Рябина в палисаднике. Рассказы

Венера Сергеевна не особенно и настаивала, хотя и огорчалась: как будто это её время как песок сочилось между пальцев с ладони. «Не понимает молодая, что надо учиться – думает она, вспоминая, что сама такая же почти была, – беспечная, поймет потом, а будет поздно!».

Настояла она на чтении и в руках Лены появилась книга. Через день посмотрела – ужаснулась и отобрала, потому что это была книга «Декамерон».

– Рано тебе такие вещи читать. Да и вообще ни к чему. Это не школьное. —

И предложила Лене «Вешние воды» Тургенева. Тургенев в шкафу занимал треть верней полки своими десятью томами. Но им Лена не заинтересовалась.

Пробовала Венера Сергеевна специальные разговоры заводить – Лена соглашалась во всём, но режима своего не меняла: дежурство в больнице, сон и Славик.

Тогда Венера Сергеевна останавливала себя: надо по-другому посмотреть. А по-другому – это как раз и есть та существенная разница: что её-то солнце уже отсветило свой полдень и спускалось всё ниже к закату, а Лениному солнышку взбираться и взбираться ещё! Когда и забывать-то обо всём на свете, если не в семнадцать? Что там книжки, когда своя собственная жизнь так хороша, лучше любой книжной! Когда весна, и та совсем рассеянная стала, то и дело своими оттепелями расколачивает стекло ледяное… с такой любовью этой же весной выплавленной, по карнизам текущими ручейками выставленной всем на обозрение!

Да, отошли вьюги, пронеслись в ручьях апреля в неведомые стороны мартовские снега. Венера Сергеевна уже давно вышла на работу. Всё в той же темно-синей жилетной паре и в блузке свежей белизны, но зато парикмахерские кудри заменила – просто короткая стрижка и прямая, добавила её обладательнице много интересного, да.

На служебном столе у неё, в бутылке из-под кефира торчала рогулистая (как рогатка) веточка багульника – это Мария Петровна с Дальнего Востока из гостей привезла. Появилась подруга из другого отдела секретарша, когда во время её болезни, Марию Петровну приглашал шеф, на подмену временную. Маленькие язычки проклёвывающихся листочков нежно зеленели, но их было мало и расти они не хотели, зато цветы торчали на концах. Странное растение: цветы появляются раньше листьев.

В сумерках, за окном сиренево проглядывалась дорога, за которой тенями виднелись другие дома. Они со Славиком сидели у окна и ждали Лену. А Лена, как исчезла с утра, у неё был нерабочий день после ночного дежурства, и не возвращалась. И это было странно: была суббота, взяты были билеты в кино – Славик, разумеется, не пошёл в кино один, и вообще она его не предупредила. Славик пришёл сюда, к Венере Сергеевне. Славик нервничал и рвался обежать все больницы и даже морг.

– Погоди, – удерживала его Венера Сергеевна, – ещё больше него пугаясь. – Как-то на днях она говорила, что поедет к подружке. Дождемся еще автобуса последнего. —

Автобусы с вокзала ездили по расписанию и останавливались наискосок от их дома. Вот и высматривали в окно. И ничего не высмотрели. Славик ушёл. А Венера Сергеевна легла только за полночь.

Так получилось. Едва стрелки на часах сошлись на восьми часах, Венера Сергеевна нашла телефон, записанный на бумажке, и позвонила в больницу: Лена должна была выйти на работу с утра. Дозвонилась, подозвали Лену.

– Где же ты ночевала? – кричала Венера Сергеевна, потому что слышимость была отвратительная.

– Простите меня, Венера Сергеевна, пожалуйста, я у подружки задержалась. А потом смотрю – поздно… —

Вскоре появился Славик, прибежал успокоить, – сказал, что видел Лену, всё в порядке. И Венера Сергеевна порадовалась за неё: какого парня имеет! Но тут же промелькнула мыслишка: уж слишком у них всё хорошо, что-то тут не так.

Потому что в звонке в больницу открылась ложь Лены: выяснилось, что она работает не штатной медсестрой, а приходящей няней, то есть по договору. Это вроде бы небольшая ложь, а сколько за ней скрывается. И ничего-то она не знает про жизнь жилички Лены, пусть и молодой, но уже вступившей в восемнадцатилетие.

«Подозрительно, – в сознание возникла уже не новая мысль, – слишком они со Славиком не могут друг без друга: а что если дети? – и опасение это не столько по житейской мудрости: «что слишком хорошее не может длиться долго», сколько по простой логике: если чрезмерно чему-то быть – то всегда рождает что-то третье.

