Кукла в волнах

– Витя, – девушка прервала свое занятие и подошла ко мне, отчего-то пряча глаза. Она встала и нерешительно замолчала.

– Ну, спрашивай, спрашивай, чего хотела?

– Как ты думаешь, Сережа Терновой, он жену любит? Или может, они просто так живут, ведь детей у них нет.

– Ну и что? Сейчас нет, значит, пока не планируют. И потом, какие дети? Серега только недавно женился, еще рано. А в нашей жизни сама знаешь – постоянные переезды, своего угла нет. Он что, тебе нравится?

– Да, – произнесла она после некоторой паузы, – с ним весело и совсем не так как с нашими прапорщиками. Те, только и знают, что говорить о гайках и болтах или как скоммуниздить, что плохо лежит. Потом эти свиньи, куры, подсобное хозяйство у каждого – никакой романтики.

– Значит Сергей наш в какой-то степени романтик? И этим он тебе нравится?

– Может быть! – Наташа улыбнулась. – А ты?

– Что я?

– Ты романтик? Ты можешь говорить с девушкой о чем-то возвышенном, создать обстановку подходящую?..

– Это когда белая скатерть, свечи, бутылка вина и тихая музыка? Пожалуй, вместо этого подойдет костер в поле и разбавленный спирт.

Наташа засмеялась.

– А потом ближайший кустик? Да, замполит, умеешь ты создать романтическое настроение.

В это время во дворе автопарка я заметил Тернового. Он только приехал с полетов и энергично размахивал руками, раздавая указания солдатам. Наталья сразу заторопилась к нему, бросив на ходу, что хочет уточнить выезд машин на завтра.

День пролетел быстро, почти незаметно, такой же день, как и все остальные. К вечеру небо совсем затянуло тяжелыми тучами, разведчик погоды доложил о низкой облачности, а синоптики о приближающемся с запада дождевом фронте.

Полеты закрыли, и все спецмашины поехали в автопарк. С аэродрома потянулись летчики, техники, солдаты, кто пешком, а кто на велосипедах. Что интересно, у летчиков особой популярностью пользовались детские или, скорее, подростковые велосипеды. Они были меньше и легче взрослых, и наши летуны поднимали сиденье вместе с рулем вверх до упора, а затем катились, быстро вращая педалями. Колеса-то у велосипедов были маленькими.

Со стороны мне было забавно наблюдать за ними. Как будто взрослые дяди отобрали у малышей их велики и теперь вспоминают детство, несясь по пыльной дороге наперегонки.

Незаметно опускалась теплая южная ночь.

Великая и безмолвная, она окутала наш военный лагерь, пеленой серых облаков. Остывающая степь источала особые запахи, широко разносимые ветром: горькой полыни, подсолнухов, песка, незнакомых мне полевых цветов. Эти запахи входили в меня медленно и осторожно, как усталый путник в заброшенный дом, пока не заполнял всего.

В такую ночь хотелось любви. И мне подумалось, что именно ночью душа снимает с себя все покровы, как тело одежду и становится обнаженной. Обнаженная откровенность души – вот что такое ночь! Может потому, любовные признания чаще звучат в полумраке?

Моя душа тоже хотела любить, и было немного грустно оттого, что девушки, которых я знал, не могли мне дать ничего, кроме своего тела. А может, любовь и не нужна была сейчас, именно в этом момент, ведь все приходит в свое время, говорили древние? Мое время, наверное, еще не пришло. Сейчас мне была нужна только эта теплая ночь и ветер, дующий в степи, который, быть может, знал все ответы.

Я вспомнил о приглашении Волчатникова. Идти к нему мне не очень-то хотелось – в компании летчиков я чувствовал себя чужим, ведь у них были свои интересы, они все старше меня по возрасту. В тоже время какое-то смутное чувство заставляло меня желать этого, желать вновь увидеть Волчатников. Мысли набегали одна на другую, растекались, ставили сложные вопросы. Меня они мучали. Я задумался о том, чего всегда не хватало мне в этой жизни, что являлось самым важным из отношений и ответ был на поверхности. Пожалуй, это два чувства: дружба и любовь.

И мне подумалось, что они смогут заменить друг друга, но только на время. Без них, этих чувств, жизнь не имеет целостности, полноты. Словно пьешь сладкий сок и не можешь утолить жажду.

