Дело о сорока разбойниках

– В Барсакельмесской пещере, посреди Аральского моря, – ответил услужливый голос. «Моря, моря, моря…» – повторило эхо – точно некто в мегафон Эдисона говорил.

– Кто вы?

– А я – Барсакельмесская пери.

«Пери, пери, пери…» – Иноземцев изо всех сил принялся крутиться, стараясь понять, откуда идет голос, откуда льется свет и где спрятался человек с рупором. Но всюду были только грозные копья сталактитов, так недобро напоминающие решетки тюрьмы. Он сжал рукой пылающую болью голову.

– Не может же так сильно напечь, что… – вырвалось у доктора в отчаянии.

– Смотри, сколько здесь золота! Бери, сколько хочешь, – вновь заговорила таинственная хозяйка пещеры, – и уходи. Уходи немедля и никогда сюда не возвращайся.

«Возвращайся, вращайся, щайся…»

– Я бы рад уйти… Да и не нужно мне ничего… А нет, вспомнил, мне в Ташкент нужно.

– В Ташкент нельзя, – голос дрогнул тревожной ноткой. – Возвращайся откуда пришел.

– Как – нельзя?.. Господи, с кем же я говорю? Почему нельзя? Бред какой-то… – обессилев от изумления, Иван Несторович присел на соляной пол пещеры. Голову уронил на руку, вновь свело желудок – сейчас опять начнется приступ рвоты. Крепко же его огрели басмачи по затылку. Кажется, сотрясение имеется…

– А где Юлбарс? Где этот лохматый тигр? Где шайка? И были ли они? Или уже лихорадка завладела моей головой?.. И почему мне понятна твоя речь? Ведь басмачи говорили по-тюркски. Я даже теперь знаю значение нескольких слов… А ты, пери, по-русски говоришь. Как-то это странно все. Разве пери говорят… – Иноземцев не заметил, как, бормоча, улегся, прижавшись горячей щекой к холодной скользкой соли, дотянулся рукой до края озера – ледяная вода тотчас остудила дрожь в теле. – …по-русски. И все же, кто ты? Покажись!.. Не могу поверить, что все это со мной происходит на самом деле.

Вдруг неслышная белая тень скользнула за спиной, присела рядом, коснувшись чем-то мягким лба.

Он обернулся – закутанная в шелковые невесомые покрывала, склонившись, на коленях стояла подле него сама барсакельмесская пери. Легким движением рук с нанизанными на запястья браслетами откинула с лица шелка. Обнаружив, к изумлению доктора, под ними – ласковое, улыбающееся лицо Ульянушки, обрамленное тесным восточным украшением из серебра: множество сверкающих монеток и камушек спускалось на лоб, щеки, перехваченных у подбородка большим желтым янтарем.

– Яснее-ясного – брежу, – проронил тот.

– Не ходи, Ванечка, в Ташкент. Там холера. Поезжай обратно, отсидись месяцок-другой в Асхабаде или в Баку. Пусть минует свирепая болезнь, потом приедешь.

– Наверное, никогда мне не забыть этого лица. Всю жизнь преследовать будет. Даже сюда, в Каракумы, забралась.

На что видение вновь спрятало лицо под покрывалом.

– Я принимаю облик того, чего мой гость больше всего боится. Была я семиглавым львом, и горящей птицей Симург, и котелком с раскаленным свинцом. Но чтобы красавицей-девицей – это впервые. Бери из этой пещеры золота сколько сможешь унести и возвращайся в родные края. Скажешь, был в плену на барсакельмесских островах… – заговорила она обиженно, а потом вдруг всхлипнула и добавила. – Оставила бы я тебя здесь, но к людям, видно, нужно поспеть – горишь весь. Ладно, Юлбарс проводит.

