Десять вещей. Проза и стихи

Я внимательно посмотрел на него.

– Вы не испытываете, по вашим словам, ненависти и презрения к женщине, предавшей вас и разлучившей вас с детьми. Вы пишете в стол и не испытываете ни досады, ни уныния по поводу того, что вас не печатают. Вы не чувствуете жалости к себе? Вас не гложет честолюбие? Вы святой? Простите за прямоту… Можете считать, что это профессиональная провокация журналиста, но ответьте мне: вы и вправду не считаете, что жизнь к вам несправедлива? И в вас действительно нет презрения к этой жизни? Вы человек в возрасте… А я редко встречал людей в возрасте, – за исключением полных кретинов, – которые не разочаровались бы в жизни к пятидесяти годам… Вы исключение?

Он молчал и смотрел, по своему обыкновению, чуть вниз и в сторону; по его лицу сложно было прочесть что-либо.

– Хорошо, допустим, вы не относите себя к ортодоксальным христианам, – продолжал я, – В самом начале нашего разговора, если помните, мы затронули эту тему. Вы ещё сказали, что, при наличии множества не слишком отличающихся друг от друга религий, считать одну из них единственно верной, а все другие ложными, психически здоровый человек не может. Прекрасная мысль, позвольте с ней вновь согласиться. Но будучи человеком с университетским образованием, будучи человеком научного склада ума, вы ведь не можете не иметь собственной концепции Бога? И наверняка её имеете?

Все мы прекрасно понимаем, что старина Гёте был прав, и сущее не делится на разум без остатка, – так что же в этом остатке для вас? И разве Бог в вашей картине мира – справедлив? Может ли быть справедливым и любящим божество, которое распространяет вокруг себя запах горелого мяса? Бесконечные войны, эпидемии массовые убийства, трагедии мирового масштаба и, – что еще страшнее, – трагедия отдельного человека: его болезнь, нищета, невозможность реализоваться, предательство, крушение надежд и планов, непризнанные и неиспользованные таланты…

Меня крайне удивляла всегда эта дуальная концепция в отношениях Бога и человека, а вас нет? Человек может и даже обязан попросить, а Бог, видите ли, слышит и обязательно исполнит. С различными вариациями этот, с позволения сказать, суррогат скорой помощи и справочного бюро кочует из религии в религию, а их адепты все просят, и просят, и обращаются… Но вот получают ли? И вы не готовы признать, что этот мир несправедлив и безумен, а Бог, его сотворивший – жестокий мальчишка, отрывающий крылья и головы мухам и получающий удовольствие от того, как они беспомощно елозят по подоконнику?..

Купейная дверь неожиданно с треском отъехала в сторону, разгоряченная усатая физиономия просунулась в нее, ойкнула, извинилась и поспешно исчезла, оставив за собой ощутимый коньячный шлейф; в коридоре послышался короткий взрыв басистого смеха, топот нескольких пар ног удалялся по вагону. Очевидно, уже закрывался вагон-ресторан.

Спутник мой пошевелился и выглянул из тени верхней полки, где до этого было скрыто его лицо. Уголки его губ были по-прежнему чуть иронично приподняты, но глаза смотрели очень серьезно.

– Что же, – сказал он, – Хотите, я вам расскажу о своем образе Всевышнего?.. Ваша метафора о мальчишке… Это слишком в унисон с тем, что я собираюсь сказать. Я могу рассказать, и мне это пришло не в мистическом каком-то озарении, не в откровении – у меня не было, к сожалению, мистических откровений за все пятьдесят с лишним лет моей жизни… Это выдумано.

Он помолчал.

– Представьте себе мальчика. Тяжело больного мальчика лет восьми или десяти. Он лежит в кровати, в бреду, в горячке, в лихорадке. Он пышет жаром, на лбу у него испарина, глаза закрыты, губы обметаны белым. Он спит или в полубеспамятстве, дыхание у него хриплое, неровное. И вы сидите рядом с ним на кровати. Прекрасный, милый, трогательный мальчик – и очень больной. Представили?

А теперь представьте, что кроме вас и него нет на свете вообще больше никого. И ничего. У него нет никого родных, вокруг вас нет врачей, у вас нет лекарств, таблеток, меда, горячего молока, – что там ещё нужно, чем лечат тяжелобольных детей? Вам некого пригласить, некого позвать на помощь, и лечить его вам – лекарственно лечить – тоже нечем.