Проходивший мимо Вова Приходько увидев мое задумчивое лицо, не преминул поддеть:

– Замполит, к Лидке собрался? Только не изображай умное лицо – ты же офицер!

– Иди, Вовик, отдыхай! – отмахнулся я от него.

Незаметно начинал накрапывать дождик. Прапорщики сидели в полумраке под куполом старого тормозного парашюта, шелковая материя которого днем спасала от жары, а теперь от падающих с неба рассеивающихся капель. Из курилки доносился негромкий смех, видимо, рассказывали очередной анекдот. Их лица освещались вспышками тлеющих сигарет.

Постепенно небесный поток усиливался и вода, стекающая вниз с шиферных крыш бараков, превращалась в большие лужицы на темно-желтых дорожках лагеря. Слабый ветер едва шевелил мокрые листья низкорослых деревьев в посадке у дороги. Я почувствовал, как намокла моя фуражка и неторопливо, словно дождь был мне не помеха, пошел к бараку летчиков, высматривая сухие места на дорожке в тусклом свете ночных фонарей.

В полутемном коридоре барака, всех посетителей встречал устоявшийся запах спирта, промокшей одежды и сырой кожи, которые издавали висящие на вешалке летные куртки и старые ботинки, брошенные в углу.

Из-за неплотных дощатых дверей доносились разные звуки: где-то радио передавало сводку новостей, где-то из магнитофона неслись популярные песни итальянской эстрады, вошедшие в моду в этом году. Слышался легкий женский смех и пьяные голоса.

Одна из комнатных дверей была полуоткрыта и я, с удивлением для себя, услышал неясный голос пожилой официантки Алексеевны, которая пьяно доказывала какому-то летчику, что еще пользуется успехом у мужчин. «Меня любило столько мужиков, сколько тебе и не снилось», – едва шевеля языком, говорила она. «А нафига мне мужики?» – спросил кто-то с шутливым недоумением и следом раздался громкий хохот.

За дверью десятой комнаты, в которой жил комэска, было тихо. Я постучал, в ответ раздался голос, разрешивший войти. Комната Волчатникова была типичной для барака: две кровати, застеленные темно-синими армейскими одеялами, две тумбочки со следами от какой-то жидкости на верхней крышке, посредине стол и два стула. Спартанский интерьер украшал черно-белый телевизор, взятый напрокат в Нижней Калитве, который разместился в углу у подоконника.

В отличие от коридора, в комнате пахло одеколоном, поскольку ее хозяин, по-видимому, недавно брился. Волчатников при моем появлении чуть встал с кровати, на которой лежал с книжкой, и махнул рукой:

– Садись где хочешь, хоть на кровать, хоть на стул. Мой сосед остался в Азовске на выходные.

Я снял тяжелую фуражку, насквозь пропитанную водой, и повесил ее на вешалку, после чего, ощущая внутреннюю неловкость, присел на стул.

– Ну что, давай знакомится ближе! – сказал, улыбнувшись Волчатников, и достал из тумбочки поллитровую бутылку с сорванной этикеткой. В ней плескалась темно-коричневая жидкость. – Здесь дагестанский коньяк, ребята передали, с которыми раньше служил, – пояснил он, заметив мой настороженный взгляд.

Жидкость, в отличие от того, что мы обычно пили, действительно пахла коньяком и после первого глотка теплой волной прокатилась внутри меня.

– Смотри, какой дождь зарядил, – глянул в окно Волчатников, потом, обернувшись ко мне, спросил с усмешкой: – Что загрустил замполит? У тебя жизнь только начинается.

– А у вас что, заканчивается? – несколько грубовато ответил я вопросом на вопрос.

– Нет, конечно! – криво улыбнулся Сергей Николаевич. – Просто после тридцати пяти начинаешь ощущать, что главное уже позади. Как там, у Данте: «Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу», а половина в средние века была в тридцать три года.

Я обратил внимание на книгу, оставленную Волчатниковым на кровати. Это был томик стихов Иннокентия Анненского.

– Вы любитель поэзии? – удивился я. – Мне было странно увидеть летчика, читающего стихи, тем более, одного из поэтов серебряного века.

– Это потому что я необычный человек, – негромко засмеялся Волчатников. – А если серьезно, то стихи, как я считаю, привносят гармонию в жизнь, сглаживают диссонанс в душе и примиряют с действительностью. Вот возьми Анненского. Он преподавал в лицее Царского Села, писал для себя, жил в своем особенном мире чувств и настроений.

