Магазин потерянной любви

– И не найдёте, – Тайка будто играла с ним. – Всё продано, магазин закрыт, – добавила она.

– А новости?

– Мы убрали все новости, – отрезала Нефёдова. – На вырученные деньги Джони купил дом на Мясницкой – он называл его «планетарием», – и пиара больше не хотел, – здесь Нефёдова поставила закрывающую скобку. – Так что новости если и остались, то в полицейских архивах, но мы в полицию не попадали.

Надо же, Мите и в голову не приходил такой сценарий. Тайка с ходу отвечала на его вопросы. Она словно читала его мысли. Читала бегло и безошибочно. Митю будто пиарили без его ведома, а он стоял на своём светофоре и слушал дождь. Дождь к тому времени набрал силу, но вдруг вышло солнце и показалась радуга.

– Радуга показалась, – написал Митя в чат.

– Митя, мне не до радуги, – ответила Тайка. – Хотите, встретимся – или поздно вечером или завтра?

– Поздно вечером, – он вдруг понял, что хочет как можно скорей увидеть её. За все эти годы технического прогресса Захаров так и не привык к виртуальной связи. Нет, виртуальная связь не по нему. Суходрочка, одним словом. – Скажите куда – и я заеду.

Он заехал за ней к Рождественскому бульвару. Тайка поджидала его у бывшего магазина «Додо» и улыбалась. На ней была зелёная куртка с капюшоном, светлые джинсы и зимние кеды Converse из серой замши.

– Чему вы улыбаетесь? – спросил Митя, высунувшись из машины.

– Вспомнила кое-что, – Тайка открыла дверь да так и простояла с минуту, давая осмотреть себя.

Захаров не ошибся: от Нефёдовой исходило очарование буржуазии. Она излучала кротость и одновременно силу характера. Митя вдруг подумал о Ксении Собчак. Ему нравилась эта правозащитница, хоть та и называла себя лошадью. Никакая она не лошадь, противился Митя. Отсидев год или два в тюрьме, Собчак взялась за старое и теперь не выходила из студий западных радиостанций. Так же как и Нефёдова, она знала, чего хотела, и знала, как этого добиться. Короче говоря, Митя слушал Собчаков голос на «Радио Свобода», и ему становилось легче.

– Куда поедем? – спросил он.

Тайка поправила джинсы и пристегнулась.

– К Джони домой, у меня есть ключи, если вы не против.

– К Джони домой? – Митя не верил своим ушам. Он снял очки, достал бумажный платок и принялся чистить стёкла. Захаров не скрывал смятения, и в сущности его действия были рефлекторны. Он приуныл и подёргивался, словно мышь в лаборатории Германа Людвига Фердинанда Гельмгольца. Этот Гельмгольц изобрёл офтальмоскоп для изучения глазного дна, но прежде много работал и препарировал животных.

– Я же вам говорила, он купил планетарий на Мясницкой, помните?

Митя, конечно, помнил, но как-то не придавал этому значения – мало ли что наговорит тебе пиар-менеджер с лицом Ксении Собчак.

– Мы устроили Джони выставку в «Винзаводе», продали его книжки и с полсотни картин, – Тайка всё смотрела на Митю, а тот щурился на свет и будто не слышал. – Довольно живописные картины, хоть и в гуаши, – не унималась Нефёдова.

– Что ж, поедемте.

– Только сначала попьём кофе, – Тайка крутила головой. Нет, так же как и «Додо», здесь давно уже не было и кафе «Бульвар». – В «Шоколаднице», – добавила она, – это по сути там же.

«Шоколадница» и вправду оказалась там же – всего в нескольких метрах от Джониного подъезда. Митя прекрасно знал это кафе в подвале с белоснежной плиткой. Под потолком там висели два кондиционера. Кондиционеры исправно функционировали круглый год, если только Митя ничего не напутал.