«Горю, – прошептал Иноземцев, потрогав лоб, – и вправду горю…»

Открыл глаза – кругом солнце, горячий песок и бело-голубое небо без единого облачка. Ни воды, ни озера с осокой по берегам, ни ялика, и самое удивительное – ни единой души из шайки бродячего тигра. Кряхтя, поднялся, снял очки – те сплошь побитые, одно из стекол на ладан дышит, вот-вот из оправы выпадет. Вспомнил про удар в затылок, дернул подбородком – замутило, но желудок был пуст – свело спазмом, и все на том. Потянулся рукой сначала к плечу – рукав оторван, глянул на руки – оба рукава оторваны, потянулся к голове – та перевязана грязной, насквозь пропитанной кровью тряпицей. Под прожженными волосами – сухая корка засохшей крови. Вспомнил и то, как затылок прижигали. И когда это было? Сегодня? Вчера? Неделю назад?

Повращал глазами, покрутился волчком – солнце в зените. А где юг, где запад, где восток, нипочем не разберешь. И стоял так, замерев, едва не с четверть часа, воспоминая-соображая. Горячий ветер обдувал лицо. Мысли все вперемешку – то пери вспомнит с лицом Ульянушки, то тигриную морду, то голос из мегафона Эдисона, эхом отдававшийся в стенах пещеры, то резкие, гортанные команды на тюркском.

Ну что дивиться да руками разводить – бросили помирать среди пустыни, надоело возиться, поняли, что живым не доедет до невольничьего рынка. А пери с лицом Ульянушки – приснилась, как и пещера Али-Бабы, и сокровища, и сталактиты, и озеро… Такое только в сказках бывает да во снах бредовых.

Надо идти. Быть может, где-то рядом то самое озеро с яликом, или море, или река, или мираж…

Но словно в подтверждение мыслей доктора или в насмешку над его надеждами вдалеке блестела полоска воды. Давеча озеро-то доктор принял за мираж, а мираж взял да целым морем обернулся, отчего сейчас не принять мираж за озеро, идти ведь все равно некуда. Снял остатки кителя, повязал им голову и двинулся в путь.

Сделал пару верст, вдруг видит впереди, на бархане, человек спиной сидит, весь с головы до пят в белом, только на макушке ярко выделяется круглый черный венец.

– Эй! – протянув руку, прокричал Иван Несторович.

Человек поднялся, покрывала его красиво на ветру развеваются, точно у Спасителя в Аравийской пустыне. Иноземцев припустился бегом, а Спаситель шагнул вниз и исчез, словно сквозь землю ушел, прямо под жаркие пески.

Эх, показалось!

Иван Несторович до холма дошел, на самый верх взобрался, чуть ли не по колено утопая в песке, глянул вниз – дюны и барханы справа, барханы и дюны слева, чуть тронутые тонкой извилистой рябью, а меж ними и небом лента горизонта сверкает, маня голубизной реки. Нарочно Господь Бог эти миражи придумал, чтобы духом не падать.

Еще версту осилил и ниц повалился без сил. Солнце спину обжигало, песок во рту, в глазах, в нос забился, ни вдоха, ни выдоха не сделать… Вдруг слышит сквозь дрему голоса – не иначе как брань басурманская вперемешку с тигриным рыком. Глаза открыл – глядь, а он снова верхом, да только лошадь его не едет, а на месте стоит, копытами перебирает.

Что это такое происходит? Что за шуточки! Минуту назад никого не было. Голову поднял: песка нет. Кругом опять лёсс и верблюжьи колючки, как у станции подле Артыка. Разбойники переругиваются, один даже саблю достал, тигр телом к земле прижался, будто перед прыжком оскалился, кончиком хвоста бьет по земле. Иноземцев поискал глазами полосатый халат атамана. Тот восседал верхом, важно скрестив руки на груди, глаза его – светло-золотистые, как два янтаря, грозно посверкивали на загорелом лице, по-прежнему наполовину замотанном платком.

Он зорко следил за развивающейся ссорой, но молчал, никоим образом не проявляя ни тревоги, ни беспокойства.