Волчатников задумался ненадолго, потом, когда вновь заговорил, голос у него как-то дрогнул, словно что-то личное коснулось его.

– Анненский умер в пятьдесят четыре. В Петербурге, на Царскосельском вокзале упал почти на ступеньках. Инфаркт или, как писали тогда, разрыв сердца. У него есть такие строки, комэска прикрыл глаза, процитировал:

О сердце, когда леденея,

Ты смертный почувствуешь страх,

Найдется ль рука, чтобы лиру,

В тебе также тихо качнуть,

И миру, желанному миру,

Тебя мое сердце вернуть.

– Это стихотворение «Лира часов». Давай, что ли выпьем!

Волчатников в молчании налил коньяк, и мы выпили.

Каждый думал о своем, но меж нами сохранялась внезапно возникшая атмосфера дружеской близости, которая появляется между людьми в минуту задушевных откровений. Уныло шуршащий дождь за окном, казенная комната в летном бараке – все это отошло на второй план. Это все было не главное, так – декорации жизни, меняющиеся в зависимости от нашего настроения.

Я смотрел на Волчатникова, мне нравился этот человек. Его глаза излучали странный добрый свет, струились теплом, проникавшим вглубь, и на душе становилось легко и спокойно.

– Сергей Николаевич, – прервал я молчание, – у вас семья в Азовске?

– Нет, Витя, они еще живут по старому месту моей службы в Бердянске. У меня жена и сын. Правда, – он замялся, – с женой у нас нелады, не хочет переезжать в Азовск. Говорит Бердянск лучше, он на Украине, снабжение там хорошее, а в Азовске, кроме рыбы ничего нет. Но я думаю, дело в другом. Может, у нее кто-то есть, – Сергей Николаевич внезапно замолчал, затем, словно нехотя, продолжил: – Не знаю Витя, зачем тебе это говорю, тебе ведь мои проблемы ни к чему.

– Что вы! – горячо запротестовал я, в глубине души сочувствуя ему.

– Иногда стоит выговориться и становится легче, – признался комэска, закуривая сигарету. – Я здесь почти никого не знаю, а тебя как-то сразу приметил.

Незаметно для меня мы закончили одну бутылку, и комэска достал все из той же тумбочки вторую, словно у него там был продовольственный склад.

– Витя, по большому счету, из-за всех этих передряг военной службы мы с женой почти и не живем, я имею в виду, как мужчина с женщиной. Тут возникает вопрос, как любить женщину и не отдавать ей ничего. Я же не Блок, который не прикасался к жене в физическом плане, а любил ее чисто платонически.

– Но, если вы ее любите, то отдаете ей свою душу, а она вам свою, – возразил я, правда, несколько неуверенно, потому что о подобных вопросах мне не приходилось глубоко задумываться.

– Душа… духовная близость. Да это так. Она, конечно, возникает, но половое влечение, половой акт, говоря научным языком, это не просто действие – это, как бы правильно выразиться, физическое выражение любви, осязаемое ее доказательство.

Волчатников на какое-то время задумался, а потом показал на одну из книг, лежащих у него на тумбочке.

– Я взял в библиотеке книгу, ее посоветовала ваша библиотекарь, кажется, зовут Лидой. Называется «Фабрика офицеров». Не читал?

– Не, не успел.

– Там рассказывается о подготовке курсантов в Германии во время войны с нами. Описывается, между прочим, история, довольно любопытная с психологической точки зрения. Одному из офицеров на восточном фронте отстрелили мужское достоинство, и он, естественно, не мог исполнять супружеский долг. Этот офицер понимал, что его жена молодая, здоровая женщина, в самом расцвете сил и ей это необходимо. Что думаешь, он делает?

– Кого-то нанимает для удовлетворения?

– Верно. Только не нанимает, а уговаривает друга, чтобы тот приходил к его жене в отведенное время.

В моем размягченном алкоголем мозгу мелькнула мысль, не хочет ли комэска предложить эту роль мне. Может, он для того и пригласил к себе в гости, чтобы плавно, ненавязчиво подвести к этой мысли?

Словно угадав мои мысли, Волчатников грустно усмехнулся:

– Знаешь, чем все кончилось? Жена, увидев, что ее муж страдает от такой ситуации, вскоре отказалась от сексуальных услуг его друга.

– А как они вышли из положения? – несколько бестактно спросил я, невольно сравнивая эту книжную историю с положением Волчатникова.