Да. Мы сидим – каждый из нас – сидит у кровати больного маленького мальчика. Каждый из нас. И гладит его по голове, и обнимает, и приговаривает: «Не болей, маленький. Не болей. И не бойся. Я всегда буду с тобой, я никогда тебя не оставлю. Ты сейчас спи, а потом проснёшься, и тебе будет лучше. И всё у нас будет хорошо. Всё всегда будет хорошо. Я тебя не брошу, не оставлю. Я тебя люблю. Я тебя люблю, мой хороший. Я очень тебя люблю». Шепчете это как молитву, как заклинание, снова и снова, потому что больше помочь вам этому ребенку нечем. Понимаете? Вот только этими словами, только своей любовью мы можем ему помочь. Вылечить его, чтобы он открыл глаза, посмотрел на нас, задышал свободнее…

Он глянул на меня широко открытыми глазами, резкая складка обозначилась у него на лбу.

– Так вот: этот ребёнок и есть Бог. Чем вам может помочь тяжелобольной ребенок? Что он вам может дать? От чего он вас может защитить, избавить, спасти и сохранить? А вот мы… Мы своей любовью – как же банально это звучит, но других слов подобрать я не могу, – мы своими объятиями, своим участием, да хотя бы самим своим присутствием у его постели можем сделать ему лучше! Понимаете? Мы не спим ночь, клюём носом, вздрагиваем, смотрим – как он там? И все наши душевные силы, вся наша энергия направлены только ему! И мы постоянно с ним говорим, мы ему шепчем: милый, родной, потерпи, все будет хорошо: я с тобой, я люблю тебя, я очень тебя люблю…

И вот все эти наши так называемые диалоги с Богом, которые в действительности, конечно же, только монологи, все эти наши молитвы и просьбы – бессмысленны и пошлы. Монолог у постели больного мальчика, направленный в помощь ему – вот истинная молитва! «Господи, что мне сделать, чтобы тебе было хорошо? Господи, что мне, что всем нам сделать, чтобы тебе стало легче? Мы отдадим тебе всю свою любовь, мы укрепим тебя, мы все свои душевные силы направим на то, чтобы тебе было немного легче, и ты взглянул на нас…»

Нет, не немного легче, а полностью: ведь вы хотите, чтобы ваш мальчик полностью выздоровел, чтобы он встал с постели, бегал, прыгал, смеялся, ведь так? «Возьми нашу любовь, Господи, возьми наши силы, чтобы мы увидели тебя, наконец, во всей твоей силе и славе…»

Он замолчал и отвернулся к окну. Длинные узкие пальцы его захватили со стола салфетку, подтянули к ладони, судорожно скомкали в тугой шарик. Я глянул искоса на тусклое отражение его лица в ночном окне, пытаясь понять, что в его глазах. Шарик выпал на стол. Он повернулся ко мне и улыбнулся виноватой улыбкой.

Я улыбнулся в ответ, стараясь, чтобы это получилось ободряюще.

– Прекрасный образ, – сказал я осторожно, – Я признаться, впечатлён силою вашего воображения. Подобной трактовки образа Господня и наших с ним отношений мне слышать не доводилось. Но позвольте спросить, отчего же болеет этот ваш мальчик? Болен он, по-вашему, тяжело, и тому есть причина, вероятно. Вы находили этому объяснение для себя?

Позвольте, я постараюсь угадать вашу мысль… Мальчик болен, вероятно, из-за того количества мирского зла, которое творится вокруг него? …которое мы творим? Ему, вашему Богу, душно в той атмосфере, которую мы создали своею жизнью? В этой атмосфере душевного смрада, предательства, алчности, злобы и цинизма он и не может быть никаким, иначе как тяжело больным… Это имеет в виду ваше воззрение?

– Полагаю, это очевидно, – произнес он после некоторой паузы, – Да, мы виноваты в его болезни. И ещё более виноваты в том, что настойчиво, упорно, отчаянно возлагаем на него свои надежды по устройству наших дел – именно тех дел, собственно, из-за которых он и пребывает в тяжкой болезни…

***

Он вышел рано утром, на небольшом провинциальном вокзале, не доезжая двух часов до столицы. Было уже светло, но небо хмурилось; он поднял воротник пальто, взял свой потрепанный саквояж и протянул мне руку.

– Желаю вам всего хорошего, – сказал он, – Надеюсь, я не слишком надоел вам полночным разговором.