Поправив очки на носу, Иван Несторович наконец заметил, из-за чего склока: один из басмачей лежал в пыли, руки-ноги раскинув, и не двигался. Что могло с ним произойти – лишь бог ведал, но едва в Иноземцеве проснулся врач, готовый оказать помощь, атаман направил свою лошадь к его, и одним мощным ударом в плечо едва не сшиб с попоны.

– Давола уни![13] – гаркнул он.

Иван Несторович сполз на землю, но до недвижимого басмача так и не дополз. Ну что за дикари? Зачем было так больно бить в плечо, опять спазм подкатил к горлу, звезды заплясали пред взором, кругом закружилась голова, и пространство почернело.

Иноземцев зажмурился, одной рукой зажав рот, чтобы предупредить очередной приступ рвоты. И все померкло.

Открыл глаза – лежит на спине. Его все еще продолжало качать, но обдувало свежестью, пахло тиной. Притянул к лицу руку, вернул съехавшие набок очки, перед глазами простерлось черное полотно ночного неба с россыпью звезд. И были эти звезды так низко и так живописно мерцали, что непременно захотелось поднять руку. Всецело полагая, что видит сон, поднялся на локте и потянулся к самому яркому из небесных бриллиантов. Вдруг основание под ним дернулось, будто живое, стало ходить ходуном вправо-влево, будто то было огромное тело дива-великана. Доктор быстро пришел в себя, с глаз слетел сон, он успел заметить, что находится на длинной лодке, которую здесь именовали «каюк», две фигуры на носу, одну – с веслом, другую – восседавшую на мешках. И повалился в воду. Все тело прожгла судорога. Плыть он не смог, даже если бы умел.

– Ҳой, қарагин! – донеслось сверху. – У сувга йиқилди[14].

Раздался всплеск совсем рядом, кто-то подхватил Иноземцева за воротник, больно дернув гудевшую болью голову.

– Кўтар![15] – оглушительно проорали в ухо. Иноземцев не хотел утонуть, лицо заливала вода, тело было точно свинцом налито.

Он собрался с духом и попытался ухватиться за низкий борт плоскодонки. Зажмурился от усилий.

А когда вновь глаза открыл, пригляделся – оказалось, судорожно сжимает корявый корень саксаула, все ладони об нее изодрал. Завертел головой – снова в пустыне один. Сумерки. Через минуту-другую солнце совсем закатится за горизонт, только ветер шелестит в шапках иссохших кустов.

Как же так?! То желто-бурое одеяло кругом, то эти шапки да кривые деревца, корни которых порой выглядывали из песка причудливым змеиным клубком, то вода. Чудеса!

Иноземцев поднялся на колени, принялся ощупывать себя, одежда сухая, воды вокруг ни капли. Приснилось, что ли?

– Ванечка… Ванечка! – завыл ветер.

Слышал Иноземцев, какие правдоподобные миражи рисует пустыня, что даже опытные путешественники порой становятся жертвами ее проказ, но чтобы до таких степеней, чтобы глаза открыл – в одном месте, глаза закрыл, снова открыл – в другом оказался, кто рассказал бы – ни за что б не поверил. Хотел встать да пойти, но голову на песок склонил, внутренне смирившись, что тщетны его усилия. Тут опять ветер в кустах, дразнясь, зашуршал:

– Ванечка, вставай, идем!..

Ванечка послушно встал, покачался и опять лицом вниз. Думал, в песок мягко упадет или хотя бы в прохладные воды канет, но грохнулся на пересушенный лёсс. Вот опять двадцать пять – лежит, удивляется: только ведь на песке лежал, теперь жесткая почва лёсса.

– Вези меня, ковер-самолет, до Ташкента, – проронил он.

