Мегрэ у министра

– Нет, я переоделся, чтобы поработать здесь, в кабинете.

– Отчет вы прочли?

– Да.

– Он был подлинным?

Министр кивнул.

– Если бы его опубликовали, он действительно стал бы бомбой?

– Вне всякого сомнения.

– Почему?

– Потому что Калам предупреждал о катастрофе, которая и произошла. Хоть меня и назначили министром гражданского строительства, я не смогу точно воспроизвести вам суть его рассуждений и прежде всего те технические детали, которые он приводил в поддержку своего заключения. Могу только сказать, что он занял твердую, аргументированную позицию против проекта, и всякий, кто прочел бы отчет, должен был бы проголосовать против строительства в Клерфоне в том виде, в каком оно предполагалось, или по меньшей мере потребовать дополнительного исследования. Понимаете?

– Начинаю понимать.

– Каким образом «Молва» пронюхала о документе, понятия не имею. Может, им удалось раздобыть копию? Не знаю. Насколько мне известно, я был единственным человеком, кто вчера вечером владел экземпляром отчета.

– Что же произошло?

– Около полуночи я хотел позвонить премьер-министру, но мне ответили, что он в Руане на каком-то политическом совещании. Я чуть не позвонил в Руан…

– И не позвонили?

– Нет. Именно потому, что подумал о прослушке. Мне казалось, что у меня в руках ящик с динамитом, который способен не только взорвать правительство, но и опозорить многих моих коллег. Невозможно допустить даже мысли, что те, кто прочел отчет, могли настаивать на…

Мегрэ догадался, как должна была кончиться фраза.

– Вы оставили отчет в этой квартире?

– Да.

– В письменном столе?

– Он запирается на ключ. Я рассудил, что отчет будет здесь сохраннее, чем в министерстве, где шатается много людей, которых я едва знаю.

– Ваш шофер оставался внизу, пока вы изучали документ?

– Я его отпустил, а сам взял такси на углу бульвара.

– Вы разговаривали с женой, когда вернулись?

– Разговаривал, но не об отчете Калама. До вчерашнего дня я ни с кем о нем словом не обмолвился. А вчера в час дня я встретился с премьер-министром в Национальном собрании. Я отвел его к окну и все ему рассказал.

– Он был взволнован?

– Думаю, да. Любой руководитель правительства на его месте разволновался бы. Он попросил меня съездить за отчетом и лично доставить к нему в кабинет.

– И отчета в столе не оказалось?

– Нет.

– Дверной замок был взломан?

– По-моему, нет.

– Вы встретились с премьер-министром?

– Нет. Мне стало по-настоящему плохо. Я попросил отвезти меня на бульвар Сен-Жермен и отменил все встречи. Жена позвонила премьер-министру и сказала, что я почувствовал себя плохо, что у меня был обморок и что я явлюсь к нему завтра утром.

– Ваша жена все знает?

– Я впервые в жизни ей солгал. Не помню точно, что я ей наговорил, но, должно быть, сильно путался и сам себе противоречил.

– Она в курсе, что вы здесь?

– Она считает, что я на собрании. Не знаю, понимаете ли вы, в какое положение я попал. Я вдруг оказался один, и мне кажется, что, как только я открою рот, все примутся меня обвинять. Никто не поверит в эту историю. У меня в руках был отчет Калама. Я единственный, кроме Пикмаля, кто им владел. И за последние несколько лет меня раза три приглашал в свое имение в Самуа Артюр Нику, подрядчик, который занимался строительством.

Он вдруг как-то сразу сник, плечи ссутулились, подбородок утратил твердость. Весь его вид, казалось, говорил: «Делайте что хотите. А я уже ничего не знаю».

Не спрашивая разрешения, Мегрэ плеснул себе водки и, только поднеся стопку к губам, подумал, что надо бы налить и министру.

Глава 2

Звонок премьер-министра

Несомненно, за годы службы ему не раз приходилось испытывать это ощущение, но оно никогда не было таким сильным. Тепло и уют маленькой комнаты, запах деревенской водки, письменный стол, совсем как у отца, увеличенные фото «стариков» на стенах – все это только усиливало впечатление. Мегрэ чувствовал себя врачом, который приехал по срочному вызову, и теперь у него в руках судьба пациента.