А Лена и на другой день снова не ночевала. И снова Славик прождал её, Венера Сергеевна видела, как он сидел на остановке. Потом она ходила на спектакль – в воскресенье вечером новая подруга, Мария Петровна с мужем пригласили в театр. А когда возвращалась, Славик по-прежнему сидел. Было холодно и ветрено, Венера Сергеевна присела около него и увидела, что он весь дрожал, замерз, его колотило ознобом.

– А ну, немедленно ко мне! – скомандовал она – ты что, заболеть хочешь? —

– Да ничего, – отнекивался он. – Только ноги немножко замерзли. —

Чаем горячим с малиновым вареньем поила, туфли промокшие с носками вместе велела высушить на батарее. Ну, и опять у окна сидели и ждали последнего автобуса

Славик откровенничал. Говорил, что любит и не может без Лены и так далее, что мужчины в этих случаях говорят. Но он тоже подозревал:

– Выходной у неё сегодня. Знаете, она вас обманывает, Венера Сергеевна: никакой подруги у неё нет, я уже всё понял! —

Он ушел поздно вечером. «Ну что они могут понимать, – мужчины, – думала Венера Сергеевна: „я всё понял!“ – понимает он!».

Но Лена пришла. И на все вопросы отмалчивалась, а пообещала вовремя возвращаться. Венера Сергеевна в целях, так сказать, профилактики подсунула ей журнал «Знамя», где была повесть «Сладкая женщина». Лена посмотрела, прочла несколько страниц и заинтересовалась. Разложила она пораньше постель и легла читать. Венера Сергеевна тоже читала допоздна за столом, свои рабочие документы, искоса взглядывая на Лену.

– И как ты думаешь? – потом спросила она.

– Жалко мне её, не повезло ей, – ответила Лена.

– Отчего же? – возразила Венера Сергеевна. – Как жила плохо, вот и дожилась до такого конца. На сладостях-то одних долго не протянешь. —

Лена помолчала. Повернулась на бок и закрыла глаза.

– Спокойной ночи, – сказала и всё.

Больше не стало разговоров до полуночи. А Венера Сергеевна теперь только и жила всем этим переживанием за Лену и за Славика. Славик твердил только одно: «Её надо спасать!». Ну, надо спасать, соглашалась Венера Сергеевна и видела, что самой легкомысленной Лене ничьего спасения не хочется. А в один из весенних вечеров она сказала:

– Венера Сергеевна, я выхожу замуж. —

– Как? – переполошилась Венера Сергеевна. – За кого? А Славик? —

– В мае у нас будет свадьба, сразу после дня победы. Коля уже отслужил, ему двадцать четыре года. —

– Да зачем тебе Коля, если есть Славик? —

– Знаете, я ведь уже была замужем. И от мужа убежала из посёлка. Нас женили, когда мне 16 только исполнилось, по разрешению родителей. Но не получилось, муж был слишком молодой и в армию его не взяли, по болезни, а он всю злобу на меня – будто бы я виновата в болезнях его. —

Вот всё и узналось. И все те весенние месяцы, что Славик ходил за ней, каждый шаг чуть ли не «лепестками роз выстеливал», пошли для него прахом.

– но до свадьбы я буду у вас, ладно? —

– И ездить к Коле? – спросила шокированная Венера Сергеевна. Ей было жалко Славика и его юношескую любовь.

– Да. —

– Нет, Лен так не пойдет. Или ты ночуй и живи здесь или к неизвестному Коле уезжай совсем. – Венера Сергеевна надеялась, что такое предупреждение остановит Лену и она может быть, что-то переменит в своих планах.

Но все было напрасно. Лена ушла. За вещами приезжали незнакомые ей люди. Венера Сергеевна осталась опять совсем одна со своим котом Кутей. На работе все отметили, будто что-то поменялось в ней в её поведении. Бывшей строгости поубавилось, много стало слов философского характера в её разговоре. Разговаривать стала она со всеми и о погоде, и о природе. Чего раньше никак нельзя было предположить даже. И будто бы она сразу постарела лет на 10, стала как бабушка-старушка. Бывает, что события меняют человека.

Конец.

Рябина в палисаднике

Взобравшись на холм прожитой жизни, оглянись на себя (так говорят) … Поднявшись на вершину минувших лет, брось пристальный взгляд на годы, которые уже не повторятся (…). И спроси себя, стоя у вершины, – кто ты есть такой? И какой итог тебя ждет на самой вершине?