– А никак, – он рукой провел по свей седеющей шевелюре, отчего коротко стриженные волосы поднялись ежиком. – В отличие от того офицера, я не полный импотент. Мы еще что-то могем, как говорит один из героев фильма «В бой идут одни старики».

Потом он пристально взглянул на меня своими темными глазами:

– Не знаю, зачем все это тебе говорю – другому никогда бы не сказал. Мы, конечно, выпили, но я тебя прошу о нашем разговоре не распространяться. Как писал Анненский: «Лишь тому, чей покой храним, сладко дышится».

Глава 4

Ночью дождь прекратился. Часа в четыре утра я почувствовал, что меня кто-то тронул за плечо. Это был старшина роты Винник. Поглаживая пышные рыжеватые усы, он сообщил сиплым от постоянного употребления спирта голосом, что командир роты Косых загулял и на ногах стоять определенно не может. Следовательно, остаюсь только я и мне надо вести бойцов на прочесывание аэродрома.

Сказав это, Винник приложился к трехлитровой банке с разведенным спиртом, стоявшей на тумбочке у Тернового, крякнул и пошел поднимать солдат, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Я с большой неохотой принялся подниматься с кровати, пытаясь на ощупь, в полумраке, найти свою одежду и упавшие вечером под кровать ботинки. Рядом мирно похрапывал Приходько, а кровать Тернового была пуста.

Собственно, прочесывание аэродром являлось обязательной процедурой подготовки к полетам. Мы вывозили солдат в начало летной полосы, расставляли их цепью и запускали вперед на всю её длину, что составляло примерно два с половиной километра. Солдаты шли, поеживаясь от утренней прохлады, и собирали камешки, куски битума, всякий мусор, оставленный от предыдущего полетного дня. Все это складывалось ими в пустые противогазные сумки, которые выдавались нашим находчивым старшиной, поскольку штатных сумок для этих целей предусмотрено не было.

Когда я выехал на ВПП с дюжиной полусонных солдат, уже занималась заря. Неяркий, чуть приглушенный свет ровно ложился на серые аэродромные плиты, практически не создавая никакой тени, что здорово затрудняло осмотр аэродрома. Я приказал водителю «Урала», на котором мы ехали, включить фары, чтобы подсветить бетонные плиты. Два солдата шли в невысокой траве по краям полосы, поправляя упавшие ярко-красные треугольные пирамидки из фанеры, обозначавшие полосу точного приземления.

Под мерный звук двигателя машины и неторопливое движение солдат, я немного задремал и потому с некоторым запозданием увидел, как к нам подъезжает руководитель полетов. По иронии судьбы это был Волчатников, в отличии от меня выглядевший довольно бодро. Увидев, что я готовлю аэродром к полетам, он удивился:

– Витя? А где Косых?

– Да ему нездоровится, – махнул я рукой.

– Что, опять запил? – почти утвердительно спросил Волчатников, до которого, по-видимому, уже дошли слухи о периодических запоях моего командира роты. – Доиграется он, могут выгнать из армии, а ведь хороший мужик.

– Я слышал, его вызывают на заседание партбюро батальона. Может, он потому и напился?

– Перед смертью не надышишься, – покачал головой комэска. – Вон видишь, полоса приземления. С обеих сторон она имеет расстояние по триста метров. При посадке самолета летчик должен точно вписаться, сесть именно на этот четко обозначенный отрезок бетонки. Сядешь раньше – можешь удариться о кромку плит. Приземлишься позже – выкатишься за пределы полосы. В обоих случаях, если не рассчитаешь, возможна катастрофа, смерть. Так и в жизни, у каждого из нас своя полоса приземления. Любовь это, или что-то другое, неважно! Главное, не проскочить мимо.

– Значит, Косых может не вписаться? – спросил я, и мне отчего-то стало жалко этого неуклюжего большого человека.

– Вроде того. Не опоздай на инструктаж наряда!

Волчатников сел в машину и поехал по рулежной дорожке к вышке руководителя полетов.

У КДП10, когда я подъехал туда, уже выстроился наряд. Среди солдат других подразделений стояли четыре человека и из моей аэродромной роты. Двое из них, вооруженные сигнальными пистолетами, обычно ходили по торцам полосы и своими выстрелами отпугивали птиц, которые могли попасть в воздухозаборник самолета. Два других бойца обслуживали аварийно-тормозную установку и потому их звали атушниками. Установка представляла собой длинную сетку из парашютных строп, которую поднимали в конце ВПП, чтобы поймать случайно выкатившиеся в траву самолеты.