И самое любопытное то, что человек, сидевший напротив него, словно в ожидании диагноза, был на него похож, как брат, ну по меньшей мере как родственник. И дело было не только во внешнем сходстве. Взгляд, мельком брошенный на фотографии, сказал комиссару, что они с Пуаном одной крови, от одного истока. Оба родились в деревне, в крестьянских семьях, где уже поменялся уклад жизни. Может быть, родители министра, как и родители Мегрэ, мечтали, чтобы их сын стал врачом или адвокатом.

Пуан превзошел их ожидания. Живы ли они еще, чтобы это оценить?

Задать этот вопрос он не решился. Перед ним сидел подавленный человек, и он знал, что не слабость довела его до такого состояния. Глядя на него, Мегрэ испытывал сложное чувство, вобравшее в себя и отвращение, и гнев, и уныние.

Однажды ему самому довелось оказаться в похожей ситуации, правда не столь драматичной, и это тоже было связано с политикой. Он ничего такого не сделал. Просто повел себя, как следовало себя вести честному человеку, точно выполнявшему свой служебный долг.

И все равно в глазах всех или почти всех он был виноват. Его вызвали в дисциплинарный совет и, поскольку все были против него, его вину признали.

Тогда ему пришлось временно уйти из сыскной полиции, и он около года проработал в подвижной полицейской бригаде в Люсоне, в Вандее, как раз в том департаменте, от которого был делегирован Пуан.

Сколько ни повторяли ему жена и друзья, что совесть его чиста, временами Мегрэ все же примерял на себя образ виноватого. Например, дорабатывая последние дни в сыскной полиции, пока его дело обсуждалось в верхах, он не позволял себе отдавать приказы подчиненным, даже Люка и Жанвье, а когда спускался по парадной лестнице, старался буквально вжаться в стену.

Пуан сейчас был не способен ясно осмыслить то, что с ним произошло. Он рассказал все, что мог, и в последние часы поступал как человек, который замкнулся, ушел в себя и больше не надеется ни на какую чудесную поддержку.

Что же странного в том, что он бросился за помощью к Мегрэ, с которым не был знаком и которого даже ни разу не видел?

Не отдавая себе в этом отчета, комиссар уже взял дело в свои руки и принялся задавать вопросы, похожие на те, что задает врач, чтобы уточнить диагноз.

– Вы убедились в том, что Пикмаль действительно тот, за кого себя выдает?

– Я велел секретарше позвонить в Школу мостов и дорог, и там подтвердили, что Жюль Пикмаль работает у них смотрителем уже пятнадцать лет.

– Вы не увидели ничего необычного в том, что он не отнес документ директору Школы, а отправился с ним прямо к вам в кабинет?

– Не знаю. Об этом я как-то не подумал.

– Вероятно, это может указывать на то, что он понимал значение документа?

– Да. Я думаю, да.

– Короче говоря, после того, как отчет Калама был найден, Пикмаль был единственным, кроме вас, кому представилась возможность его прочесть.

– Если не считать тех, у кого в руках он сейчас находится.

– Давайте пока об этом не думать. Если не ошибаюсь, то, кроме вас и Пикмаля, о том, что вы получили документ, знал еще один человек?

– Вы имеете в виду премьер-министра?

Пуан в смятении взглянул на комиссара. Нынешний глава правительства, Оскар Мальтер, которому сейчас было шестьдесят пять, с сорока лет избирался почти во все Кабинеты. Его отец был префектом, один из братьев депутатом, а другой управлял колониями.

– Надеюсь, вы не полагаете…

– Я ничего не полагаю, господин министр. Я пытаюсь понять. Вчера вечером отчет Калама находился в этом столе. Сегодня после обеда он оттуда исчез. Вы уверены, что дверь не взломана?

– Можете посмотреть сами. Ни на самой двери, ни на медном замке нет никаких следов. Может, воспользовались универсальной отмычкой?

– А замок письменного стола?

– Посмотрите, он совершенно цел. Он очень просто открывается: однажды, забыв ключ, я открыл его кусочком проволоки.

– Позвольте мне продолжить задавать вопросы, какие положено задавать полицейскому. Они необходимы, чтобы устранить все неясности. У кого, кроме вас, есть ключ от этой квартиры?

– У жены, само собой.

– Вы говорили, что она не в курсе истории с отчетом Калама.

– Я ей ничего не говорил. Она даже не знает, что я здесь был вчера и снова приехал сегодня.

– Она следит за политическими событиями?