Может быть, ты есть (представляешь) – то время в которое жил? Или представляешь всех тех людей, которые прошли через твою жизнь?

Ответ: и да, и нет. Судьба выбрала из времени, в которое ты жил, лишь то (те события), что стало твоей биографией.

Могла она быть другой? – Могла. Судьбу не выбирают (говорят), но выбирают людей, которые становятся судьбой.

Оглянешься на себя… Минуты и годы твоей жизни, как волны житейского моря (океана), несли тебя в порт твоего назначения.

Задайся вопросом – ты прибыл в него (в тот порт назначения)? Ступил на далёкую землю. Которую должен был найти в открытом море жизни? Или был высажен на ненужный тебе другой материк, на случайную сушу, в ближайшую бухту Утешения?

И с каких рубежей ветры житейских бурь начинают сбивать нас с курса предназначения?

Пересекая стремины бытия, невольно намечаем мы на дальнем берегу точку выше той, которая нам нужна, чтобы иметь ориентир, как капитан отмечает вершину горы, хотя ему нужен низкий берег, чтобы не сбиться с пути в порт под горой.

Но течение бытия порой сносят нас с курса в сторону от того места (порта), куда нам хотелось… В чём дело? Почему так происходит? Ведь всё было правильно в самом начале, при отплытии – крепкая лодка (семья), надежные весла (родители и учителя), гребец был уверен в себе… Ведь мы же правильно начинали…

Вопросы, вопросы, вопросы… ответы на них в твоей биографии, в твоей судьбе.

Взойдя на холм прожитой жизни, оглянись на себя…

Брось пристальный взгляд на людей, которые вошли в твою лодку при отплытии, которые поднялись на борт твоего корабля, во время остановок, вех, в пути и помогали поднимать паруса (например, во время окончания вуза, или во время начала новой трудовой деятельности). Кто были они? Держали они курс выше той точки, которая была нужна?

Вопросы, вопросы, вопросы… в конце своей жизни человек ищет ответы на них. На те, которые уже услышаны, на те которые уже заданы, но ещё не услышаны. Он ищет ответы, которые может дать только своя биография.

Оглянись на себя… —

Конец эпиграфа.

Чтобы доехать до города, надо сначала по лесной дороге (километров 5) добраться до райцентра, а там на автовокзале купить билет на междугородний автобус. Автобусы ходили и по всему району. Но их две деревеньки рядом находились в стороне от дорог, в лесу у маленькой речки с одной стороны и третья деревня на горе чуть подальше через поля от реки на другой стороне, через мост, который разбирали ежегодно по льду, а то половодье сносило бы его.

Дмитрий Петрович в одной руке держал сетку с гостинцами – к внуку на день рождения собрался, другой рукой – опирался он на покрытую лаком трость-палочку фабричной работы с устройством на конце: выдвигающийся «гвоздь», если лёд на дороге.

По домашним делам, когда занимался ими и ходил, то всегда пользовался своей самодельной. Без палки уж годов 15 как не ходит. Это после травмы: и ноги, и тазовые кости сломал, во время падения с кровли, при постройке-ремонта нового-старого комплекса КРС на центральной усадьбе. В больнице он тогда лежал долго.

Но хотя и хромал, опирался на палку, отчего сильно горбился в спине, Дмитрий Петрович выглядел сейчас бодро и как-то осанисто. И уж никак не дать ему было шестьдесят пять, особенно когда вот так: в костюмчик с галстуком на белой рубашке под ним вырядился, побрился и подстрижен был Натальей. Ей же и давал он последние указания:

– Ты не вздумай без меня картошку копать. Знаю тебя, хлопотунью. Погода вон какая! Морковку повыдергай. А за картошку не берись, пусть постоит – днем еще тепло. Я к субботе приеду обратно. Долго нечего гостить. – так он говорил, наказывал уже у ворот дома на улице, ожидая машину – сосед деревенский подвезти обещал.

На нём было длинное пальто против теперешних модных коротких курток, а также черная шерстяная фуражка, которая контрастировала, совсем было ему наплевать на всякую моду.