Вдруг по щучьему велению, по Ивана Несторовича хотению, лёсс закачался и взмыл ввысь. Ветер волосы трепет, лицо обдувает. Глаза открыл – медленно перед взором проплывает пустыня, меняя очертания пейзажа, точно картинки ручного кинетоскопа. Отрезвленный столь странным видением, кое-как поднялся, но, закачавшись, повалился за край ковра-самолета. Казалось, сейчас взовьется ввысь, словно птица, но лицом ухнул в песок. Взгляд его скользнул вправо, потом влево. Не на ковре-самолете он летел, то была арба с огромными колесами, запряженная осликом, которым погонял человек в белом, что впереди него маячил. Человек почувствовал, что за спиной повозка дернулась, обернулся, а это и не человек вовсе, а пери барсакельмесская с лицом Ульяны. Поспешно оставив вожжи, волшебница бросилась помогать доктору, подняла его, на арбу усадила.

– Держись за край, не вставай больше. Нельзя на песке лежать – тарантул за нос тяпнет или скорпион. Сейчас до аула довезу, там люди.

– Зачем люди? – улыбнулся Иван Несторович глупой опьяненной улыбкой. – Ты же пери, оберни пустыню оазисом, пусть сейчас на этом самом месте фонтан чистой воды из-под земли забьет.

– Шутите, Иван Несторович? Видно, сильно вас Обид стукнул. Вай-вае.

– Нет, что ты, какой шютка, – с напускной серьезностью ответил Иноземцев, закрыл глаза и в сон провалился.

Глава III. Обещание

– А потом я у вас очутился, – закончил Иван Несторович.

Маленький текинец повернулся к остальной ребятне и стал поспешно переводить на тюркский последние слова русского доктора, жарко жестикулируя и прерывая рассказ восхищенными междометиями. Десятилетний сын лейтенанта туркменской конной милиции уже два года учился в чарджуйской русско-туземной школе, хорошо владел русской грамотой, был прилежным учеником и готовился занять место подле отца и старших братьев в полку.

По правде сказать, Иноземцев сам не знал, что из рассказанного им же самим было, а чего не было, он даже не знал, который сегодня день и какое число. И теперь, лежа в кибитке гончара на коврах среди вышитых узорами текинских подушек, с перебинтованной чистыми полотняными бинтами головой, внезапно обнаружил в себе дар сказочника. Ежедневно он тешил любопытство местных ребятишек байками захватывающего содержания о гостеприимстве таинственного Юлбарса, никому не открыв, однако, что на самом деле это было не атамана имя, а тигра, чтобы не портить легенды. Так, поди, рождаются все мифы и предания на земле. Ни за какие богатства бы не признался доктор в своем приключении, если бы проницательные жители аула Кара-Кудук не догадались, что пассажир товарно-пассажирского поезда, несколькими днями ранее ограбленного бандой Бродячего Тигра в нескольких верстах от Уч-Аджи, и есть спасенный ими русский табиб.

Вот как история спасения Иноземцева звучала из уст туземцев.

Вдалеке, на самом высоком песчаном холме, в час заката вдруг показалась арба, запряженная осликом, украденная накануне ночью у гончарных дел мастера, – раз в неделю на сей прекрасной колеснице тот свозил горшки в Чарджуй. Под уздцы ослика вела воздушная фигура в белом, одежды ее развевались на ветру, пронизанные лучами заходящего солнца. Бросились люди к холму, а фигура рассеялась в предзакатном мареве, оставив арбу с Иноземцевым. Все тотчас же поняли, что пред ними сама барсакельмесская пери являлась, которую, по древней легенде, коварный сын персидского шаха – Юлбарс – запер на барсакельмесском острове посреди Аральского моря и ныне, завладев ее душой и сердцем, мучает шантажом и заставляет пособлять в своих набегах.

Уже год минул, как она впервые появилась в здешних краях, а увидеть пери не чаяли текинцы с самых незапамятных времен. С весенним цветением пустыни явилась. Давно уже ни пери, ни дивы, ни гуль-джинны не спускались на землю, не показывались простым смертным. А тут вдруг повадился восточный ангел по пескам шнырять, да не просто так усталому путнику он являлся, готовому любое движение нагретого воздуха принять за спасительный оазис, а возникал он в белых, летящих одеждах на платформе железной дороги перед едущим поездом, перед караванами появлялся, у аулов. Машинистам приходилось состав останавливать, караванщикам замедлять ход вереницы верблюдов, в аулах люди из шатров выскакивали – поглядеть на чудо-деву. А в ту минуту Юлбарс нападал, грабил молниеносно и уходил. И слова поперек сказать не могли, потому как с ним завсегда тигр был, готовый растерзать на части любого, кто хоть движением неловким обратит на себя звериное внимание.