Конечно, опытные летчики не допускали выкатывания. Этим отличались в основном курсанты или только что выпустившиеся из училищ молодые пилоты. Но и старички вроде Паши Безродного, забывшего выпустить шасси, иногда могли отличиться.

Пока я осматривал наряд, вышел Волчатников и провел краткий инструктаж, после чего расписался у меня в журнале за прием аэродрома. О вчерашнем мы не говорили.

Потом я не раз вспоминал его слова о полосе точного приземления. Мне даже приснилось, что я лечу, а взлетная полоса в легкой дымке тумана наплывает издалека, постепенно нарастает, словно я был летчиком и должен посадить самолет. Вот показался край ВПП, обозначенный большими белыми полосами, которые издалека кажутся спичками, аккуратно уложенными неким шутником на бетонных плитах. Затем шла сама полоса приземления, короткая, вся исчерканная черными штрихами самолетных колес.

Во сне я несколько раз пытался попасть точно в полосу приземления и, каждый раз, проскакивал мимо. Но мне было почему-то не страшно, даже отчасти весело, словно я участвовал в безумных гонках, где выигрывал тот, кто сильнее разобьет самолет. Может в этом разбитом самолете был какой-то смысл? Имела ли вообще для меня смысл сама жизнь? И в чем он состоял? Воспитывать солдат, ходить на построения, делать военную карьеру, угождать разным большим и малым чинам? Разве в этом смысл?

Энергично кивнув мне своей головой с коротко стриженными седыми волосами, Волчатников вернулся на вышку, где поднялся наверх, в стеклянный купол, откуда просматривался весь аэродром.

Пока я находился у диспетчерского пункта, первые самолеты на центральной стоянке уже стали подавать признаки жизни. Технари запускали движки, и АПА11 подъезжал то к одному, то к другому самолету, помогая оживить сердце боевой птицы.

Поначалу раздавалось ровное гудение, перерастающее в рёв, а потом, у каждого из запускавшихся самолетов из сопла показывалась раскаленная струя газа. Она горела, рвалась наружу, похожая на исполинскую огненную руку, которая с силой долбила в газоотбойные щиты, стоявшие позади. Их металл шелестел и похожий на легкие листья под напором ураганного ветра, прогибался, становясь бурым в том месте, куда попадала струя. Но все же, выдерживал эту жестокую атаку.

Через некоторый промежуток времени, техники прекратили газовать, на рулежную дорожку выкатился первый самолет – разведчик погоды. Начинался обычный полетный день.

Пора на завтрак. И я поехал бы, если бы по дороге меня не перехватил дежурный по АТО прапорщик Сергейчик, передавший указание командира батальона срочно отправить капитана Косых на попутной машине в Азовск. Ничего хорошего для него это не предвещало. Ну что ж, приказ есть приказ, его надо выполнять, и я отправился на поиски командира роты.

Правда, искать пришлось недолго. Тот, будто громадный медведь в берлоге, лежал на солдатской койке в казарме, прямо у входа. Наряд, состоявший из солдат второго года, именовавших себя дедушками, ходил вокруг разве что не на цыпочках, боясь потревожить покой командира. Я собирался разбудить его, но передумал – пусть лучше проспится.

К тому же, нужна машина, которая повезет людей в Азовск. «Кого-то надо отправить в автопарк!» – решил я. Но, оглянувшись, кроме дневальных, одиноко стоявших у тумбочки, лишних людей не заметил.

Зато заглянув в бытовку, представлявшую собой окрашенную в казенный темно-синий цвет комнату с гладильной доской в виде подставки и несколькими зеркалами, я сразу натолкнулся на двух солдат, одним из которых был Паша Толоконников. Маленький, вертлявый, подвижный, он держал в руках утюг, перевернув его подошвой вверх.

– Чем это вы здесь занимаетесь? – поинтересовался я, внимательно разглядывая то, что было в руках у Толоконникова.

– Товарищ старший лейтенант, яичницу жарим, – бойко отрапортовал тот.

– Это как так?

– Да очень просто. Яйца хорошо жарятся на утюге.