– А ты не спеши. Чего торопишься, Петрович, – Наталья пристально оглядывала его, обирая с пальто чуть приметные не то ниточки, не то пушинки, – если будут хорошо принимать, ну, и гости там с внуком. Хозяйство у нас небольшое, управлюсь… —

Её круглое, с вздёрнутым носиком лицо было румяно. Она в фуфайке синей, в стоптанных полуботинках на босу ногу. Полные короткие икры ног выставлялись из-под платья домашнего, под цвет фуфайки синего цвета, красно обдало осенним холодком, по утрам были уже заморозки, легкий иней выбеливал местами огородную зелень. А вышли рано, чтобы успеть на первый автобус на автовокзал райцентра.

– Шла бы в избу, а то вот и ноги как в огне красные стали, ещё простудишься, – сказал Петрович, легонько подталкивая её. Увидев машину соседа, что подъезжала с верхнего конца деревни.

– Да что мне будет. – улыбается Наталья, – я от мороза, как та рябина, только слаще буду! —

– Да и то! – тоже смеётся Петрович и, быстро нагнувшись (ростом Наталья меньше него), целует её.

Садясь в машину, опять оборотился:

– К обеду в субботу жди! —

Дмитрий Петрович оглянулся у поворота к лесу на выезде из деревни. Наталья ещё стояла у ворот, на фоне деревенской улицы с домами обновленными, у всех крыши были покрыты модными железными листами, разного цвета, вместо прежнего шифера. И виделось, как в последний раз: рябина в палисаднике оранжевыми гроздями сверкала.

Маленьким прутиком посадил её Дмитрий Петрович, в год рождения сына. Она почему-то высоко в рост не пошла, раскинулась, расщеперилась, и ветки только что в окно не лезут. Поглядев через заднее стекло легковушки, он не стал даже махать рукой, не знал увидит ли она.

Сын Геннадий прислал ему письмо: внуку исполнялось десять лет, поэтому он ждёт деда на день рождения. Вот и собрался Дмитрий Петрович в город, где Геннадий неплохо жил, в двухкомнатной квартире, в новом районе в панельных домах, которые сам же и строил. Было это во вторник, в среду поутру он и уехал.

Отступление от темы. Историческая справка:

В Моркинском районе Марийской республики (пос. Морки – райцентр), через густой лес в сторону, вдоль маленькой речки Ировка, старая дорога ведет в деревню Юрдур. Сегодня объединённая одним названием, раньше она состояла из двух деревень: первая – по документам уже СССР называлась д. Старая, вторая так и была Юрдур.

Но прежнее название деревни Старая было на местном языке – Пюнчедур (правильнее: Пюнче тюр). Она постепенно соединилась, через небольшое поле, через переулок – Изи урем, буквально маленькая улица, в переводе с местного языка.

Пюнче – это на местном – сосна, «тюр» – край, что означало край соснового леса, сосняка.

А через речку, через тот разбираемый мост, была на горе деревня Ерымбал, точнее Ер юмбал – буквально в переводе – наверху реки, над рекой.

Далее, уже около большой реки находилось село. В пяти-шести километрах от Ерымбала, – село Элнетюр, правильнее Элеттюр, потому что – Элнет – это название реки, а «тюр» – край, – то есть, с краю речки Элнет.

И все сосновые строевые леса, по всей округе, с высокими мачтовыми соснами, так и назывались – Элнетюр чодра. «Чодра» – лес, леса.

Наш герой проживал в этих лесах, в Элнетюр чёдраште, по-местному, в деревне Старая, то есть в Пюнчедуре, по произношению так звучащей. А все считали, что он из Юрдура, постепенно деревня Старая совсем забылась и была поглощена Юрдуром, укрупнённым поселком. В котором был и большой магазин построен и новый комплекс КРС – на 500 коров.

Работал он рядовым колхозником. Никогда нигде после 8-ми классов обязательных в школе, он не учился, и профессий особых не имел, в смысле «корочек», дипломов. Была одна профессия – «колхозный рабочий», и пошлют работать в поле на лошадях, он мог и лошадь запрягать отлично, хоть в сани зимой и навоз возить на поля и удобрения, хоть в телегу летом, с полей возить люцерну на силос. Пошлют коровник строить, – он был и заправский плотник. И каменщиком-то он был, и печником, многим печи ложил с напарником, вот последнюю печь себе в бане переложил.

Пока Дмитрий Петрович ехал до города далеко и долго (200 километров почти), в автобусе вспоминалась ему вся его жизнь, основные события и маленькие происшествия… Жена его лет 15 назад умерла от болезни, врачи говорили, но он ничего не понял, – какой-то гипертонический кризис там…

А в субботу «НаталЯ», как звали её местные, к обеду наварила борща, испекла пирог с рыбой (в магазин завезли хек мороженный), а Петрович очень уж любил, когда она рыбный пирог пекла, – сам на рыбалку ходил на озеро, что в лесу у речки ниже по течению, за щуками и карасями.