Напутал. Летом 2010-го, когда над городом стояла мгла от лесных пожаров, они как раз и не работали. Структурный брак, если хотите. Кондиционеры починили лишь к ноябрю, но тогда они были уже без надобности. Что ни день, здесь ставили хиты 60-х. Beatles, Simon and Garfunkel, да кого только не ставили. Трудно придумать что-либо более затасканное. Брак – убеждался Митя. Всё тот же структурный брак. С утра он поступал в продажу, к закрытию кафе он ставился на обслуживание, а на следующий день всё повторялось сначала. И самое главное – этот аудиоряд доставался «Шоколаднице» совершенно бесплатно, зато прибыли приносил – будь здоров.

Нефёдова тем временем взяла эспрессо и, выпрямив спину, курила тонкую сигарету с зелёной полосой.

– Возьмите и себе что-нибудь, – сказала она.

Можно было и в самом деле что-нибудь взять, но Митя ничего не хотел. Он прошёл в туалет, вымыл руки и вернулся на место.

– Что-то не хочется. Но почему вы так улыбались, когда я приехал за вами?

Тайка и сама не знала. Джони как-то прислал ей рассказ про магазин «Додо» – вот она и вспомнила. В этом рассказе Джони размышляет о редкой способности людей к плодотворному общению. В качестве примера он берёт Германа Людвига Фердинанда Гельмгольца и Нефёдову.

ГЕЛЬМГОЛЬЦ И НЕФЁДОВА

Рассказ начинался непринуждённо и с долей иронии: «А не пригласить ли Тайку Нефёдову на свидание в книжный магазин “Додо”? – подумал Герман Людвиг Фердинанд Гельмгольц в прошлую субботу и пригласил. Наутро профессор Берлинского университета терзался и не понимал, к чему всё это. “Додо” ему не нравился, а Нефёдова вызывала в нём болезненное ощущение популярного искусства».

«Популярное искусство готовит идиотов», – смеялась как-то Вика Россохина и была права. Похоже, Vi упоминалась чуть ли не в каждом Джонином рассказе. Счастливые и, как им кажется, свободные, они (идиоты) представляют собой наиболее удобную публику для современных диктаторов. Здравствуйте, Роберт Мугабе, Поль Бийя и Владимир Путин. «Нет, в самом деле, – вопрошает Джони, – разве представишь в этом лагере Ричарда Бротигана, Кнута Гамсуна или, скажем, Даниэля Каца?»

«На хуй “Додо”», – ругался Герман Людвиг Фердинанд Гельмгольц в своей лаборатории. «На хуй “Додо”», – ругался и Джони в своих записях. Это чувствовалось сразу. Джони будто искал необходимую форму для обращения к Тайке. В сущности, он любил её, но любил в воображении, и то – время от времени. Её образ, подобно Vi был тряпичной куклой в «Галантерее О. Г. И.». Кукла улыбалась ему через витрину, а в ответ Джони кивал ей и будто прощался.

Люди вообще уходили из его жизни.

После разрыва с Викой их оставалось всё меньше. Один за другим они покидали видимое пространство и перемещались сначала в голову, а там и в корзину.

Хоть бы Тайка не нашла «Додо», думал Герман Людвиг Фердинанд Гельмгольц. К середине повествования Джони как бы планирует финальную сцену. «Впрочем, так и вышло, – неожиданно замечает он. – В последний момент Тайка передумала, и тогда немецкий физиолог испытал небывалую радость. Он будто избежал тяжёлой физической работы. Без людей ему и вправду было лучше».

Во второй части рассказа Джони со всей силой использует аллегорию. Вот что он пишет: «Находиться вдали друг от друга – напоминает картину Дали “Постепенная утрата различий между изображением на обложке и реальным предметом”, будь такая картина в действительности. Художник расплатился бы ею в “Додо”, так ничего и не купив, зато отлив в служебном туалете и убив там муху».

