Полная версия
Голос. Эрик Курмангалиев. По страницам жизни «казахского Фаринелли»
И Эрик поехал за тридевять земель, в столицу. Без гроша в кармане и вопреки воле родственников, которым его решение уехать из Казахстана было не по душе. Поскольку денег на билет до Москвы у него не было, добираться пришлось на перекладных, в тамбурах поездов, куда пускали добросердечные проводники, надеясь, что не придет проверка и не обнаружит безбилетного пассажира. Об этом рискованном путешествии Курмангалиев будет вспоминать как об «одном из самых романтичных эпизодов» в жизни. И ведь ехал, по сути, в никуда – в чужой, снобистский и не слишком приветливый к приезжим, город, где у него не было ни друзей, ни родственников, не заручившись ничьей поддержкой, не оставив путей к отступлению, окрыленный одной лишь надеждой – поступить в Московскую консерваторию, которая по праву считалась лучшей в СССР. О чем-либо большем в те годы было немыслимо и мечтать. Милан, Падуя, Рим с их знаменитыми консерваториями и высочайшим уровнем вокальной педагогики для гражданина Советского Союза были всего лишь точками на карте – столь же недосягаемыми, как небесные созвездия.
Это Эриково путешествие через пол-страны снилось мне еще до того, как я вообще заинтересовался им и стал изучать какие-то факты из его жизни. Я даже не считал, сколько раз за последний год видел один и тот же сон: будто еду я в поезде, почему-то не в вагоне, а в тамбуре, еду бесконечно долго, с четким ощущением, что откуда-то из Казахстана (я там не был никогда, как и в восточной части России), за окном мелькают степи, потом леса, вроде как в районе Урала едем, и знаю, что на такой-то станции мне надо пересесть, а потом опять, и, в конце концов, я буду в Москве. «Зачем мне все это снится? – думал я после пробуждения, – Почему именно эти края, в которых я никогда не был, да и, признаться, не жажду побывать? Почему я еду в тамбуре, а не как нормальный пассажир, в вагоне? Почему приходится ехать так долго, если современные поезда покрывают это расстояние гораздо быстрее? И на кой мне, в конце концов, сдалась эта Москва?» Потом, узнав историю Эрика, я понял, что по какой-то причине видел во сне его путешествие за мечтой. Не знаю, почему так вышло. В моей жизни хватает мистики, но эпизод из не-своей жизни я видел впервые.
На вступительных экзаменах в Московскую консерваторию им. П. И. Чайковского Эрик произвел фурор: его голосом восхищались, ему удивлялись, как небывалому явлению природы. Маститым профессорам еще не доводилось в жизни слышать ничего подобного. И тем неожиданнее и сокрушительнее было окончательное решение приемной комиссии: отказать. Отказать, вопреки всякой логике, вопреки собственному восхищению. В этом смысле, Москва не отличалась от Алма-Аты: на тот момент, это все еще был «единый и могучий», в котором любая неординарность, любое выходящее за рамки явление сталкивалось с неизменным осуждением и остракизмом. Людям вообще свойственно бояться всего нового, необычного, не вписывающегося в привычные понятия. Тем более, в стране, где вся жизнь от колыбели до могилы расписана по пунктам и регламентирована строгими правилами, сомневаться в правильности которых не дозволялось. И тут вдруг – как снег на голову, падает это странное существо, вроде мужчина, но поет женским голосом… Нет, это просто невозможно!
Но счастье все-таки улыбнулось Эрику. Талантливого юношу приметила Нина Львовна Дорлиак, профессор Московской консерватории, в прошлом – знаменитая певица, а ныне – одна из лучших вокальных педагогов. Она не могла, подобно доброй фее, одним мановением волшебной палочки изменить решение комиссии; но смогла дать Эрику приют и добрый совет попытать счастья в музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных, в народе именуемом Гнесинкой.
