Евгениус Шароваров: Афинское рождение, или Рождение Афин

– Именно! – мой отец полыхал ярче, чем Соловьевская колокольня.

– Только новое, только главное! – и иногда возбуждался так, что бил посуду об кухонный пол и потом спал долго.

XV

– Будет новый Царь! – сказал мне Кирилл, обсыпаясь искрами. Следом вбежал наш отец, восклицая: «Новый Царь, Евгениус!»

Моя матушка вошла за ними и впервые таким образом завершила ритуал, принятый Шароваровыми потом еще на долгое время – по любому поводу и с любыми мыслями собираться всей семьей у моей постели.

XVI

Здесь я чувствую себя уже вправе обратиться к моему Читателю – поскольку если он прошел со мной через все предыдущие главы, то уж соберется со мной и в следующие, поэтому здесь я приведу новое введение в мою жизнь.

Введение второе

Г-н Судьба преподносит разных людей г-же Истории, и в этой книге собралась их лишь малая часть, но я все же заранее принесу Читателю свои извинения за их количество и постараюсь вкратце теперь описать из них самых главных, чтобы упростить чтение и понимание этой книги. Для некоторой интриги здесь я помещу даты жизни лишь тех людей, чьи из нее исходы уже поминались, остальные же останутся у читателя в будущем.

Итак:

Мой отец – Петр Авгиевич Шароваров, родился в тысяча шестьсот тридцатом году и умер в возрасте шестидесяти пяти лет в тысяча шестьсот девяносто пятом году в Москве.

Моя матушка – Аркадия Сергеевна Шароварова (в девичестве Шольная), родилась в тысяча шестьсот сороковом году, а умерла в возрасте пятидесяти лет в тысяча шестьсот девяностом году.

Мой брат – Кирилл Петрович Шароваров, родился в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, а умер в возрасте шестидесяти двух лет в тысяча семьсот двадцатом году.

Ваш покорный слуга печати – Евгениус Петрович Шароваров, родился в тысяча шестьсот семьдесят втором году и здравствует до сих пор, несмотря на все невзгоды и происшествия.

Моя сестра – Эстрейя Петровна Шароварова, родилась в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году и тоже здравствует, и во всем остается такой же светлою и мудрою.

Кроме этих близких людей, будут и другие, а именно – работники редакции «Московского листа»:

Писчик и мой бывший учитель – Генрих Иеренархович Штрауц, тысяча шестьсот пятьдесят пятого года рождения.

Художник и других дел мастер – Жак Сергеевич Шасонов, тысяча шестьсот шестидесятого года рождения.

Генеральная редактурщица – Эдна Ивановна Шуйская, тысяча шестьсот тридцатого года рождения.

Ни Эдна Ивановна, ни Жак Сергеевич не упоминаются в этой книге, но тем не менее сыграли важную роль в моей жизни и будут обязательно упомянуты в недалеком будущем.

Кроме того, были еще в моей жизни несколько личностей неординарных, с которыми я встретился в своих путешествиях по университетам:

Джон-Иоанн Дантон – писатель и издатель из английского Лондона, и с ним же его знакомые – Свифт из Даблина и Фой (ныне Дефой) из Лондона. Здесь я повторяю благодарности, высказанные им уже в письмах.

Остальные же люди и личности будут мною перечислены позже, по мере их появления в повествовании, дабы не задерживать читателя списками и перечислениями.

Вперед!

От моего рождения я проведу Читателя к основанию «Московского листа», по-своему настолько интересного, что я уже сейчас могу предположить, что в этой книге его описание не поместится, а значит, оно будет дано в следующей.

Здесь же Читателя ожидает моя учеба и те знакомства и разговоры, которые привели к зарождению идей российской печати и к появлению первых газет, таких как «Московский лист» вашего покорного слуги печати и «Московский галант» А. П. Ш-на.

Коснусь я своего раннего детства, и детства моей сестры, и юности моего брата, и нескольких грустных событий. Кроме того, опишу свои путешествия и встречи, многие из которых могут и позабавить, и завлечь даже и искушенного Читателя.

Для Читателя, интересующегося нежными делами, будут и они, как в моем описании, так и в письмах, подтверждающих их подлинность.

Этот путь г-д Судьбы и Истории труден и даже путан, а значит, нельзя медлить перед его свершением. Вперед!

I

Из своего самого раннего детства я помню малое, кроме тех историй, которые мне рассказывал брат. Самое первое же мое воспоминание – зима тысяча шестьсот семьдесят шестого года, когда я, четырех лет от роду, впервые играл с Кириллом в снегу. Мы строили большую крепость, и брат рассказывал мне, что за несколько лет до моего рождения чуть не случилось большой войны со шведами. К счастью, благоразумный Алексей Михайлович послами и посулами этого избежал и задал тот путь, которого придерживались далее Федор Алексеевич и ныне правящий его младший брат – Петр.