Эта муха особенно нравилась Тайке Нефёдовой. По ёе словам, она сразу же поняла идею рассказа. Находясь вдали от Джони, Тайка и сама чувствовала себя более независимо. В её представлении Джони и его образ давно соединились, утратив всякие различия. Нефёдова будто убила муху в туалете. «Прошлое лишено времени. А раз так, – размышляла она, – тут и думать нечего». Тайка и знать не ведала о магазине «Додо» и не собиралась туда – ни сейчас, ни позже. У неё над головой висело синее небо, а Джони был словно навес на остановке и это небо заслонял. Иначе говоря, Тайка проявляла благоразумие – не заглядывать же в глаза попусту.

В заключительной сцене Джони как бы домысливает их отношения с Нефёдовой. Он словно отбрасывает все различия между ними и предлагает сосредоточиться, условно говоря, на «Додо».

«И всё же в этом “Додо” что-то было, – продолжал он. – Приближался к концу сентябрь, а тёплая погода всё держалась. Однажды в один из таких дней Тайка сидела в веранде “Япоши” у Рижского вокзала. Ветер трепал брезент, и эта часть реальности не требовала от Тайки никакой связи: ни с Джони, ни с кем бы то ни было. В воздухе кружился запах кофе. Ожидая, пока принесут капучино, Нефёдова просмотрела в «Профи-Форекс» биржевую сводку и теперь листала «Продовольственный бизнес» (маркетинг и реклама продуктов). За летний период на рынке компьютеров не появилось ничего путного, и Тайка всерьёз подумывала, а не пропиарить ли ей что-нибудь из еды. Новые продукты питания появлялись в огромном количестве и независимо от времени года.

«В сущности, подойдёт любой способ», – прочла она как-то в «Рекламных идеях». Являясь совершенно неотъемлемой частью человеческой жизни, еда и продаётся проще всего. Реклама съестных продуктов проста и бесхитростна. Был бы бренд, размышляла PR-менеджер.

Ясно, что под «брендом» Джони предполагал нечто и вправду стоящее. Что-то, что могло бы сделать отношения между людьми более предметными, что ли. «Взять хотя бы магазин “Додо” – лучше названия и не найти», – размышляет Тайка, а Джони, словно вторит ей в финале: «Туда захочешь прийти уже просто отлить, а тем более убить муху».

– Теперь вы понимаете? – спросила Тайка.

Да, Митя понимал. Он читал эту заметку, но она хороша в контексте, а Тая там хоть и играла не последнюю роль, но выглядела как-то чересчур ограниченной.

«Додо» так и не вошёл в сборник Джониных рассказов, изданных «АСТ», зато подтолкнул Нефёдову к серьёзному пиару. Иными словами, Тайка вдруг поняла, что сможет заработать и на «Додо», и на Джониных живописных картинах, и на этой Пизанской башне, которую Джони построил, что ни день – поправлял её, а та падала, пока однажды не обрушилась вовсе.

II

– На головы мирных граждан, – закончила Тайка, немного помедлив и переведя дыхание.

– Что вы имеете в виду?

– Его рассказы признали экстремистскими, и долгое время он был под следствием, пока однажды не сбежал.

Последнее сообщение от Джони Тайка получила в ноябре четырнадцатого года. Он писал из Коктебеля в её блог и называл себя мучеником за демократию. «Сито мусеники за димокараси (светлая им память)», – припомнил Митя «Колыбель для кошки» Воннегута. Припомнил и обрадовался – он не так уж и одинок. Образы, взятые из книжек ещё в детстве, никуда не подевались. Они жили в его голове и время от времени показывались, узнав, непонятно как, его мысли. Они возникали перед глазами и одним своим видом поддерживали его.

– Джони снял себе дом в Биостанции, – продолжала Тайка, – и часами стоял у моря, выглядывая КОРАБЛЬ.