Музыкально-педагогический институт имени Гнесиных – легендарная «Гнесинка» (фото современное)
«Я поступил в Гнесинку, и на всех экзаменах по вокалу обсуждение моей персоны длилось по три-четыре часа, – вспоминал Эрик, – И всегда – всегда! – я находился на грани вылета».
И таки вылетел – проучившись только один курс.
Был тогда предмет под названием «научный коммунизм». Он представлял собой заучивание наизусть цитат из, да простит меня Господь Всемогущий, «классиков марксизма-ленинизма». Кто постарше, те помнят нагромождения бессмысленных фраз, никак не желающие лезть в голову по причине своей крайней бредовости. Кому и зачем был нужен этот предмет – науке неизвестно. Выучить его было нереально, сдать – в зависимости от лояльности преподавателя. И вот на экзамене по этому самому научному коммунизму Эрик и провалился с треском. Будь к нему другое отношение в целом, не стань он камнем преткновения для некоторых преподавателей, с момента его появления мечтавших о том, как бы избавиться от неординарного студента, не вписывающегося в советские стандарты – с вероятностью, удалось бы добиться пересдачи или как-то «натянуть» оценку. Но не в этом случае. Эрика отчислили, и он «загремел» в армию.
К счастью, мерить шагами пыльный плац, красить траву «от забора и до обеда», строить генеральскую дачу, а то и заниматься чем похуже (начиная от участия в «горячих точках» и заканчивая такими позорнейшими явлениями советской армии, о которых и писать-то неловко) Эрику не пришлось. Бог миловал. Его устроили в полковой оркестр мотострелковых войск играть на большом барабане. По сути, это была та же концертная деятельность – только в военной форме и с коротко остриженными волосами. А что репертуар не тот, который хотелось бы исполнять – так это не самое страшное, что могло случиться с молодым человеком в рядах советской армии. Позднее сам Эрик говорил, что военная служба – не самое тяжелое испытание из тех, с которыми ему пришлось столкнуться.
Вернувшись из армии, Курмангалиев восстанавливается в Гнесинке, занимается в классе Нины Николаевны Шильниковой. Нина Николаевна была одной из немногих в Советском Союзе, кому посчастливилось пройти стажировку в знаменитой римской музыкальной Академии Санта-Чечилия и обучиться итальянской вокальной школе. От так называемой «русской школы», популярной на просторах бывшего СССР, итальянская отличается большей естественностью звучания и гораздо более щадящим отношением к голосовому аппарату (если будет возможность, присмотритесь как-нибудь к тому, как поют русские, да и наши тоже, оперные певцы, не обучавшиеся за границей: глаза выпучены, лицо красное от натуги, а звук… «сырой», несобранный, «расхристанный». И это при том, что по врожденным данным русские и украинские исполнители превосходят итальянцев!). Так что, голос Эрика попал не в худшие руки из возможных. Заодно «казахский Маугли», как называли его друзья, проходит школу жизни, подчас весьма суровую. Ведь враждебность к нему со стороны некоторых соучеников и преподавателей никуда не делась. Его называют «это существо», его прессуют, его обвиняют в «антиобщественности» и «распространении тлетворного влияния Запада» (особенно свирепствует в этом отношении зав. кафедрой сольного пения, бывшая любимица Сталина Наталья Шпиллер). На эту неприязнь, на нелепые и абсурдные обвинения, на восторги, перемешанные с завистью, и зависть, ничем не разбавленную, Эрик отвечает единственным доступным ему оружием: эпатажем. В его мужественности сомневаются – он намеренно говорит о себе в женском роде; его оскорбляют – он тоже за словом в карман не лезет (и подчас это слово было из тех, которые в приличном обществе не произносят); в компаниях он громко разговаривает и еще громче смеется; порой откалывает такие «номера», что в шоке и друзья, и недруги. Маска шута, скомороха, юродивого становится его щитом от чужого непонимания и неприятия. Лучше пусть считают его странным существом «не от мира сего», чем плюют в душу, вздумай он открыться всем и каждому до конца. При этом он был и останется до конца дней абсолютно неагрессивным, добрым, скромным и готовым прийти на помощь и ближним, и подчас «дальним». Чем «дальние» и пользовались, притворяясь «ближними» (особенно когда Эрик начал концертировать и обрел популярность, а значит – и деньги). К счастью, были среди тогдашних знакомцев Эрика и настоящие друзья: пианистка Ирина Кириллова, ставшая его бессменным концертмейстером; главный режиссер московского театра «Геликон-Опера» Дмитрий Бертман; звукорежиссер Асаф Фараджев и другие. Хочется сказать – «многие», но увы. Все-таки, истинная дружба во все века – на вес золота, и людей, способных заметить не только «уникальный феномен», но и Личность – единицы. В отличие от желающих погреться в лучах чужой славы, вращающихся рядом со знаменитостью, в надежде заполучить какие-либо блага, для которых Эрик был всего лишь дивным экзотическим созданием, эдакой сладкоголосой птицей, не желающей жить в клетке.