Часа в три стала она и баню затапливать, должен уже приехать. И часу не прошло, а баня с новой печкой, с новым баком для воды, который Петрович сам вмазал, была готова. Наталья и курам задала корм вечерний и поросёнку пораньше, и в избе было всё прибрано, вымыты полы. Глянет она на часы, а уже и четыре и пять и шесть… темнеет рано. Часов до семи вечера она всё подтапливала баню. Потом поняла, что не приедет он сегодня. Только Дмитрий Петрович и в воскресенье не приехал.

В понедельник в обед заявился его сын Геннадий Дмитриевич.

Наталья была в избе, когда услышала, как затявкала строго Жучка. Вышла на крыльцо и не признала было гостя сразу. Виделись они один-два раза. Она прикрикнула на Жучку, махнула рукой будто кидает в неё камнем, и та забилась под крыльцо и всё рычала.

– Здравствуйте, – сказал Геннадий Дмитриевич, когда поднялся на крыльцо. Зашли в дом. Наталья молчала. Гость тоже молчал, потом, всё ещё стоя у порога, объявил:

– Похоронили мы в субботу отца. В среду приехал, а ночью умер, сердце остановилось во сне. Вот в субботу и похоронили. – Он прошел и сел на табуретку у стола. А Наталья с удивлением и непониманием смотрела на него. Руки только подняла к груди, и так застыла и глядела на сидящего за столом в светло-сером плаще мужчину. Молчали оба.

– Чисто у вас, глядя на пол и вокруг, сказал Геннадий. Потом взял со стола шапку, стал вертеть её в руках, стряхивая невидимые пылинки…

– Как же вы это так? – только и спросила Наталья и присела на край кровати, что у порога у стены напротив печи.

– Разделись бы, Геннадий Дмитриевич, тихо пригласила Наталья. – А я тут сейчас… («приду» не прозвучало, у неё сперло дыхание в горле), – и она вышла из комнаты, осторожно притворила дверь за собой, а в сенках присела на лавку и выдохнув, залилась беззвучно слезами, прижав плотно ладонь ко рту, чтобы не закричать. Проплакала минут несколько, утерлась передником платья и вошла в избу с раскрасневшимися глазами.

Геннадий перестал теребить шапку, снял плащ и повесил у порога на вешалку куда и шапку положил. С тех пор, как он здесь был последний раз, с полгода назад, ничего не изменилось. В доме всё было по-прежнему. Шкаф к стене, между печкой и кухонным столом, отцовской работы. Рукомойник около узкой отгородки возле двери. Новое только занавески на окнах да в горницу, раньше их не было. В тесноте прихожей и подниматься с табуретки не надо было, – чуть отодвинув занавеску, он глянул в горницу, – и там ничего не изменилось будто бы. Прямо против двери, над комодом, висел портрет отца и матери под стеклом и в рамке.

И всё-таки что-то было в горнице от неё, от этой чужой ненавистной женщины, с которой он приехал рассчитаться раз и навсегда. И за свой позор, что пришлось пережить год назад, в последний приезд и за смерть отца, ибо он уверен, Геннадий Дмитриевич, – если бы не «НаталЯ» (он и имени-то её не мог произнести без злобы, только местное прозвище) – то жил бы ещё старик-отец и жил бы.

А позор вышел тогда на всю деревню Старую. В Старой, в Пюнчедуре не бывает тайн. У кого что ни случись, как будто ветром разнесёт снизу от реки и кверху до Круглого пруда, так Старая вся была дружна, – не то что Юрдур, вдоль реки от моста протянувшийся и разросшийся Изи-уремом – улицей в их сторону.

Всем известна была эта «НаталЯ»: то с одним мужиком жила в Юрдуре, ругались на обе деревни слышно было, как по улице бегали полураздетые с топором за ней мужики, то в Изи-уреме пожила опять – крики и ругань. Да еще, говорят, со сколькими сходилась-расходилась, – одним словом – «НаталЯ». Поселилась она в Старой у пожилой пары на краю, внизу. Тут у Нижнего пруда магазин-то новый большой построили, в два дома длинный, «супермаркет», как шутила деревенская молодёжь – так там «НаталЯ» уборщицей и приёмщицей товаров – «товароведом» устроилась. А чтобы жить недалеко – устроилась в крайнем доме у пожилой учительницы со стариком-мужем своим.