«Я тут выглядываю корабль, – писал он Нефёдовой, но что-то никак. Что-то его не видно, а мне бы так хотелось его дождаться. Вероятней всего, – предполагал Джони, – это будет сухогруз с аравийским песком, идущий из Джидды в Бургас. Но я не поплыву на нём, а лишь провожу взглядом сожаления. Судно будет набито под завязку: песок, строительный мусор, к тому же – гости Ганноверской книжной ярмарки, потерпевшие бедствие в Красном море и взятые на борт в Акабе».

Как следовало из письма, Джони намеревался проводить корабль взглядом сожаления и вернуться к работе над романом. Что за роман – неизвестно. Он писал, что это не займёт много времени, что ключи от его планетария у двери под ковриком и что, закончив последнюю сцену, он отправит рукопись Тайке. «Поступи с нею на своё усмотрение. Целую, Джони», – закончил он.

– И что, прислал? – спросил Митя. Насколько он знал, мученики за демократию, как правило, умирали понапрасну, так ничего и не достигнув.

– Нет, не прислал, – ответила Нефёдова.

Она допила свой кофе и теперь постукивала сигаретой о блюдце, словно торопилась, но в то же время и понимала, что торопиться некуда.

– Торопиться некуда, – сказала она.

Кондиционер в углу работал исправно. В «Шоколаднице» исправно подавали кофе и ставили популярную музыку. Тайка исправно рассказывала о Джони, и Митя исправно всё это слушал.

Механизм потребления работал исправно, убеждался Митя. Даже если Джони и не закончит свой роман – лишь бы он прислал его, и тогда Тая продаст эту книжку, чего бы это ни стоило. В сущности, исправность механизма потребления была основой современного искусства. За миллионы лет эволюции люди вполне адаптировались к земным условиям жизни. Они с удовольствием потребляли всё что ни попадя, а когда дело касалось секса и тем более любви – потребляли вдвойне.

Единственным конкурентным фактором здесь было насилие, но и насилие вполне вписывалось и в секс, и в любовь. Sex & Violence, – припомнил Митя группу Jane Air. Джони любил «Джейн Эйр». Он ставил их регулярно, в особенности, когда уставал от английской речи. Он то и дело искал в Интернете русскоязычные ансамбли, находил, но, как правило, разочаровывался – их русский ужасал. Ситуация напоминала магазин «Додо» – бренд что надо, но лучшим воспоминанием о нём по-прежнему оставались туалет и муха, так полюбившаяся сначала художнику Дали, а там и Нефёдовой.

Иначе говоря, Джони не повезло ни с русским, ни с русскоязычными группами. Именно поэтому в последние годы он мало с кем общался. Люди вызывали в нём презрение и скуку. В особенности это касалось его коллег, что и понятно: большую часть времени он находился с ними в одном офисе, и если не видел их, то прекрасно слышал. По его собственному признанию, коллеги были отвратительны ему. «Свора извращенцев, – писал Джони. – И в рабочее время, и на досуге они ублажали начальство, лишь бы угодить ему».

С 2006-го по 2010-й эти друзья выжили из офиса всех более-менее приличных людей и теперь творили там, что хотели. Особенно отличился некто Козлаченко – ничтожный и самодовольный тип. Митя знал его – и правда козёл. Он руководил группой технических описаний. Должность получил по протекции. Для видимости критиковал существующие порядки, но в действительности являлся самым что ни на есть новым коммунистом: не терпел инакомыслия, всячески преследовал неугодных и поощрял холуёв.

Вот вам и ещё одна русскоязычная группа, размышлял Митя. Джони не позавидуешь. «Почему бы не соблюдать офисные правила, есть же такие?» – недоумевал фотограф «Прекрасного мира», но его сопротивление никто не поддерживал, а окружающие только удивлялись ему. Не смог помочь и директор. «У нас нет правил, – отвечал тот. – Мы руководствуемся здравым смыслом».