– Она читает газеты, старается быть в курсе всего, что касается моей работы и о чем мы с ней можем поговорить. Когда мне предложили стать кандидатом в депутаты, она пыталась меня отговорить. Она не хотела, чтобы я стал министром, у нее нет никаких амбиций.

– Она уроженка Ла-Рош-сюр-Йона?

– Ее отец был там адвокатом.

– Вернемся к ключам. У кого еще они есть?

– У моей секретарши, мадемуазель Бланш.

– Бланш по фамилии?..

Мегрэ сделал пометку в своей черной записной книжечке.

– Бланш Ламотт. Ей должно быть… подождите… сорок один… нет, сорок два года.

– Вы давно ее знаете?

– Она поступила ко мне машинисткой, когда ей едва исполнилось семнадцать и она только что окончила школу Пижье. С тех пор так у меня и работает.

– Она тоже из Ла-Рош-сюр-Йона?

– Из окрестной деревни. Ее отец был мясником.

– Хорошенькая?

Пуан задумался, словно никогда не задавал себе этого вопроса.

– Нет. Хорошенькой ее не назовешь.

– Влюблена в вас?

Мегрэ улыбнулся, увидев, как покраснел Пуан.

– Как вы догадались? Ну, предположим, что влюблена, на свой лад. Думаю, у нее в жизни ни разу не было мужчины.

– И ревнует к вашей жене?

– Не в том смысле, что обычно вкладывают в это слово. Я подозреваю, что она ревнует ко всему, что считает своей территорией.

– Значит, можно сказать, что на работе вас опекает она.

Пуан, проживший долгую жизнь, очень удивился, когда Мегрэ открыл ему такие простые истины.

– То есть вы говорите, когда объявился Пикмаль, она находилась в вашем кабинете и вы ее отослали. Когда вы ее снова вызвали, отчет держали в руках?

– Наверное, держал… Но уверяю вас…

– Поймите, господин министр, я никого не обвиняю и никого не подозреваю. Как и вы, я стараюсь выяснить, что к чему. Есть ли еще у кого-нибудь ключи от этой квартиры?

– Есть, у моей дочери.

– Сколько ей лет?

– Анн-Мари? Двадцать четыре.

– Она замужем?

– Собирается, точнее, собиралась выйти замуж в следующем месяце. Но теперь, со всеми этими передрягами, я уже ничего не знаю. Вам что-нибудь говорит фамилия Курмон?

– Приходилось слышать.

Если Мальтеры прославились в политике, то по меньшей мере три поколения Курмонов были не менее знамениты в дипломатии. Робер Курмон, владелец особняка на улице Фезандери, был, наверное, последним из французов, кто носил монокль. Более тридцати лет он служил послом то в Токио, то в Лондоне и был членом Института Франции, объединявшего пять Академий.

– Это их сын?

– Да, Ален Курмон. В свои тридцать два года он уже побывал атташе при трех или четырех посольствах, а теперь руководит одним из крупных отделов Министерства иностранных дел. Он получил назначение в Буэнос-Айрес и через три недели после свадьбы должен туда отправиться. Теперь вы понимаете, что ситуация гораздо более трагична, чем кажется на первый взгляд. Скандал, который ждет меня завтра или послезавтра…

– Ваша дочь часто сюда приходила?

– С тех пор, как мы официально поселились в особняке министерства, – ни разу.

– Значит, с тех пор ни разу?

– Я предпочел бы рассказать вам все, комиссар. Иначе не было смысла вас вызывать. Анн-Мари сдала экзамен на степень бакалавра, потом закончила философский факультет. Она вовсе не синий чулок, но и не такая, как современные девчонки. Однажды, около месяца назад, я обнаружил здесь пепел от сигареты. Мадемуазель Бланш не курит, моя жена тем более. Я спросил об этом Анн-Мари, и она призналась, что приходила в эту квартиру с Аленом. Я не стал выспрашивать. Помню только, как она сказала, не краснея и глядя мне прямо в глаза: «Надо реально смотреть на вещи, папа. Мне уже двадцать четыре, а Алену тридцать два». У вас есть дети, Мегрэ?

Комиссар отрицательно покачал головой.

– Я полагаю, сегодня пепла не было?

– Нет.

Старательно отвечая на вопросы, Пуан приободрился и уже не выглядел таким напуганным. Совсем как больной, который отвечает на вопросы врача, зная, что тот выпишет ему лекарство. Может, Мегрэ нарочно для этого и застрял на выяснении вопроса ключей?