– До свидания, – ответствовал я, – Спасибо вам. Я подумал о вашей концепции… Полагаю, ни один священник ни одной конфессии не согласился бы с вами. Сомнения во всемогуществе Божьем в любой церкви есть одна из опаснейших ересей. А в вашей трактовке не то, что нет никакого могущества, а даже и намека на него. Больной мальчик… Тут понятно, что помощи самому ждать неоткуда – мальчика надо спасать…

– Знаете, я давно перестал считать мнения священников любой конфессии определяющими и даже сколь-нибудь значимыми для собственного понимания Бога, – ответил он задумчиво, – Льщу себя надеждой, что не впал тем самым в гордыню. Что мои попытки найти собственные ответы на вечные, проклятые вопросы не есть люциферов бунт, а всего лишь бунт беспокойного ума, ищущего истины… И, смею надеяться, сердечный крик.

Вот оно, подумал я. Люциферов бунт. Опять. Как же они однообразны!…

– Люциферов бунт? – повторил я медленно, – Нет, безусловно, нет. Вы всего лишь нарушаете конфессиональный этикет, – а это слабовато для масштабной акции… Ваша попытка обрести собственное мнение и получить личные ответы? Да, но и она не бунт, для бунта тоже мелко…

– Что?

– Нет, ничего, – сказал я, глядя ему в переносицу, – Так, личные воспоминания. Даже, я бы сказал – личный опыт. Впрочем, боюсь, я вас задерживаю… Всего хорошего.

Он с минуту посмотрел на меня широко раскрытыми глазами. Догадался, что ли…

И вышел.

Путешествуя в поезде, люди начинают чувствовать время; путешествуя в поезде, люди начинают слышать биение сердца; стук вагонных колес в равной степени напоминает и то, и другое; и спрятаться от этого звука путешественнику совершенно невозможно… И текут, продолжаются разговоры в поездах и в ресторанах, в каретах и в тавернах, и в садах, и в галереях, и в грязных притонах, и на мраморных верандах с видом на блистающий залив Эгейского моря, и унылых ветхих покосившихся лачугах азиатских провинций, и в богатых, и в бедных домах, разговоры с людьми, отчаявшимися от невозможности получить хоть что-то, и разговоры с людьми, отупевшими от невозможности хоть что-то ещё захотеть…

***

Разговоры, подобные этому, я веду постоянно; количество таких разговоров невозможно представить даже приблизительно, ибо я веду их тысячи лет.

Все эти разговоры я веду по одному сценарию, и оттого они чрезвычайно похожи. Я положил за правило задавать собеседнику три вопроса; точнее, делать ему три предложения; если быть точным вполне, это троекратное предложение одного и того же.

И, знаете, редко кому приходится предлагать даже второй раз… Как правило, уже с первого раза они согласны на всё: я вижу, как загораются, вспыхивают жизнью совсем было уже угасшие их глаза, как оживают измученные лица.

Характер того, что предлагаю я, не меняется тысячелетиями.

Для одних предмет желания – союз с вожделенной особой, мужчиной или женщиной; забавно, но многие из них до сих пор стесняются, когда половая принадлежность объекта вожделения совпадает с их собственной.

Для других это – желаемый акт творчества: написание книги, создание скульптуры или художественного полотна, которые прославят их в веках и оставят их имена потомкам. Многие даже согласны не на прижизненную, а на посмертную славу. Чудаки, какой в том резон? мне совсем не сложно сделать это augenblicklich1, пусть наслаждаются при жизни. Но их удивительное (для меня) восприятие времени позволяет им думать, что написанное ими или выточенное ими из камня переживет их на несколько поколений. Они всерьез склонны полагать, что творят для вечности, хотя плоды их творчества сгниют в памяти потомков немногим позднее, чем сгниют в могиле кости этих творцов! Пусть так, я оставляю их в этом заблуждении. Тем более, что все реальные подтверждения моих слов у них перед глазами: умному достаточно.

Для третьих пределом мечтаний выступает богатство: таких во все времена было больше всего. Я их понимаю, – но мне они неинтересны, это люди без фантазии. Когда деньги ввели в оборот как средство обмена на реальные ценности, помню, я пошутил, что со временем люди объявят их универсальным решателем всех проблем. Как оказалось, моё слово тоже способно творить, даже и в шутку произнесённое: сегодня невозможно представить себе проблему, которую они не готовы были бы решать при помощи денег, – хотя при помощи денег нельзя решить ни одной. Примеры опять-таки у всех них перед глазами, и опять-таки, sapienti sat.