«На кой чёрт такой смысл!» – злился Джони и вскоре вообще прекратил всякое общение с кем бы то ни было. Исключением, судя по всему, являлась Тайка Нефёдова и, может быть, кто-то из тех, кто раньше работал с ним, но был репрессирован. Он повесил их фотографии в своей студии. Ясно, что Джони помнил их и считал пострадавшими от офисной деспотии. «Алексей Губанов, – подписал он каждый снимок, – Алиса Гончарова, Катя Жемайбук, Наташа Рёнэ – жертвы разнузданного террора, мученики за демократию».

Примечательно письмо, с которым Джони всё порывался обратиться к директору «Прекрасного мира», но так и не обратился. Текст датирован 26 октября 2010 года, как раз в период репрессий против Наташи Рёнэ. Спустя несколько дней ей предложили уволиться по собственному желанию, что она и сделала. «Невольно задаёшься вопросом, – писал Джони, – неужели такое творится где-то ещё? – и тут же отвечал: – Безусловно, творится. То, что сегодня происходит смешение личных пристрастий и служебных функций, предсказывал ещё Франс Кафка в романе “Замок”. Милан Кундера в “Шутке” объяснил нам, как сообщество коллег способно сломать человеку жизнь из-за невинной шутки. И наконец, Флобер в «Бюваре и Пекюше» (да и в той же «Госпоже Бовари») приподнимает завесу над тайной глупости: она приспосабливается и к добру, и к злу, и к невежеству, и к вам, господин директор, и ко мне. Вот я и хочу спросить вас: вы что, и вправду намерены работать с этой глупостью, как ни в чём не бывало и руководствуясь здравым смыслом?»

Кто бы сомневался, думал Митя. Работать с глупостью им одно удовольствие, да и прибыли больше. Странно, что Джони ещё держался. Держался довольно долго, а ведь его место с радостью занял бы кто угодно. Вот что говорит об этом Иосиф Бродский в эссе «Меньше единицы» (1976): «Как ни скромно занятое тобой место, если оно хоть сколько-нибудь прилично, будь уверен, в один прекрасный день кто-нибудь придёт и потребует его для себя или, что ещё хуже, предложит его разделить».

Впрочем, что теперь думать об этом. Не слишком ли Митя увлёкся? История и впрямь развивалась словно детектив. В «Шоколаднице» между тем стихло. Он так ничего и не съел, рискуя получить нездоровую худобу. Надо бы как-то связаться с этими мучениками из Джониного офиса. Тайка всё постукивала Esse Menthol Super Slim о блюдце и разглядывала пирожные в витрине.

– Ну что, пойдёмте? – спросила она.

– Пойдёмте, – ответил Митя Захаров. Воспоминания отвлекли его, но не принесли облегчения. Он, как и Джони, с трудом переносил чужую боль, а с годами это чувство лишь обострялось.

Джонин планетарий располагался в доме номер 44 по Мясницкой улице, как раз напротив особняка XVIII века с аркой и коринфскими колоннами в фасаде. Они поднялись на последний этаж и вошли в комнату с узким окном и потолком в форме небосвода.

– Угловая комната под крышей, – сказала Нефёдова, – как Джони и хотел, – Тайка вела себя совершенно спокойно и чувствовала себя как дома. Она разделась, опустила жалюзи и включила звёздное небо. – Джони приметил этот дом ещё задолго до нашей выставки, – продолжала Тая. – В своих рассказах он то и дело приходил сюда с Vi, впрочем, вы знаете.

После исчезновения Джони Нефёдова по сути жила здесь. Ей нравился этот планетарий, опущенные жалюзи и звёздное небо. «Мне правда нравится», – не скрывала она. Тайка любила Джони, но Митя и без неё догадался. Она ждала, когда же он вернётся, а его всё не было. «Как бы я хотела, чтобы он вернулся», – призналась Тайка сначала в кафе, затем у подъезда, а теперь вот и здесь – под искусственным небосводом.

«Ничего у них не выйдет», – размышлял Митя.