Приходила она к отцу прибираться, по хозяйству помогать, и готовить. Это сообщал он сам в письмах да по телефону. Ну, и ладно, не придали тогда этому значения.

В тот раз Геннадий ещё до дома не дошёл, а про новость уже слыхал. В магазине народ был и знакомые бабы со Старой порассказали: «женился в 65-то лет на молодухе этой распутной, на „НаталЕ“». А тогда приехал с женой и сыном Димкой своим проведать старика. Ещё хотел уговорить его всё-таки продать дом и переехать к ним в город – квартиру купили трёх комнатную, свою двушку продали. И было бы ему – своя комната…

А тут видит – понатаскал отец ящиков из-под консервов с Натальей и ну, давай старую избу обшивать. Со двора уже стена готова была и покрашена, а сени с крыльцом вообще новыми досками перебрал, – тоже покрашенные, как новые сверкали.

– Ты чего это, отец? – поинтересовался Геннадий после того, как они поздоровались и закурили на крыльце. – Тут мне про тебя прямо анекдоты рассказывают! Я тебя к себе жду, а тут до ста лет жить собираешься. Пора уже избу продать, очередь на машину подходит! И вообще жил старик один! А у тебя, говорят медовый месяц? Это как же понимать, отец? —

– Так и понимать, что не твоего ума дело, сынок. Приехали, ну, и пожалуйста гостями в дом… —

– Да она же сестры нашей Юльки моложе, папаша, – поддержала Геннадия его жена, сноха. Помните, мы были прошлым летом, как её Позникова жена гоняла по всем трем улицам: по Юрдуру, по Изи-урему, да по нашей, из-за мужа своего, которого эта «соблазнила», якобы. —

– Вот, и то! Якобы. Им лишь бы было на кого свалить. А сам-то муж Поздничихи ко всем молодым пристает. И к моей Наталье в магазине приставал, да та его «отшила». Наговаривают всё.

При этих словах и увидел впервые Ганнадий Наталью на пороге отцовского дома. Двери растворились, и женщина стала, как в картине, в раме. Невысокая, красивая. Она всё слышала, всё слышала, это было видно по её лицу, по круглым щекам которого сочилась алость сдерживаемого гнева.

– Звал бы, Дмитрий Петрович, гостей в дом. Чего на улице-то держать. – И пошла сама, не закрыв дверь.

Старик тогда прикрыл дверь и строго сказал гостям:

– Наталья мне по закону жена. Расписались. В мачехи вам я её не навязываю. Но обижать не допущу…

Про отцовскую настырность известно было всему селу с детства его. Помнил и Геннадий, как они с матерью ему на работу «тормозки» носили. А работал он тогда на далекой колхозной делянке, лес валил, деловой. Была уже поздняя осень. Снега пошли большие. А всё отец не унимался. Ему лесник сказал: если сколько свалишь до 1 декабря – всё ваше. А потом ни одного дерева не тронешь. Вот и старался отец больше свалить, три дня не выходил из леса.

Мать тогда даже плакала: дался ему этот лес – не для себя, для колхоза старается. И дома всё по-отцовски всегда было. Но ругани никой. Может, мать с ним ладить умела, а может, и сам он. В доме всегда было тихо, скучновато даже, но тихо. А между матерью и отцом даже дружно. Они всё вместе делали. И даже по ягоду, Геннадий помнил, и то вместе ходили. Бабы соберутся, без мужиков идут, а эти – вместе.

А теперь, смотрит он на портрет над комодом. Прямо на него глядят отец и мать. И тут, неожиданно, подумалось Геннадию Дмитриевичу, что ведь, в сущности, ни её, ни его он как следует и не знал.

– Чего же вы тут (в прихожей). Да в комнату проходите. —

Она настояла на своём. Геннадию за столом не сиделось, пока Наталья собирала на стол – хлебницу поставила и какие-то продукты. Раздвинув занавески в кухню, где Наталья хлопотала, он сказал:

– Выйду покурю, – потому что никак не мог подступиться к разговору, ради которого приехал. Эта Натальина вежливость, какое-то смирение, всё сбивало его с толку.

– Чего уж, – остановила она его, – отец всегда в избе дымил у печки, – тяга хорошая. – Она указала на печной приступок. – «Приму» всё брала по двадцати пачек зараз. —

Тут в дом вошли соседи Петро Гришаков с женой Анной. Слух уже дошел, видимо, что Геннадий приехал.