Я, как уже говорилось, не застал правления Алексея Михайловича и лишь видел одно его изображение. В длинной золотой шапке с мехом и остальном одеянии, Царь смотрел угрюмо из-под узковатых бровей, поверх широких усов и бороды, и всем своим ликом вдохновлял величие и присутствие г-на Власти.

Хорошо же я помню Федора Алексеевича, который умер, когда мне уже было десять лет, и свершил множество важных дел, среди которых и принятие Императорства, и перемещение налогов, которые в то время мне еще сложно было осознать во всей полноте.

Императорство же нужно описать отдельно. Мои более юные Читатели, рожденные уже при Императоре Петре, могут и не знать, что ранее в России правили Цари и лишь Федор Алексеевич, в тысяча шестьсот восьмидесятом году, проименовал Россию в Империю и себя в Императоры.

Это свое деяние он сопроводил разными реформами и, среди прочего, основал Школу математических и других наук возле Водной Башни, где я и отучился с тысяча шестьсот восемьдесят четвертого года по тысяча шестьсот девяносто пятый год, то есть одиннадцать лет, включая три года, проведенные мною в славном городе Лондоне на обучении у мастеров печатного дела, о которых я еще много расскажу позже, поскольку это время было и остается в моей жизни влиятельным, к тому же именно в те годы умерла моя матушка.

II

Прежде чем пойти в новообразованную Школу, я учился дома, с пяти лет, – математике, греческому и английскому, что особенно мне пригодилось в жизни; даже и сейчас, хоть я уже больше двадцати пяти лет не говорил на этом наречии, я регулярно пишу и читаю английские письма.

Математику мне, по плану моего отца, должен был преподавать Кирилл, но его, обыкновенно относившегося ко мне хорошо, воротило от моих занятий науками, и поэтому отцу пришлось нанять учителя из немцев. Это был еще молодой, но уже совершенно несчастный человек, не особенно бедный или жалкий, по фамилии Штрауц.

Читатель может его узнать. Да, именно Штрауц впоследствии стал писчиком «Московского листа», для которого писал заметки о жизни москвичей и Императорских забавах. Тогда же до основания «Листа» оставалось еще восемнадцать лет, и Генрих Иеренархович, как мне полагалось называть Штрауца, еще не знал, как не знал и я, что г-н Судьба вновь сведет нас таким интересным образом.

Из того времени, когда я только учился грамоте, у меня осталось письмо, написанное мной моей, тогда еще будущей, сестре (позднее я опишу, каким образом о рождении Эстрейи мне было известно за семь лет до самого этого события; многие ошибки в письме, совершенные мною в молодости, поправлены мною нынешним для облегчения чтения):

«Дорогая моя сестра, возможно, Аркадия или Ариадна, поскольку так зовут моих и твоих бабушек и обе они близки к смерти.

Я тебя очень люблю и жду – думаю, что тебе понравится у нас в доме с матушкой, отцом и Кириллом – твоим старшим братом. Меня же зовут Евгениус Петрович Шароваров, мне пять лет от роду и на лбу у меня шишка, поскольку недавно были похороны в соседском доме и меня по лбу ударили гробом, когда спускали его по лестнице. Отец помогал носить, а Кирилла рядом не было – он дома бывает редко и вообще собирается теперь, наверное, жениться – так думает матушка.

Я пока жениться не собираюсь, но еще не до конца принял по этому поводу решение – мой учитель, Генрих И Е Р Е Н А Р Х О В И Ч, не женат – ему нравится жить одному и быть самому себе генеральным командиром. Он по-русски говорит чисто, только иногда заикается, но не пьет, что, как говорит матушка, поражает ее до глубины души.

У нас вообще дома пьют мало.

С любовью и причастностью нежности,

Евгениус Шароваров»

III

Кроме Генриха Иеренарховича у меня был еще учитель греческого и английского языков, по происхождению итальянец, а по лицу разве что не сибирский изюбрь, которого звали Сергеем Джиованнивичем Шитовым. Это имя он принял при крещении, а на родине звался Микаэлем Джиованни и работал на виноградниках. Хозяйство однажды, как бывает со многими хорошими заведениями, сгорело, после чего Сергей Джиованнивич уехал в Россию по причинам, которые мне так и не удалось у него узнать. Когда я был мал, он отказывался отвечать на мои вопросы, а до моего взрослого состояния он не дожил.