Он довольно внимательно изучил Джонины заметки, касающиеся планетария, и теперь доподлинно знал цену этой фантазии.

Вымышленный планетарий был главным местом, где Джони и Vi могли по-настоящему сблизиться. Даже в реальности, задолго до покупки дома, Джони приезжал сюда и часами стоял на противоположной стороне улицы, глядя в окно под крышей. «Дом трёх композиторов», как выяснил Митя. Здесь останавливались в разное время Ференц Лист, Пётр Ильич Чайковский и Клод Дебюсси.

«Наш с Vi планетарий», – называл его Джони. Как раз то, чего и недоставало их любви. Надо заметить, в этом самодельном космосе и Вика выглядела куда более интересной. Теперь она была не только Викой Россохиной, продавщицей розничного отдела. Она была Небом, Галактикой, да всем, что в сущности окружало их. Иными словами, планетарий представлял собой МОДЕЛЬ СЧАСТЬЯ.

Как и в Джониных описаниях, в реальной комнате под крышей не было изображений: ни фотографий Vi, ни тем более Тайкиных снимков. Здесь не было и «живописных картин», о которых говорила Нефёдова и которые, честно говоря, Митя рассчитывал посмотреть. Складывалось впечатление, что Джони не хотел никакой связи с внешним миром. Чистый вымысел, эфир, отсутствие гравитации – Митя огляделся, – если только не брать в расчёт телескоп в полкомнаты на рельсах да книжную полку у окна.

В основном там стояли старые издания «Иностранной литературы» времён Ильи Кормильцева, «Hi-Fi» Ника Хорнби, «Моя вторая жизнь» Пола Теру, «Дрессированные сучки» Виржини Депант и всё в том же духе – так и не проданные в начале 2000-х, уценённые чуть позже и выкинутые на свалку сегодня. Там же ютились «Окаянные дни» Бунина, «Гибель империи» Егора Гайдара, «Жёлтая стрела» Пелевина и его же «Жизнь насекомых».

Вот уж и в самом деле жизнь насекомых, подумал Митя и взглянул на Тайку. Нефёдова «поралась[2]» у плиты, как сказала бы его бабушка. Бабушка давно умерла, но память о ней осталась. Она так и сидела в его голове вместе с литературными героями из детства. Так что друзья у Мити были – как ни крути.

Тайка варила суп.

– Суп на курином бульоне, – сказала она. – С вермишелью, картошкой и зеленью.

Небосвод под крышей словно жил своей жизнью. Одна за другой там включались звёзды. Некоторое время они мерцали, затем постепенно гасли, и на смену им включались другие. Структура созвездий довольно быстро менялась. Казалось, перед нами была ускоренная картина мира. Вероятно, так появляются и исчезают галактики, решил Митя.

Впрочем, умерла не только его бабушка. Умерла его мама, умер его дедушка, так и не дождавшись последнего романа Стивена Кинга, умер Стивен Кинг, умер папа, узнав об аресте Юлии Тимошенко, умер Василий Аксёнов, Белла Ахмадулина, Милан Кундера – да все поумирали. Теоретически им на смену должны были прийти другие, но придут ли они? Митя раньше не задумывался об этом. Теперь же, глядя в тарелку с куриным супом, задумался.

– Тая, помните этот сюжет у Джони с рождением галактики? – спросил он. Даже если Тайка и не помнила, Митя не мог есть домашнюю курицу, не испытывая вины. – Галактика рождалась как раз здесь, в этой комнате, – добавил он.

К счастью, Нефёдова помнила. Придумав этот фрагмент, Джони сразу же прислал его Тае.

– Он у меня на телефоне, – сказала она.

В целом Джони написал десятка два рассказов, связанных с этим планетарием. Все они были весьма оптимистичными, их хорошо печатали, и они неплохо продавались.

– Вкусно?