– И больше ни у кого ключей не было?

– Были у заведующего канцелярией.

– Кто такой?

– Жак Флёри.

– Вы давно с ним знакомы?

– Мы вместе учились в лицее, а потом в университете.

– Он тоже из Вандеи?

– Нет. Он из Ниора. Это недалеко. Мы почти ровесники.

– Он адвокат?

– Он никогда не был членом коллегии адвокатов.

– Почему?

– Он парень своеобразный, большой шалопай. Сын богатых родителей, он в юности не желал нигде работать. Примерно каждые полгода загорался какой-нибудь новой идеей. Как-то он вбил себе в голову, что займется изготовлением рыболовных снастей, и даже купил несколько лодок. Одно время затевал какое-то предприятие в колониях, но неудачно. Потом я потерял его из виду. А когда стал депутатом, то время от времени встречал его в Париже.

– Он разорился?

– Дотла. Но выглядит роскошно. Он всегда был представительным и привлекательным парнем, знаете, этакий симпатичный неудачник.

– Он когда-нибудь обращался к вам за помощью?

– Иногда. Так, по мелочам. Незадолго до того, как мне стать министром, случай стал нас сводить гораздо чаще, и когда мне понадобился заведующий канцелярией, он оказался под рукой.

Пуан насупил свои мохнатые брови.

– Кстати, тут мне придется вам кое-что объяснить. Вы не представляете себе, что такое изо дня в день выполнять работу министра. Возьмем хотя бы меня. Я адвокат, скромный провинциальный адвокат, но в вопросах права я профессионал, я свое дело знаю. А меня назначают министром гражданского строительства. И без всякого переходного периода, без обучения я становлюсь главой министерства, которое наводнено компетентными высокопоставленными чиновниками и блестящими специалистами, вроде покойного Калама. Я вел себя как все. Держался уверенно. Давал понять, что все знаю. Однако ощущал иронию и враждебность. Мало того, я узнавал о многочисленных интригах, в которых решительно ничего не понимал. В собственном министерстве я остался чужаком для людей, которые за долгое время изучили всю изнанку политической жизни. А потому иметь рядом с собой такого человека, как Флёри, с которым можно говорить откровенно…

– Я вас понимаю. Когда ваш выбор пал на Флёри, у него уже имелись какие-то связи в политических кругах?

– Только на уровне знакомства в барах или ресторанах.

– Он женат?

– Был женат. Должно быть, и остался, ибо я ничего не слышал о разводе. К тому же у них двое детей. Но вместе они не живут. В Париже он завел еще одну семью, а может, и две. У него просто дар усложнять себе жизнь.

– Вы уверены, что он не знал о том, что к вам попал отчет Калама?

– Он даже не видел Пикмаля в министерстве, а я ему ни о чем не говорил.

– А в каких отношениях Флёри и мадемуазель Бланш?

– Внешне в самых сердечных. Но в глубине души мадемуазель Бланш его терпеть не может. Ее раздражают и отталкивают его любовные похождения, поскольку она поборница буржуазной морали. Но вы же понимаете, что все это несерьезно.

– Вы уверены, что ваша жена не подозревает, что вы здесь?

– Она заметила, что сегодня вечером я сам не свой, и настаивала, чтобы я отправился в постель, благо никаких важных дел у меня не было. Но я сочинил историю про собрание…

– И она поверила?

– Не знаю.

– Часто вам случается вот так сочинять?

– Нет.

Было уже около полуночи. На этот раз стопки наполнил министр. Потом со вздохом подошел к полочке для трубок и выбрал себе красиво изогнутую трубку с серебряным ободком.

Словно в подтверждение догадок Мегрэ зазвонил телефон. Пуан посмотрел на комиссара: снимать трубку или не снимать?

– Несомненно, это ваша жена. Когда вернетесь, все-таки придется все ей рассказать.

Министр снял трубку.

– Алло!.. Да… Это я… – Вид у него сделался виноватый. – Нет… Я не один… Мы обсуждаем очень важный вопрос… Потом расскажу… Не знаю… Думаю, много времени не займет… Ладно… Уверяю тебя, я чувствую себя прекрасно… Что?.. Из канцелярии премьер-министра? Хорошо… Там видно будет… Сделаю тотчас же… Пока…

Лоб министра покрылся каплями пота. Он снова взглянул на Мегрэ, и вид у него был такой, словно он уже не знал, какому святому молиться.