IV

Учителя приходили на дом, и здесь нужно, наверное, описать шароваровский дом в подробностях, поскольку ранее я лишь касался некоторых его качеств, таких как то, что в некоторых его комнатах умирали люди.

Дом наш стоял на улице Черепенной, что возле Китайской стены, и возвышался над улицей на два этажа, каждый по пяти комнат.

В первом этаже, выходящем на небольшой двор, жили слуги, которых было трое: кухарка, нянька и лакей-шибун. У них были свои три комнаты, малые, что по тем временам было необыкновенно, но объяснялось большой дружбой с ними моего отца. В двух других же комнатах были кухня и столовая.

На втором же этаже находились спальни и приемная, гостевая, в которую можно было пройти как по внутренней лестнице, так и по лестнице внешней, пристроенной к дому со стороны улицы. Получалось так, что дом был ею словно бы перекрещен.

Таким образом, в детстве у меня и Кирилла были свои комнаты, а когда родилась Эстрейя, Кирилл уже из дома уехал, и ее поместили в его детскую.

V

Эстрейя родилась, как ясно из ее имени, в разгар рекомендации образования, проведенной Петром Алексеевичем в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году. Тринадцатилетний Император волею г-д Судьбы и Истории оказался на гребне беспечной волны – России, и в первые два года своего правления, при поддержке любящей сестры Софии, не принял ни одного закона, а вместо того придумал рекомендации, за одни которые уже достоин памятника, который ему непременно поставят по смерти.

На тот случай, если в будущем времени отменят рекомендации и вернутся к старому образу, опишу в следующей главе это слово и его значение. Тех же моих Читателей, которые живут со мною одновременно, могу лишь попросить пропустить главы с шестой по одиннадцатую и читать далее описание рождения моей сестры и историю того, как моя матушка оказалась в Широком монастыре.

VI

Федор Алексеевич, старший брат Петра Алексеевича, хоть и был прозван Мирным, все же был из последних трех Романовых самым грозным Царем-Императором.

Его отец, Алексей Михайлович, умерший после двадцати семи лет мирового правления ровно в год моего рождения, заложил ту основу, которая после реформ Федора Алексеевича привела к рекомендациям Петра. Здесь Читатели должны меня простить, поскольку дальнейшая глава, седьмая, будет мною рассказана со слов моих отца и брата, ведь сам я не застал того правления.

VII

После смерти Михаила Федоровича в тысяча шестьсот сорок пятом году на российский престол взошел его сын – Алексей Михайлович. В то время моему отцу было пятнадцать лет.

Алексей Михайлович, которому и самому не было еще двадцати, взялся споро за освобождение русского народа и преуспел в части задуманного, несколько облегчив даже жизнь простых людей через открепления.

В первую очередь, кроме введения календаря, отмены местничества и сожжения разрядных книг, он открыл множество школ для дворянства и послал нескольких их младших детей в Лондон и Париж на образование. Этот эксперимент был малоудачен, поскольку в Англии и во Франции случались разные осложнения и из дворянских детей вернулся лишь один, да и тот вскоре умер от лихорадки, но он был лишь первым блином на сковороде Г-жи Истории.

Вскоре же последовали и другие проекты, и более и менее удачные, а главное —основание в Москве новой Немецкой слободы, в которую со всей Европы везли мастеров и ученых людей.

VIII

В тысяча шестьсот семьдесят втором году Алексей Михайлович умер и Царем стал его старший сын – Федор Алексеевич. Был он болезный и слабый, что было известно от многих друзей моего отца, которые бывали при дворе, но правил скоро и за десять лет сделал многое, а особенно же – основал города Северный и Южный Феодорограды на реке Неве, которые должны были стать новыми пристанями и портами для Европы, но устроены были нехорошо и до сего дня остаются в запустении и бедности, несмотря даже и на рекомендации Петра Алексеевича.

IX

Здесь же можно, наконец, сказать о рекомендациях. Петр Алексеевич, человек по воле г-на Судьбы веселый и добрый, от указов в свои первые годы правления воздержался, вместо них же выпускал приказам рекомендации о работе и правлении ежегодно, а на следующий год награждал одни и закрывал другие, не наказывая чиновников, и за четыре года совершенно реформировал все приказы, оставив три: тайный, купеческий и монастырский.

Именно благодаря рекомендациям и мягкости Петра Алексеевича, г-да Судьба и История дали России доброе начало нового века. Да, крестьяне еще бедны и несвободны, и множество еще дел не сделано, но именно за этим путем будущее – за добротой и честностью, за наградами для достойных и сменяемостью, которая так важна для г-на Власти.