– Вкусно, – ответил Митя. Он немного подумал, поправил очки и повернулся к Тайке. – Мне кажется, здесь и сейчас что-то рождается. Что-то приходит на смену бабушке, маме, дедушке, на смену прадедушке, который прибежал в Финляндию на лыжах, на смену этим лыжам, на смену всему, чего уже нет и никогда не будет.

И тут случилось совсем уж невообразимое.

Внезапно искусственный небосвод над ними погас, а спустя мгновение вдруг снова ожил, озарившись красно-оранжевым светом. Свет исходил из одной точки и распространялся всё дальше и дальше, подобно взрыву.

– Ускоренный Большой Взрыв, – сказала Тайка. – На наших глазах происходит преобразование космической энергии в материю, – Нефёдова подошла к окну посмотреть, что там. Там опустилась ночь, к остановке подъехал девятый троллейбус, огни у него были выключены, да и в салоне никого не было. – В будущем из этой материи возникнет реальность, – продолжала она, – в том числе ваша бабушка, мама, дедушка, ваш прадедушка с его лыжами, Василий Аксёнов с Беллой Ахмадулиной, ну и мы с вами.

Если разобраться, Тайка и приходила сюда как раз из-за этой материализации. Модель, созданная Джони, полностью соответствовала теории вибрирующей вселенной. Большие взрывы в доме номер 44 по Мясницкой улице следовали один за другим. На смену одной вселенной приходила другая, и так до бесконечности.

«В соответствии с теорией вибрирующей вселенной, – объяснял Джони, – взрывы циклически повторяются. Иначе говоря, до последнего Большого взрыва было, как и сейчас, только тише: пространство и время сжимались. В какой-то момент сжатие замедлялось. Яйца Господа нашего едва заметно покачивались посреди бескрайней пустоты и, переполненные донельзя жизненной силой, вдруг разлетались миллиардами сперматозоидов. Возникал свет, а там и очертания галактик. Именно эти сперматозоиды отвечали за новое пространство и время. Материя прошлых вселенных – вот мысль, которая приходит на ум и подменяет Вику воспоминанием о ней».

– Вы хотите сказать, что у Джони здесь вечная жизнь? – недоумевал Митя.

– Так и есть.

Именно так и было.

Перестроив заброшенный чердак в Доме трёх композиторов, Джони навёл там порядок, установил электрическое небо, солнечные батареи, телескоп и компьютер. Солнечные батареи давали энергию, телескоп применялся для различных целей, в том числе и для сбора данных о текущем положении звёзд, компьютер выполнял расчётные функции и общий контроль. Для управления системой Джони написал с десяток довольно простых программ и вскоре добился, чего хотел. По сути, он получил ускоренную модель возобновляемой жизни. Модель пусть и условную, но глобальную и весьма впечатляющую.

Казалось, всё ясно, но был ещё вопрос об ИСТОКЕ – из чего всё взялось в первый раз? Вероятно, здесь и пролегла бы граница между наукой и суеверием, а тяжёлые яйца Господа Бога всё качались бы туда-сюда, если бы не Vi. Джони как раз слонялся у кинотеатра «Иллюзион» и смотрел на небо, когда получил от неё письмо. «Как же здесь тихо, – писала она, – не слышен крик.

Нет запаха, прикосновения.По небу птица не летит.Она упала и лежит.Мне ничего не говорит,Ища спасения».

– Что скажете? – спросила Нефёдова у Мити, а тот как сидел, склонившись над курицей, так и сидел.

– Не знаю, – ответил он.

Да и что он мог знать. Знание – радость. Редчайшее ископаемое во вселенной.

III

Извлечь радость из повседневности непросто.

В этом может убедиться каждый, стоит только задуматься. Именно поэтому большая часть человечества не хочет думать. И вовсе не потому, что эти люди глупые, напротив – они чрезвычайно умны. Умны от природы. Их инстинкт самосохранения развит в значительно большей степени, чем у остальных. Но при этом и радость их поверхностна.