Эрик с концертмейстером Ириной Кирилловой
С Дмитрием Бертманом судьба свела Эрика в 1985 году на выпускном экзамене. Будущий режиссер тогда был студентом ГИТИС и учился на втором курсе. Однажды в аудиторию вбежала толпа радостно возбужденных старшекурсников: «Бросайте все занятия, бежим скорей, сегодня в Гнесинке Эрик Курмангалиев поет на экзамене». Все ринулись в Гнесинский институт. Бертман еще не знал, кто такой Эрик Курмангалиев и чем он знаменит, но, повинуясь общему настроению, пошел со всеми. По пути ему рассказали, что у Эрика голос феноменального «женского» диапазона. Бертман не поверил: в те годы в стране ничего подобного не существовало, и поверить в то, что мужчина способен исполнять партии, написанные для женщин, было также нелегко, как и в то, что спустя всего несколько лет СССР с его директивами коммунистической партии и торжеством серости прекратит существование.
Зал Гнесинского института был набит битком: кому не досталось места, толпились в проходе, так что пресловутому яблоку негде было упасть. Вначале пели какие-то незапоминающиеся студенты… Наконец, на сцене появился миниатюрный длинноволосый юноша с раскосыми глазами и объявил свою программу: «Римский-Корсаков, ария Любаши из оперы «Царская невеста»». По залу разнеслись смешки, перешедшие в откровенный хохот после того, как прозвучали первые слова арии: «Вот до чего я дожила, Григорий…». А дальше… дальше стало не до смеха. Всех захватило волшебство удивительного, неслыханного прежде голоса, оттенков которого неспособна передать ни одна запись. Голоса, очаровывающего и переносящего в иной, прекрасный мир, где нет ни печалей, ни забот, ни земных тягот.
Когда Эрик закончил петь – все, сидящие в зале, кроме членов комиссии, поднялись и вышли.
В консерваторию Курмангалиев все-таки поступил – в аспирантуру, в класс Нины Дорлиак. Нина Львовна, поразительно чуткий педагог, не только завершила обучение Эрика певческому искусству, но и помогла ему сформироваться как исполнителю. Ведь чтобы стать настоящим певцом, мало обладать поставленным голосом, мало справляться с технической стороной произведений – надо еще и обладать вокальной культурой, владеть искусством интерпретации, уметь подбирать репертуар, должным образом держаться на сцене, отличать уместное от чрезмерного. Все эти нюансы высокого исполнительского искусства талантливый юноша постигал в атмосфере общения с подлинными мастерами музыки – самой Ниной Дорлиак и ее супругом, гениальным пианистом Святославом Рихтером. Близкую дружбу с этим замечательным творческим семейством, преклонение перед исключительным талантом Рихтера и Дорлиак, Эрик сохранит на многие годы. Авторитет Нины Львовны был для него непререкаем (много позже, бывало, коллеги давали ему советы во время работы над произведением: «Здесь надо бы спеть по-другому». Курмангалиев обычно отмахивался, настаивая на своем, но неизменно добавлял: «Вот если бы это сказала Нина Дорлиак, я бы послушался»). По приглашению Рихтера, он будет участвовать в цикле концертов «Декабрьские вечера», а для Нины Львовны навсегда останется лучшим учеником, самым желанным гостем и задушевным другом, с которым можно бесконечно общаться, находя все новые темы для разговоров, несмотря на колоссальную – почти шестьдесят лет – разницу в возрасте.