Паша тут же продемонстрировал свое изобретение. Он обернул фольгу вокруг подошвы утюга, сделав бортик как у сковородки. Быстро протерев нагретый утюг маслом, он тут же разбил яйца и пожарил яичницу.

– Вот! – довольно улыбнулся он. – Не хотите, товарищ замполит?

– Так, Толоконников, закрывай-ка свою кухню, пока я тебе сам яйца не поджарил и двигай в автопарк. Узнай у командира автороты, какая из машин сегодня должна идти в Азовск. Потом позвонишь сюда, скажешь дневальному, а тот передаст мне. Все ясно?

– Так точно!

Быстро убрав «кухонные принадлежности», Толоконников и его приятель, который все это время стоял молча и с опаской наблюдал за действиями Паши, в темпе понеслись в автопарк.

В столовой обед разносила новая официантка, на которую обратил прежде свое внимание Волчатников. Самого его не было, поскольку первая смена полетов еще не кончилась. Я сидел за столиком и, как бы заметил Терновой, живо созерцал новенькую. Вероятно, она это обнаружила и вскоре оказалась рядом с подносом из вторых блюд. Она ничего не говорила, но приятно улыбалась. Поскольку официантки числились у нас в батальоне, а я был замполитом, то решил, что вправе поинтересоваться ею.

– Ты новенькая? Я тебя не видел в Азовске.

– Недавно работаю, – ответила девушка. – Зовут меня Илона.

– Что за имя? – удивился я.

– Илона, по-польски означает «возрождение». Мне дал это имя дедушка.

– А он поляк? – уточнил я, но девушка уже удалилась к другим столикам, за которыми сидели летчики.

Я проводил её внимательным взглядом, подумав при этом: «И что в ней Волчатников нашел? Девушка как девушка, таких много. Ходит, улыбается, заигрывает с летчиками. Обычное дело!»

Пока я разглядывал Илону, в дверях столовой показалась Лида. Увидев, что я пристально смотрю на официантку, она резко повернулась и вышла. Я уже не в первый раз удивлялся женскому умению неожиданно появляться тогда, когда их, женщин, совсем не ждешь. Так внезапно на войне на голову беспечному бойцу сваливается опытный противник и фактором внезапности обращает первого в бегство.

Бросив недоеденный обед, я поспешил за Лидой и догнал ее уже на крыльце.

– Лид, в чём дело? – спросил, хватая её за руку. – Куда заторопилась?

– Как спать вместе, так Лидия, а как любовь крутить, так первая встречая финтифлюшка! – сказала она вроде с обидой, пытаясь показаться рассерженной.

Но я-то знал, что сердиться тут было не на что – ревностью совсем не пахло. Характер у неё был легкий, смешливый. В отношении меня она изначально не строила никаких планов, потому что женская часть батальона считала меня человеком, любящим всё усложнять, слишком образованным, таким, в чьем присутствии надо всё время напрягаться, чтобы не выглядеть полной дурой.

– Я тебя искала, – уже спокойно продолжила Лида, – машина ждет. Надо ехать на базу.

– Коробки со старыми фильмами погрузили? – поинтересовался я.

– А как же! Без них новые не дадут.

– Это точно!

Если кому интересно – кинофильмы мы брали на кинобазе в Нижней Калитве. Ездили за ними каждые три дня после просмотра очередной партии. Поскольку киноустановка лагерного аэродрома в сферу обслуживания базы не входила и, соответственно, денег за просмотр не приносила, с директором мы рассчитывались авиационным спиртом. Так и выходили из положения. А что делать? Без фильмов в степной глуши по вечерам можно было бы завыть на луну от скуки. Или стать хроническим алкоголиком.

Дорога от аэродрома до города была однообразной. Балки, поросшие густой травой, сменялись небольшими полями, на которых росли фруктовые сады. Чем ближе к осени, тем тяжелее становились ветки, усыпанные желто-медовым шафраном. Иногда сквозь деревья виднелись маленькие шалаши сторожей, но сами они не появлялись, как будто были кротами и вели ночной образ жизни.

До города было далековато, около двадцати километров. Некоторые ушлые прапора, ездившие сами за рулем на аэродромных машинах по казенной надобности, пользовались этим. Чтобы подвезти казачек, живших в отдаленных хуторах до города, они брали отдельную плату, что называется, натурой. Впрочем, казачки, у которых многие мужья любили приложиться к бутылке, думаю, были не против такого обмена: и удовольствие получали, и деньги на проезд экономили.