Эти качества достались бы и новому монарху – Алексею Петровичу, если бы не его скоропостижная кончина. Ныне же, когда царевича нет в мире живых уже второй год, страшно представить, кому перейдет Россия.

***

XII

Нельзя более говорить о делах государственных, поскольку мне нужно еще закончить рассказ о рождении моей сестры Эстрейи, о котором, как уже говорилось, я знал за семь лет до самого этого события.

Когда мне было пять лет, а Эстрейе на четырнадцать меньше моего, наш отец заболел головою и слег. Произошло это в самое лето, причем на торговых рядах, и его без чувств принесли домой и, подняв по лестнице, положили в одной из комнат и оставили отдыхать в присутствие матушки, меня и Кирилла. Лакей побежал за доктором.

Доктор пришел важный, в только вошедшем в моду английском платье с белыми чеками. Я, будучи еще мал, рассматривал в основном его лицо: медное и вытянутое, словно гвоздь, торчавший из заборной доски, об который я однажды порвал штанишки, не прислушиваясь к его словам, которые смешно топорщились разными заглавными буквами. Доктор же наказал моему отцу больше не пить, на что тот сразу же и согласился, потому что не пил и раньше. Ему не поверив, доктор еще сказал заниматься трудом, отличным от заполнения денежных книг. Тут матушка заплакала, зная, что мой отец к труду не способен совершенно и от его работы земля будет еще менее плодородна, чем кожа под его носом и вокруг губ. Отец же спросил тихим от боли голосом, можно ли ему поколоть дрова. Доктор покивал, шаркая ногою, и ушел, а весь дом собрался у кровати моего отца, уговаривая его не колоть дрова.

Дело было у каждого свое. Матушка моя особенно переживала за его способность выполнять другие дела после покола; брат Кирилл опасался, в первую очередь, за руки отца, которые были довольно нежны; лакей и кухарка молились Богу, поскольку приняли наказы доктора как заповедь и решили, будто их тотчас же выставят со двора, а всю работу за них станет выполнять мой отец; нянька же переживала и за испуганного Кирилла, и за еще более испуганного меня: ни разу не видев колки дров, я возомнил, что отец будет рубить лестницу и остальное древесное в доме, а значит, нам более негде будет жить.

Отец отмахивался от нас как мог и, наконец, встал и спустился во двор. Здесь он впервые в жизни взялся за топор и несколько раз взмахнул им из стороны в сторону. Идя справа налево, топор замер, словно маятник, идя же в обратном направлении, не замер и ударил моего отца по голове, оглушив его. Здесь отца снова подняли в спальню и теперь уже несколько дней не отпускали, пока он не пришел в себя окончательно.

Все эти дни отец молчал, когда же его наконец отпустили, сказал: «Нам в хозяйстве не хватает дочери!» И с того дня не проходило и нескольких часов, чтобы он не упомянул об этом своем намерении. Оно, конечно, требовало участия моей матушки, которая после меня иметь детей зареклась, несмотря на угрозы многих, но удар топора по голове моего отца был столь велик, что всем в доме было ясно уже сразу, что план его сбудется, и так и случилось.

XIII

Имен в моей семье множество. Моего прадеда по отцовской линии звали Ярославом. Среди детей его были Авгий, Федор, Александр и Ольга. У тех же были и Алексеи, и Петры, и многие другие имена, но никогда, по моему знанию, не было в семье Шароваровых Эстрейи Петровны. Не было и других Эстрей, хотя в этом я уверен уже не так.

Имя Эстрейя взялось в голове моего отца сходно тому, как в ней же зародилась и сама моя сестра. Происходит оно от испанского слова «звезда» и по звучанию напоминает тот свист, с которым в атмосферу входит комета, но моего отца оно привлекло как единственное слово, которое он запомнил из речи испанского посла, говорившего на императорском приеме. Отец мой оказался на приеме случайно, перепутал стены – Китайскую и Кремлевскую – и решил, что пришел домой, попав на принятие большого посольства.

Итак, было выбрано имя, а до рождения Эстрейи оставалось не менее четырех лет.

XIV

Моя матушка долго не поддавалась уговорам отца, но в конце концов сдалась, и вскорости уже ожидали мою сестру.

XV

Одна история остается для меня тайною, и знаю я о ней лишь малое. При крещении Эстрейю назвали Андреем, и причины этого остаются неясны мне до сих пор. Все присутствовавшие при том, кроме Эстрейи, уже мертвы, сама же она помнит крещение плохо. Я же совершенно его не помню.

О странном имени же мне известно из одного письма, которое осталось мне от Кирилла и которое я не приведу здесь, дабы сохранить его добрую память.