«Нина Львовна, поразительно чуткий педагог, не только завершила обучение Эрика певческому искусству, но и помогла ему сформироваться как исполнителю… Близкую дружбу с этим замечательным творческим семейством, преклонение перед исключительным талантом Рихтера и Дорлиак, Эрик сохранит на многие годы.»
В одном интервью Курмангалиева спросили, считает ли он себя звездой. Он ответил: «В каком-то смысле, да. Каждый человек – это маленькая звезда».
Эльф, герой и змей-искуситель
Выступать Эрик начал еще в годы обучения. Студенты музыкальных вузов часто стараются найти подработку по специальности: это и возможность «засветиться», и какие-никакие деньги. Кому повезет, попадают в неплохие коллективы. Другие идут играть в ресторанах, вопреки недовольству преподавателей, предостерегающих от участи «ресторанных лабухов». Курмангалиеву повезло: задумав выступать дуэтом с подругой Еленой Шароевой, он попытался разузнать, где нужны вокалисты, и был приглашен участвовать в исполнении кантаты Stabat Mater Перголези.
Шел 1980 год. Страна бурно отмечала Олимпиаду, автор этих строк только появился на свет, а Эрик дебютировал на сцене Большого зала Ленинградской Филармонии в сопровождении оркестра под управлением Антона Шароева.
Его пение произвело эффект разорвавшейся бомбы: последовали приглашения выступать с оркестрами таких знаменитых дирижеров как Геннадий Рождественский, Анатолий Гринденко, Леонид Николаев. Курмангалиев принимает приглашения – и начинает свой триумфальный путь по всему Союзу, невзирая на постоянные обвинения в пропаганде «буржуазной культуры», в том, что его вокальная манера несовместима с «советскими идеалами», и на висящую дамокловым мечом угрозу отчисления из института.
Эрик в юные годы
В январе 1981 года произошла еще одна судьбоносная встреча – с Альфредом Шнитке.
Пожалуй, Шнитке можно назвать одним из наиболее ярких и нетипичных композиторов советской эпохи. В его драматичной, диссонантной, сложной для исполнения и понимания, подчеркнуто экспрессивной музыке нашли отражение не только трагические перипетии его собственной жизни и существования его страны (немец Поволжья по происхождению, он чудом избежал «мясорубки», в которую угодил его народ, волей кровавого тирана Сталина лишенный родины и всех человеческих прав), но и высочайшие стремления Духа к истинному Свету – вопреки окружающему разгулу нечестия. Утонченный, высокообразованный, очень мягкий и благородный по натуре, Шнитке подвергался ужасным гонениям со стороны Союза композиторов, но невзирая ни на какие преследования, продолжал творить, не сообразуясь с требованиями и прихотями «сего злокозненного века». Его Симфония №2 «St. Florian» для солистов, хора и оркестра, написанная по заказу Би-Би-Си – по сути, католическая Месса, «замаскированная» под симфонию. Основные части Мессы – Kyrie, Gloria, Credo, Sanctus и Agnus Dei, представляющие собой обработку аутентичных григорианских хоралов – чередуются с обширными оркестровыми вставками. По замыслу композитора, наиболее яркие сольные эпизоды должны были быть поручены контртенору с его характерным «неземным» тембром. Женское контральто не подходило: слишком тяжелое и «мясистое». А детский альт не обладает нужной мощностью, да и под силу ли певцу-подростку справиться со сложнейшим музыкальным рисунком? Шнитке был уверен: нужного ему голоса в СССР просто нет. Но все равно писал так, как слышал, как чувствовал, как диктовал ему глас Божий, в надежде, что невыполнимых миссий Бог не дает: стремись выполнить Его волю, а остальное приложится. Так и случилось: нежданно-негаданно Господь послал ему Эрика, который пришел прослушиваться в хор Полянского, приглашенный для исполнения Второй симфонии. Услышав его, композитор был потрясен: это был тот самый голос, который он «услышал» в своем сочинении, но в существование которого не верил. Голос средневекового готического Ангела.