– Из канцелярии премьер-министра звонили уже трижды… Премьер-министр велел передать, чтобы я звонил в любое время дня и ночи. – Он вытер лоб и даже забыл раскурить трубку. – Что мне делать?

– Надеюсь, вы позвоните? И будет лучше, если завтра утром вы сообщите ему, что отчет пропал. Шанс, что мы распутаем все это за одну ночь, равен нулю.

Было забавно наблюдать, как совершенно потерявший голову Пуан вдруг проникся верой в полицейское всемогущество и быстро отозвался:

– Вы так думаете?

Он тяжело плюхнулся в кресло и набрал номер, который знал наизусть.

– Алло! Это министр гражданского строительства… Я хотел бы поговорить с господином премьер-министром… Прошу прощения, мадам… Это Пуан… Я полагаю, господин премьер-министр ожидает… Да… Остаюсь у аппарата…

Пуан залпом осушил стопку и напряженно уставился на пуговицу на пиджаке Мегрэ.

– Да, дорогой премьер… Приношу свои извинения, что не позвонил раньше… Да, мне уже лучше… Ничего серьезного… Скорее всего, переутомление… И еще… Я хотел сказать вам…

Мегрэ уловил голос, раздававшийся в трубке, и в его интонациях не было ничего хорошего. Пуан сразу превратился в ребенка, которого отчитывают, а он лепечет что-то невнятное в свое оправдание.

– Да… Я знаю… Поверьте мне…

Наконец ему дали вставить слово, и он, запинаясь, начал объясняться:

– Видите ли, произошло нечто… нечто чудовищное… Что вы сказали?.. Да, это касается отчета… Я вчера взял его с собой на городскую квартиру… Да, на бульвар Пастера…

Если бы ему позволили рассказать, что побудило его так поступить! Но его без конца перебивали и сбивали с мысли.

– Да… Я имею обыкновение иногда там работать… Что?.. Да, я сейчас там… Нет, жена не знает, иначе она бы мне сказала, что вы звонили… Нет! У меня нет отчета Калама… Именно с этого я и начал разговор… Я оставил его здесь, полагая, что здесь он будет сохраннее, чем в министерстве, но, когда я приехал вечером, после разговора с вами, чтобы его забрать…

Увидев, что из-под тяжелых век министра то ли от волнения, то ли от унижения брызнули слезы, Мегрэ отвернулся.

– Я старался его отыскать… Ну, разумеется, нет…

Прикрыв рукой трубку, он прошептал Мегрэ:

– Он спрашивает, предупредил ли я полицию…

Теперь он покорно слушал, иногда бормоча:

– Да… Да… Я понимаю…

Пот уже ручьями струился по его лицу, и Мегрэ захотелось открыть окно.

– Клянусь вам, дорогой премьер…

Люстру на потолке не зажигали, и обоих собеседников, сидевших в углу в креслах, освещала лампа под зеленым абажуром. Остальная часть комнаты тонула в полумраке. Время от времени сквозь туман доносились автомобильные гудки с бульвара Пастера и свистки редких поездов с вокзала.

На фотографии, что висела на стене, отцу Пуана было лет шестьдесят пять. Скорее всего, снимок был сделан лет десять назад, если судить по возрасту самого министра. А мать на фото выглядела от силы лет на тридцать и была одета и причесана по моде начала века, из чего Мегрэ сделал вывод, что мадам Пуан, как и его мать, умерла, когда сын был еще маленьким.

Комиссар уже подсознательно прокручивал в голове варианты и возможности, которые не успел пока обсудить с министром. Телефонный разговор, невольным слушателем которого он оказался, навел его на мысль о премьер-министре Мальтере, который одновременно был министром внутренних дел, а следовательно, распоряжался и в Сюртэ.

А что, если Мальтер еще раньше проведал о визите Пикмаля на бульвар Сен-Жермен и установил слежку за Огюстом Пуаном… Или сразу же после разговора, который у них состоялся…

Тут можно предположить все, что угодно: премьер-министр планировал уничтожить отчет либо, наоборот, использовать его как козырь.

В данном случае расхожее словечко журналистов очень точно передавало суть: отчет Калама был настоящей бомбой, и тот, в чьи руки он попал, получал неограниченные возможности.