XVI

Так появилась на свет моя любимая и единственная сестра.

Немногие события в моей жизни важны так, как рождение Эстрейи Петровны, а значит, Читатель простит меня за новое начинание в этом месте, поскольку жизнь моя именно что и началась заново.

Введение третье

Г-н Судьба сплетается с г-жой Историей в причудливые узоры, которые часто скрыты от простых людей, и, быть может, однажды откроется, что не все описанные мной люди умерли тогда, когда я приписал им это решение, или что их характеры и свойства не схожи с тем, как я их описал.

Мой читатель должен понимать, что появление в России свободной печати в лице «Московского листа», «Московского галанта» и других изданий после петровской «рекомендации о газетных листах» от тысяча шестьсот девяносто пятого года принесло с собой множество мыслей и переживаний, которые по-разному проявились в жизнях героев моего нынешнего повествования.

Здесь я хочу предупредить Читателя о том, что многие действия, и мои собственные в том числе, были в то время подвластны стихии новизны и не поддаются честной оценке спустя двадцать пять лет.

Я расскажу об этих событиях так, как они мне помнятся, и понадеюсь не оскорбить ни одного из их участников своим описанием.

πολλαὶ μορφαὶ τῶν δαιμονίων,πολλὰ δ᾽ ἀέλπτως κραίνουσι θεοί

скажу я вам, поскольку, как мне ни печально это писать, А. П. Ш-н – один из основателей российской печати и будет упоминаться множество раз в следующих главах.

Кроме него и французской школы, к которой относится его учитель, Жан Донно де Сизэ, будет упомянут и всегда мною почитавшийся Эммануил Шапилов, в крещении Херимон, которого мы называли Эммою и который стремился привить в России шведскую традицию Аксела Окститиерна и, если бы не обстоятельства, преуспел бы невероятно.

Наш путь – от поступления и учебы до смерти моего отца – займет меня на некоторое время и множество страниц… Вперед!

I

В тысяча шестьсот восемьдесят четвертом году, когда мне только исполнилось двенадцать лет, отец отдал меня в Школу математических и других наук, недавно основанную, и наказал мне учиться на любую профессию, которая мне будет по нраву, с одним лишь исключением, что я не мог бы заниматься купеческими или денежными делами. К таковым я не имел ни таланта, ни пристрастия, поэтому с радостью согласился и попросился в ученики к Артамону Матвеевичу Шереметьеву, известному на всю Москву ученому-писателю, у которого и познакомился с Ш-ном и Эммой.

II

В первый день занятий я долго не мог найти свой класс и уже собирался броситься в ноги одному из проходивших мимо стрельцов (а занятия проходили в нескольких домиках, соседствовавших со стрелецкой слободой), когда за плечо меня схватил высокий, узкий как тростинка мальчик не старше моего и спросил: «Т-ты! Не знаешь, где Артамон Матвеевич?»

Я не знал и, передав это, представился: Евгениус Петрович Шароваров

– Эммануил В-васильевич Шапилов, – мальчик сжал мою руку и чуть наклонил свою продолговатую голову, будто бы ее плохо удерживала тонкая шея. Лицо Эммы, растянутое поверх этой головы, требует отдельного описания.

III

У него были большие, темные глаза и пышные ресницы, раскрывавшиеся иногда, словно камни в поле под крестьянской сохой. Его нос пересекал лицо ровно, не изгибаясь и не выступая особенно, при этом и не теряя формы. Его тонкие губы вели к высоким скулам и чуть оттопыренным ушам, которые уши поддерживали черно-кучерявые и обширные волосы.

IV

За спиной у Эммануила стоял невысокий мальчик с грустным лицом, которого я сперва не заметил. Теперь же он выступил, словно бы из-за колонны, и протянул мне руку, говоря сразу же: «А*** П*** Ш-н».

Я повторил свое имя и пожал его руку, и несколько мгновений мы стояли молча. Потом Эммануил оглянулся и, кого-то увидев, побежал к одному из домиков Школы. Мы с Ш-ным, не зная, что еще делать, последовали за ним и вошли в какой-то из классов почти одновременно с подрагивающим старичком, в котором Эммануил неведомым мне образом узнал Артамона Матвеевича Шереметьева.

V

Артамон Матвеевич был стар, и настолько, что мне в мои двенадцать лет не было возможно представить себе такое число лет, несмотря на все старания Генриха Иеренарховича. Он медлительно переходил по классу слева направо и в обратном направлении, иногда резко оборачиваясь, особенно в те моменты, когда одному из его учеников полагалось отвечать.