Но наиболее интересны, всё же, вожделеющие власти. Эти экземпляры нечасты и штучны: я хочу сказать, те из них, которые имеют адекватное представление о том, что просят; большинство же под властью понимает всего лишь высокий пост в своей канцелярии, в лучшем случае, выборный пост в местном Буле или как там это у них сейчас называется. За этими штучными экземплярами потом бывает очень интересно наблюдать; кое-кто из них последующими делами своими вызывает легкую зависть даже у меня. А впрочем, что это я? не зависть, а наставническую гордость, какую испытывает цирковой укротитель с сорокалетним стажем за юную собачку, впервые прыгнувшую на арене через обруч…

Что же касается того, что я прошу взамен, то тут несколько сложнее.

Те, кто ни разу со мной не встречался, искренне считают, что я попрошу у них душу. Удивительно, ибо, во-первых, как можно попросить и отдать то, чего нет?.. Во-вторых, если бы она и была, такое количество душ, да еще и мёртвых, потребно только для реализации какой-нибудь хитрой финансовой операции, вроде описанной русским писателем Гоголем; мне же они точно ни к чему.

В последние пару тысяч лет люди – все-таки они существа обучаемые – начали замечать счастливые для них последствия встреч и бесед с моей скромной персоной. Теперь от стремящихся встретиться со мной и загадать желание просто отбоя нет. Признаться, когда всё только начиналось, я подумывал о том, что вербовать сторонников будет проблемой; я полагал, что мне будет сложно находить, убеждать, уговаривать. И что же? Теперь проблемой стало хоть немного сократить или хотя бы упорядочить поток желающих.

Однажды Он с раздражением бросил мне, что такой наплыв оттого, что они не ведают, что творят: дескать, я убедил их в том, что я не существую.

Помню, я весьма остроумно ответил Ему, что в последние сто лет и Он сам сумел убедить всех в том, что Его не существует….

Так вот, вербоваться стало гораздо больше народу, но я не жалуюсь, – нет, не жалуюсь на загрузку.

Мне нравится думать, что я делаю их счастливыми; я придумал даже игровой вариант для самых маленьких. Раз в год, зимою, можно написать письмо смешному добродушному старичку-волшебнику, и он непременно его выполнит. Ну а когда дети вырастают и перестают верить в волшебников, в игру вступаю я; дело в том, знаете ли, что с верой в волшебника расстаться можно, а с верой в волшебство – нет.

Причем вера в меня с годами у людей только крепчает, как я замечаю.

Однако такой наплыв потенциальных желающих заключить контракт, – не знаю, почему они это так называют, к юриспруденции этот процесс не имеет даже отдаленного отношения, – заставляет меня корректировать собственные запросы.

Видите ли, уже нет никакого смысла просить поклониться себе три раза, как того хилого арамейца, история разговора с которым каким-то образом попала в печать и до сих пор будоражит умы. Теперь по-другому. Сегодня я ещё не закончу предложения, а они уже расшибут себе лоб об пол: и никакого интереса в этом для меня давно нет.

Поэтому приходиться изобретать что-то новенькое, для разнообразия процесса. Во главу угла, как и прежде, приходиться ставить нечто, чем я мог бы максимально досадить Ему, – что ж, ничего не могу с собой поделать…

А Его, знаете ли, повергает в наибольшее смятение их стремление жаловаться.

С Его точки зрения, у них есть все и даже больше, и когда я показываю Ему обратное… Когда они с нескрываемой ненавистью к бывшему возлюбленному шипят о неудавшейся любви, когда они, со слезами непризнанных гениев, стонут о неопубликованном романе, когда они с проницательным философским блеском в глазах отрицают разумное начало в столь несправедливом для них мире… И Он видит всё это!.. Разве это – не поклон мне? Нет, это больше чем поклон! это глубокое преклонение колен, с многократным выходом на бис, с дрожащей лицедейской слезой в уголке глаза и с беспамятным наслаждением бурными овациями восхищенного зала, из которого я бросаю им огромные букеты цветов и кричу им «Bravo! Bravo!»…

Но вот разговоры, подобные сегодняшнему, меня все еще изумляют, и собеседники, подобные встреченному в поезде, не дают мне покоя.

Я не могу понять, не могу взять в толк: почему они не принимают моей помощи? Что заставляет этих с виду серьезных и умных людей, вся жизнь которых опровергает тезис «им дано всё и даже больше», не жаловаться мне и не прибегать к моему покровительству? Или в них непомерна гордыня, которую столь часто ставят в упрек мне?