– Да, дорогой премьер… Никакой полиции, даю вам слово…

Тот, видимо, засыпал Пуана вопросами, и бедняга совсем потерял почву под ногами. Его глаза умоляли Мегрэ о помощи, но что тот мог сделать? И тогда Пуан сдал позиции.

– У меня в кабинете находится человек, которого я ввел в курс дела, так сказать, неофициально…

Все-таки министр был силен, и морально, и физически. Мегрэ тоже считал себя сильным, но когда-то и он сдался, попав в переделку, гораздо менее серьезную. Он помнил и всю жизнь будет помнить, что тогда его буквально раздавили два обстоятельства: во-первых, ему пришлось иметь дело с безликой и безымянной силой, одолеть которую невозможно, а во-вторых, сила эта во всем мире была Силой с большой буквы – Законом.

Пуан наконец совсем «раскололся»:

– Это комиссар Мегрэ… Я его пригласил как частное лицо… Я уверен, что он…

Его снова прервали. Трубка сотрясалась от крика.

– Никаких следов… Нет… Никто… Нет, моя жена ничего не знает… Клянусь вам, господин премьер-министр…

Позабыв о принятом у членов правительства обращении «дорогой премьер», он перешел на «господин премьер-министр» и униженно залепетал:

– Да… В девять… Обещаю вам… Хотите с ним поговорить?.. Одну минуту…

Смущенный взгляд на Мегрэ:

– Премьер-министр хочет…

Комиссар взял трубку.

– Слушаю, господин премьер-министр.

– Я так понял, что мой коллега ввел вас в курс дела?

– Да, господин премьер-министр.

– Надеюсь, будет лишним напоминать вам, что дело это должно остаться в строжайшей тайне. Следовательно, ни о каком официальном расследовании не может быть и речи. И Сюртэ тоже не следует ставить в известность.

– Понимаю, господин премьер-министр.

– И разумеется, что, если вы, занимаясь этим делом как частное лицо, а не как официальный следователь, обнаружите что-либо, касающееся отчета Калама, вы мне… – Он запнулся. Быть замешанным в это дело ему не хотелось. – Вы сообщите об этом моему коллеге Пуану.

– Хорошо, господин премьер-министр.

– Это все.

Мегрэ уже собрался передать трубку министру, но на другом конце провода отсоединились.

– Извините, Мегрэ. Он загнал меня в угол и вынудил о вас сказать. Говорят, что до того, как стать премьером, он был знаменитым адвокатом в суде присяжных, и я легко в это верю. Мне жаль, что я поставил вас в такое неловкое положение…

– Вы увидитесь с ним завтра утром?

– В девять часов. Он не хочет, чтобы о случившемся узнали другие члены Кабинета. И больше всего его беспокоит, как бы Пикмаль не начал болтать, если уже не разболтал. Ведь он единственный, кроме нас троих, знает о том, что документ найден.

– Я постараюсь навести справки, что он за личность.

– Разумеется, не обнаруживая себя?

– Однако должен вас честно предупредить: я обязан сообщить об этом своему шефу. Я не стану вдаваться в детали и не упомяну отчет Калама. И ему вовсе не надо знать, что я работаю на вас. Если этим делом буду заниматься только я, то я смогу провести расследование вне служебных рамок. Но мне, вне всякого сомнения, понадобятся помощники.

– Они будут знать об отчете?

– Нет, об отчете – ничего, обещаю вам.

– Я уже был готов подать в отставку, но он меня опередил, сказав, что в его распоряжении нет средства, чтобы вывести меня из Кабинета министров, поскольку, если не вскроется истина, это может вызвать по меньшей мере подозрения у всех, кто следит за последними политическими событиями. С этого дня я паршивая овца, и мои коллеги…

– Вы уверены, что документ, который к вам попал, действительно является копией отчета Калама?

Пуан удивленно поднял голову:

– Вы полагаете, это могла быть фальшивка?

– Я ничего не полагаю. Я рассматриваю все гипотезы. Тот, кто показал вам отчет Калама, не важно, подлинный или поддельный, а потом сделал так, чтобы он сразу исчез, бросил тень и на вас, и на все правительство, и вас станут обвинять в том, что это вы его уничтожили.

– В таком случае сплетни поползут уже завтра.

– Ну, необязательно так уж скоро. Хотел бы я знать, где и при каких обстоятельствах отчет был найден.

– И вы думаете, в этом удастся разобраться без шума?