Альфред Гарриевич Шнитке – один из наиболее ярких и нетипичных композиторов советской эпохи
Сотрудничество Курмангалиева со Шнитке продолжилось в Четвертой симфонии и достигло апогея в кантате «История доктора Фауста».
Первоначально композитор задумал написать оперу по второй части знаменитого «Фауста» Гёте, который не раз ложился в основу оперных спектаклей, но затем решил обратиться к «Народной книге» Иоганна Шписа – первой литературной обработке легенды о докторе Фаусте, продавшем душу дьяволу ради запретных знаний. Текст «Народной книги» в переводе брата композитора, Виктора Шнитке, идеально лег на музыку, не пришлось даже вносить правки. Сам автор дал своему произведению очень точное определение: «Анти-Страсти», история человеческого грехопадения (в противоположность «Страстям», повествовавшим об искуплении падшего человечества Христом). Весьма рискованная тема для СССР, где служение дьяволу было фактически государственной идеологией и пропитывало всю жизнь!
Партии Рассказчика, самого Фауста (как антагониста Христа) и хора как участника действа и комментатора событий выдержаны в традиционном духе «Страстей». С Мефистофелем все гораздо интереснее: Шнитке категорически отказался как от привычного образа «опереточного дьявола», так и от «романтизированного, страдающего демона», популярного в более поздние времена. По замыслу композитора, Мефистофель должен был предстать в двух ипостасях: сладкоголосый Искуситель и жестокий Каратель. Это был весьма новаторский ход, неведомый мировой театральной и музыкальной истории, хотя и отражающий саму суть Зла, где за сладким голосом соблазна неизменно скрывается страшная разрушительная сила, несущая горе тому, кто пойдет за искушением.
Роль Искусителя была написана для Эрика. Казалось бы, кому, как не ему, с его завораживающим голосом, играть вековечного обольстителя… Да не все так просто! Оно, конечно, «Сатана любит рядиться в одежды светлого Ангела», но, как гласит испанская пословица, рано или поздно из-под светлых одежд высунется омерзительный хвост. И чтобы передать эту демоническую сущность, пусть и замаскированную, в самом сладком голосе должна быть эдакая «порочинка», некое «темное» зерно. В Эрике никакой «порочинки» не было, достаточных актерских навыков, чтобы сыграть то, чего нет – тоже. Не думаю, что это так уж плохо: не уметь демонстрировать, даже в актерской игре, коварство, грязь и зло. Конечно, это в какой-то степени сужает амплуа, но, с другой стороны, не лучше ли ограничиться меньшим количеством ролей, чем пропускать через свою душу нечто чуждое, темное, выламывающее? «Ибо какая польза человеку, если он целый мир приобретет, а душу свою потеряет?»