Я не прошу многого, если быть точным – не прошу почти ничего. Я хочу лишь, чтоб они признали, что окружающий их мир жесток, несправедлив и направлен против них. Хочу, чтоб они поверили в свою исключительность и в то, что заслуживают большего; наконец, чтобы они приняли мою помощь и покровительство, ибо только я могу дать им все в этом мире; ибо только я князь мира сего.

Почему же они предпочитают богатству – нищету, удовлетворению любовного вожделения – одиночество, славе – безвестность, величию – забвение? Или они знают и имеют в себе нечто такое, что открывает им любые двери без моего посредничества? Или они вообще не хотят открыть эти двери? Или они и не подозревают о существовании этих дверей? замков? ключей?

Я и Его, конечно, спрашивал об этом… Он сказал, что тоже не понимает.

МАГАЗИН ВЕСЁЛОГО ЙОЗЕФА

Как мне увидеть тебя,

Когда прожектор прямо в лицо?..

Б. Гребенщиков

Даже не знаю, что меня побудило свернуть на ту улицу.

Словно бы пихнул кто-то в бок.

Брожение туриста по уже знакомому, не раз пройденному, но по-прежнему чужому городу, за сутки до отъезда, – ломаная кривая. Ты как бы пытаешься ещё раз запечатлеть всё ранее увиденное, сфотографировать на свой внутренний фотоаппарат, увезти с собой частичку этого места домой. И идёшь хаотично, петляя, передвигаясь от одной достопримечательности к другой, останавливаясь в местах, которые поразили и привлекли тебя при первой с ними встрече, пытаясь возродить те же ощущения, что испытал тогда.

Но не выходит.

И жара – самое неприятное, что может случиться после полудня в каменном городе. От нагретых булыжных мостовых поднимается дрожащий воздух, двухсотлетние надменные, но приземистые дома не создают тени в пространстве площадей; только на узких петляющих боковых улочках она прячется, пусть и душная, и пыльная, но, всё же, спасительная. В такую спасительную тень, на такую боковую улочку мы и нырнули.

А тут ещё Лу.

В своих драных джинсах, с вызывающе голыми щиколотками, торчащими из-под ядовито-огненных кроссовок с жёлтыми шнурками, с вихляющей мальчишеской походкой и огромным рожком вафельного мороженого в руке. Мороженое, разумеется, стремительно тает, стекает по руке и капает на мостовую, и Лу подхватывает его, чуть ли не на лету, своим змеиным языком, косясь на меня огромными зелёными глазищами. И плетётся, как всегда, чуть сзади, как бы не со мной, и как бы нехотя.

– Пойдём сюда, Лу, – говорю, – Там тень.

Щерится, мычит. И энергично мотает вверх-вниз головой, ибо произнести ничего не может битком набитым ртом. Выглядит Лу при этом так, что на моём лице отражается, видимо, смесь смеха с осуждением, отчего Лу фыркает, а брызги мороженого разлетаются во все стороны.

Ребёнок-фугас. Обезьяна с гранатой.

Мы прошли по этой маленькой боковой улочке метров сто, наверное, когда я и увидел эту фанерную вывеску-указатель, криво налепленную на фонарный столб:

«Магазин весёлого Йозефа».

И чуть ниже, косыми зелёными буквами:

«Очки и оправы на любой вкус».

Повернув голову в ту сторону, куда указывала фанерка, я увидел невесть как втиснувшийся между двумя каменными домами фасад магазинчика: со стеклянной, слегка грязноватой, признаться, витриной, и пёстрым полосатым навесом над входом.

Я несколько секунд смотрел на него, силясь понять, что же смущает меня в этой, с виду вполне обыкновенной, магазинной витрине. Словно бы неведомый волшебный силач раздвинул ладонями стены соседних домов и аккуратно, двумя пальцами, вложил этот магазинчик между ними. Ни эти дома, ни сам магазинчик по отдельности не выглядели странно, но всё вместе производило впечатление чего-то бутафорского, неестественного.

Собравшись было двигаться дальше, я обнаружил, что Лу совершенно спокойно подходит уже к дверям магазинчика и, остановившись под навесом в тени, запихивает в рот остатки мороженого.

– Зайдём? – неуверенно спросил я, хотя, по неизвестной мне причине, желания заходить в эту лавку я в себе не ощущал.