Разное люди говорили о разбойниках этой таинственной шайки. Но то были не аламаны, текинские разбойники – с приходом русских все почтенные аламаны поспешили записаться в конный полк и больше не грабили почтенных аульцев, а напротив, защищали их хозяйство от вторжения персов. То были не персы, ибо хоть и ходил слух, что Юлбарс – персидского правителя сын, а сами басмачи порой в кандурах щеголяли, закаспийское правительство его опровергло, ибо у Насреддин-шаха, кроме сорокалетнего Мозафереддина, генерал-губернатора Азербайджана, живущего в Тебризе, больше сыновей не было.

Запросы делали в Мервский, Самаркандский, Кокандский и Ташкентский уезды, где Юлбарс тоже пошаливал, но бухарцы, хивинцы и кокандцы клялись-божились, что Юлбарс – туркмен, ибо носит тельпек и машет кривой саблей.

Хитрецом еще тем был Бродячий Тигр. В одном месте что-нибудь натворит и исчезает, появляется за тридевять верст от него, меняет костюмы своим разбойникам и под личиной соседа творит произвол. У реки Теджен они бухарцами прикидывались, в горах Чимгана – текинцами, а у Каспия в тюбетейках щеголяли или в островерхих киргизских шапках. Оттого и было у Юлбарса сто легенд и сто личин, одной лишь неизменной чертой оставался – дрессированный тигр.

А тигр этот тоже был аки призрак. По всему побережью Амударьи, где обитали туранские тигры, победным маршем прошлись русские солдаты, отстреляв почти все особи полосатых кошек весом аж до пятнадцати пудов, но Юлбарс все равно всюду являлся со своим неизменным хвостато-усатым спутником.

Поймать его было абсолютно невозможно, степи да пустыни столь широки в этих краях, что слухи о нападениях быстро таяли, из были тотчас превращаясь в легенду. И никто не мог разобрать, чьих рук грабеж – действительно ли Юлбарса или какая другая шайка басмачей заявила о себе, а таковых ведь было тоже немало.

Потому Иноземцев, явившийся в аул едва не под руку с барсакельмесской феей, тотчас стал объектом для расспросов. Счастливый гончар Максуд, которому вернулась его арба, тотчас умирающего, с повязанной головой спасенного, проявив верх восточного радушия, обустроил в собственной кибитке. И отправился в железнодорожное управление, в штаб-квартиру начальника Чарджуйского уезда, ротмистру Полякову, чтобы заявить о находке. Ротмистр, из уральских казаков, отдыхал тем временем в Асхабаде, а, может, по обыкновению своему стрелял джейранов в Байрам-Али, еще не воротился на свой участок. Потому Ивану Несторовичу и пришлось коротать время, потчевать сказками текинских детишек. Он даже пробовал лечить их от трахомы, когда немного оправился.

Его очки были совсем разбиты, но кое-как их наладив, где бечевкой, где просто остатки стекол соединив и, как следует, их к оправе прижав, он смог осмотреть местную детвору.

Все поголовно ходили с красными, гноящимися и опухшими глазами, у иных веки были вывернуты едва ли не наизнанку, ресницы росли внутрь, раздражая и без того измученную слизистую роговицы. Иноземцев сам очень страдал без зрения, и страдал воспалениями, когда пробовал использовать роговичные протезы.