В роли Мефистофеля Карающего, написанной для эстрадного контральто, должна была выступить восходящая звезда советской эстрады Алла Пугачева. По замыслу композитора, в сцене расправы над Фаустом она должна была эффектно прошествовать через весь зал с микрофоном в руках и подняться на сцену, одновременно напевая шлягерную мелодию в ритме танго (Шнитке отказался от изображения Зла через диссонантную музыку в духе эстетики ХХ века, решив для достижения эффекта адской пропасти воспользоваться приемом «стилистического унижения»). Однако после первой же репетиции солистку пришлось заменить: вездесущие чиновники из Министерства культуры не могли допустить, чтобы на сцену Большого зала московской Консерватории вышла скандально известная эстрадная певица. Это сейчас любой исполнитель может арендовать хоть Большой театр, хоть Мариинский, хоть любую другую сцену России – были б деньги. Тогда же выпустить на академическую сцену эстрадную певицу было немыслимо. На самом деле, жаль: Пугачева с ее яркой, бешеной харизмой стала бы украшением постановки. Солистка Большого театра Раиса Котова, которой ее заменили по требованию Министерства, смотрится в роли Мефистофеля-Карателя далеко не столь ярко. С вокальной партией немолодая певица, в общем-то, справилась, хотя местами голос звучал несколько неповоротливо. А вот сценическая составляющая, очень эффектная в замысле, получилась ощутимо слабее – отчасти из-за неподходящей фактуры исполнительницы, частично из-за отсутствия режиссерской руки. Кульминационный совместный танец Котовой с Эриком (очень смелый ход для классической хоровой кантаты!) выглядит несколько комично, напоминая не слияние двух ипостасей единого Зла, а, простите за сравнение, сцену совращения малолетнего: Эрик явно боится огромной грозной женщины, с трудом понимает, что с ней делать и куда деваться, не слишком хорошо взаимодействует с ней в паре, хотя в отдельные моменты сольного танца мы можем оценить его великолепную природную пластичность. Мне кажется, участвуй в постановке Пугачева, им удалось бы «сыграться» органичнее, да и ее несомненный талант режиссера мог послужить на пользу. Во всяком случае, это мое мнение. Читатель может составить свое – благо, запись кантаты «История доктора Фауста» в сети имеется.
Куда больше, на мой взгляд, Эрику подошла роль Ариэля в авангардной постановке Анатолия Эфроса по мотивам шекспировской «Бури» на музыку Г. Перселла. Более удачного голоса для чистого и свободного воздушного духа, эльфа Ариэля, подобрать было нереально. Звучание – плоть бестелесности, и в исполнении Курмангалиева Ариэль звучит весь, целиком и полностью, и кажется, будто звучит само окружающее его пространство. К огромному сожалению, запись спектакля была уничтожена по приказу телевизионного начальства, усмотревшего в ней нечто крамольное. Сохранился лишь крошечный фрагмент: Эрик с отрешенным и чуть грустным выражением лица, в черной бархатной рубашке и богемном ярко-алом шарфике, будто возвышающийся над оркестром и актерами. Позднее, в 1988 году, уже после смерти Эфроса, его аспирантка Л. Бабкина восстановит спектакль, будет произведена телезапись, поныне существующая – но без Эрика. Вместо него Перселловские арии поет Нелли Ли (кореянка по национальности, но родом тоже из Казахстана). Хорошо поет, тембр у нее мягкий, приятный, ласковый… да только слишком земной, здешний, «осязаемый». Никак не получается, слушая ее, оторваться от мирской суеты и воспарить в заоблачные эмпиреи – как за неземным, завораживающим, бесплотным голосом Курмангалиева. Вместо эльфа нам подсунули красивую женщину. Неравноценная замена… что ж, по крайней мере, можно любоваться потрясающей Анастасией Вертинской в роли Просперо, это тоже многого стоит.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
*) Л. Бочарова, «Ангел»
2
Не сочтите данный пассаж за исключительный снобизм автора. Я знаю, что о вкусах не спорят. У кого-то может быть иное восприятие. Но лично я после Курмангалиева ни одно меццо советского «производства» слушать не могу. Слишком царапает слух.
3
С. Бурдыко, «Не было».