– Угумн, – мотает головой, торопливо прожёвывая, косясь на меня смешливыми кошачьими глазами.

Ну, зайдём.

Над дверью гостеприимно звякнул колокольчик. Первое, что я ощутил, – блаженная прохлада, царившая внутри. Лавка изнутри оказалась небольшой, хотя такую высоту потолка при взгляде снаружи предположить было никак нельзя. У меня даже появилось искушение немедленно выйти наружу и снова посмотреть на магазин с улицы, – однако я счёл это глупостью.

Слева от входа помещалась массивная деревянная стойка, за которой штабелями стояли картонные коробки, а прямо на ней – запылённый антикварный телефонный аппарат и электрический чайник рядом. Всё небольшое пространство магазинчика было заполнено лёгкими пластмассовыми стеллажами, на которых, в несколько рядов на каждом, пестрели очки: солнечные, оптические, спортивные, самых разных цветов, форм и размеров.

За стойкой никого не было.

– Здравствуйте, – громко сказал я, доброжелательно вглядываясь в сумрак маленького зала, к которому ещё не успели привыкнуть глаза.

Протопав мимо меня, клетчатая рубашка Лу уже петляла между стеллажей, словно кафтан заблудившегося гнома в лесу.

– Здравствуйте! – повторил я и, вздрогнув, увидел прямо напротив себя за стойкой длинного худого человека, в жилетке и рубашке с закатанными по локоть рукавами. Я готов был поклясться, что секунду назад там никого не было.

– Добрый день, любезный сэр! – торжественно ответил тот, расплываясь в широкой улыбке, – Я Йозеф. Позвольте вам помочь.

– Да, спасибо, – несколько оторопело произнёс я, – Но вы не беспокойтесь: мы не покупатели, а, скорее, зеваки: шли мимо, случайно наткнулись на ваш магазин…

– О, ручаюсь, любезный сэр, что я смогу заинтересовать вас, – живо откликнулся тот, продолжая приветливо улыбаться и потирая возле груди длинные узкие ладони, – И вас, и вашего… вашу… – он вгляделся в сторону Лу, чья вихрастая голова уже вертелась возле зеркала, прикрепленного к дальней стене зала.

– Это Лу, – сказал я, – Лу, ты подойдешь?

– Не-а, – донеслось от зеркала, – Я тут.

– У меня как раз новые поступления, – продолжал хозяин магазинчика, выходя из-за стойки и приблизившись ко мне, – Нигде в городе вы не найдёте такого прекрасного ассортимента, как у Йозефа: рискну сказать, что мой товар не только красив, удобен и моден, но даже и уникален. Да-да, уникален, любезный сэр! Позвольте предложить вам примерить хотя бы эту пару…

Он легким жестом фокусника выхватил с ближайшего стеллажа огромные темные очки, в громоздкой оправе, и протянул их мне. Я нерешительно взял.

– Спасибо, но я… Мы… – пробормотал я, оглядываясь в сторону Лу, – Право, неудобно занимать ваше время.

Я терпеть не могу примерять и прицениваться в магазинах, где не имею намерения покупать. Но если уж Лу в магазине, раньше Лу мне всё равно магазин не покинуть – это уж проверено десятками магазинов. Да и хозяин так мило склонил голову, с ожидающей улыбкой, что я покорно повернулся к зеркалу и водрузил очки на нос.

Я и раньше ощущал, что в магазине прохладно, – но ледяная дрожь, прошедшая у меня по спине, совершенно никаким образом не вызывалась температурой воздуха. В горле у меня возник тяжёлый ком, который я никак не мог сглотнуть. Мне показалось, что высоченный до этого потолок опустился чуть ли не на голову мне, хотя я отчётливо понимал, что этого не может быть.

Я вспомнил всё, о чём едва забыл за время поездки: и просроченный кредит, из-за которого банк уже вовсю грозил мне судом, и предстоящее медицинское обследование отца, с его подозрением на опухоль, и подозрительную семью эмигрантов из Алжира, вселившуюся в квартиру ниже два месяца назад…

Повернувшись к хозяину, я вдруг явственно понял, насколько фальшива и неискренна его показная улыбка. Я вдруг увидел на тыльной стороне его кисти ранее не замеченную мною татуировку: что-то вроде паутины и полустёртых букв, от которой совершенно недвусмысленно веяло тяжёлым уголовным прошлым, – а может, даже и настоящим.