Малые дети были почти слепы, все в язвах и страшных нарывах. А инструменты, мази, порошки, которые Иван Несторович заготовил перед поездкой в Петербурге, – все осталось в поезде или было украдено басмачами. Даже дезинфицирующего раствора он не смог изготовить, находясь в кибитке гончара. До города Чарджуй сотня верст, не меньше. Потому он обходился настоями растущей в горах календулы, что собирали местные женщины, и обычной водой из Амударьи, которую по его наказанию отстаивали и тщательно кипятили. Да и пробовал внушать ребятне любовь к чистым рукам и лицу, заставляя их умываться по несколько раз на дню.

Что спасенный русский путешественник – умелец врачевать, стало известно всей округе. Местное население облепило кибитку гончара, и днями и ночами не давало Иноземцеву покоя. То с нарывами приходили, то с вывихами, которые неправильно до того вправляли, то с себореей, то с рожей, то с лишаем. Иноземцев как мог старался помочь больным, но в полном отсутствии условий это было не только невозможно, но и чревато. Он рисковал в несколько дней получить с десяток кожных заболеваний, лечить которые не взялись бы и самые маститые врачи Европы, иные ведь заканчивались смертельным исходом. Не говоря о том, что он едва не выл от всесторонней оккупации вшей, блох и клопов.

Работы здесь было на несколько жизней вперед хватит. А не послушать ли барсакельмесскую пери и не повременить с отъездом в Ташкент в пользу здешних ребятишек? Кроме того, от трахомы у Ивана Несторовича имелось если не лекарство, то идея сотворить такое средство, которое бы позволило снять воспаление с роговицы.

Дело в том, что пока Иван Несторович готовился к сражению с концерном «Фабен»[16], он долго размышлял о том, отчего немцам пришло в голову изготовлять лекарства на основе красителя анилина, и он решил сотворить с анилином то, что он сотворил с даурицином. Он ацетилировал его. А следом нитрировал, гидрировал, соединял с бромом, соляной кислотой, хлорной известью. Надышался парами и едва не заработал токсическую желтуху! Полученные вещества испытывал на кроликах. Оказалось, что один из порошков производной анилина хорошо справлялся с воспалительными процессами.

Теперь же, вспомнив о своем опыте, он решил попробовать лечить ацетилированным анилином трахому, а, быть может, и иные инфекционные заболевания. Тем более что текинцы нескончаемым потоком шли к нему, уже даже с бухарской границы – сарты, которые называли себя узбеками и таджиками – стали являться к нему на прием. Бедное туркестанское население погибало от всяческих неизведанных бактерий, которым жилось вольготно среди песков под жарким солнцем.

В несколько дней он обрел популярность волшебника. В конце концов, туземцы потребовали от него неосуществимого. Привели семилетнего мальчика, который, видимо, с рождения не имел левой руки – осталась лишь небольшая культя чуть ниже плеча. Он был сиротой, как и трое его братьев и две сестры. По невнятным объяснениям туземцев доктор понял, что он приходился племянником тому самому гончару, что его приютил.

– Надо новую руку, – перевел сын лейтенанта конной милиции. – Спрашивают, сможете ли вы пришить ее?

Иван Несторович взглянул на ребенка – маленький, круглощекий, с большими черными глазами и курчавыми волосами так жалобно и с таким ожиданием смотрел на него. Небось поспешные, бойкие туземцы уже успели расписать с три короба о чудесном выздоровлении – когда еще им выпадет удача побывать на приеме настоящего доктора.

Доктор же не смог найти слов, дабы объяснить, что ничем не сможет помочь. Ошеломленный просьбой, он замер, глядя на мальчика. Но гораздый на фантазии разум Иноземцева, всегда бегущий впереди паровоза, тотчас забурлил, перемалывая возможные вероятности сотворить новую конечность.

– Да… почему бы и нет… протезирование… возможно, механическими приспособлениями, например, лебедки, крючки, струны, каучук… – перечислял он вслух, без зазрения совести вспомнив, как однажды обещал вылечить паралич гипнозом и что сей эксперимент, если отбросить непривлекательные нюансы, весьма удался. – Может, попробовать… поймать электромагнитные волны мышц сгибателей… Вот если бы научиться выращивать кожу, как растят фузарий в чашах Петри, если бы можно было выковать из стали костный состав, а мышцы… сухожилия… нервы сработать из… Или вовсе трансплантировать конечность.

Иноземцев замолчал, вновь замерев. Уставился в одну точку, даже стянул с лица очки. Явилось доктору удивительное воспоминание, как рассказывал Ульяне свою теорию об электромагнитном поле, остающемся после смерти человека, которое невежды принимают за привидение. Машинально он провел ладонью под культей, словно надеясь, что сможет поймать эти неуловимые простому глазу человека излучения. Ведь давно известно, что человек, лишившийся конечности, продолжает чувствовать ее фантомно.

– Электричество, – проронил он. – Животное электричество.

Туземцы окружили доктора, они смотрели на него, затаив дыхание, словно чувствуя или заметив по его восторженно-удивленному выражению лица, что, возможно, сейчас, сию минуту, он на грани гениального открытия, а, значит, сможет подарить малышу новую жизнь и будущее. Ведь как без руки-то жить? Ни коня оседлать, ни подковать, ни арбой править, и уж тем более никогда не сесть за гончарный круг. Да и кто за однорукого-то замуж пойдет, бравому джигиту как минимум двух жен положено иметь. А русские, это ведь почти англичане, они все могут, все знают.

Иноземцев мотнул головой, придя в себя.

– Опять очередная безумная идея. Это неосуществимо! – воскликнул он и с безнадежным вздохом добавил: – Трансплантировать!.. Сколько раз с Трояновым пальцы пытались пришивать, не приживаются…

– Так у вас не выйдет? – осторожно спросил сынишка лейтенанта. – Посмотрите на ящерицу, она умеет новый хвост отрастить. Помогите Дауду, вы же настоящий доктор. Дауд гончаром стать хочет, как его дядя Максуд, но без второй руки никак не получится даже кривой пиалы слепить.

Иноземцев вернул очки на нос.

– Пиалы? – в наивном недоумении пробормотал он. – Ящерица? Так то ящерица… Это ведь типичная репаративная регенерация в отличие от физиологической, присущей человеку. Да, такое бывает у ящериц, головастиков, креветки умеют отрастить себе новые антенны…

Но запнулся, оглядев толпу сквозь побитые окуляры, хотел было продолжить, объяснить, что человек еще не научился отращивать себе конечности, что способности его регенерации очень скудны, что можно в крайнем случае сконструировать протез, но понял – его не поймут. Туземцы ждали однозначного ответа: либо да, либо нет.

«Нет» он сказать не хотел.

«Да» он сказать не мог.

– Я подумаю об этом… – нашелся наконец Иноземцев, а туземцы расценили это как «да».

Кибитка сотряслась от радостных восклицаний, мохнатые бараньи шапки полетели к потолку.

На прощание для доктора устроили самый настоящий пир с песнями и плясками в обширном жилище старейшины аула. Позвали именитого бахши, четырех музыкантов. Хотя Иван Несторович умирал от усталости, ведь был еще очень слаб после сотрясения, но отказать не мог, когда его повели на самое почетное место у дастархана в шатре аксакала. Пришлось Иноземцеву, привалившись спиной к ковру на стене, чтобы не упасть, смотреть, как феерично пляшут под куполом лихие текинские джигиты, потрясая мохнатыми папахами и звеня стальными шпорами, как бойко кружатся их жены и сестры – темнобровые текинские дамы, слушать, как плачут струны гиджака под смычком совсем юного певца-бахши, обладателя звонкого сильного голоса, до того пронзительного, что первые два часа Иноземцев едва не оглох и мучился вновь охватившей его головной болью. Но к полуночи доктор смирился и даже нашел в этой заунывной, жалобной музыке особое очарование. Бахши по обычаю начинал свою песню с заходом солнца, а заканчивал к восходу, иногда отдыхая, подносил к губам пиалу, которую в соответствии со строгими правилами всюду носил с собой на поясе в специальном чехле.