Коварные алмазы Екатерины Великой

«Прекрати! Немедленно прекрати себя заводить, ты еле дышишь. Что вдруг за приступ педофилии?»

Фанни отвела, нет, отдернула взгляд от Романа и в смятении уставилась в окно. Мимо проплыло изображение золотого идола с непомерно большими глазами – реклама новой выставки в Лувре, рядом информация об обвальных скидках в каком-то магазине и еще анонс нового мужского парфюма Azzaro, но этот зеленоглазый потаскун, который с рекламного щита строит глазки всем женщинам, и в подметки не годится Ро…

«Угомонись, кому сказано!»

Секунду, это какая станция? Уже «Сюлли-Морлан»? Как быстро! До «Пирамид», где ей сходить, рукой подать. Она выйдет, а Роман поедет дальше, в дом, где он ютится в комнатке для прислуги, и Фанни не увидит его, быть может, никогда в жизни!..

– Извините, Роман, я вас перебила. Вы говорили, что ходите на рю де Валанс, в русскую библиотеку…

– Да. – Он кивнул рассеянно: за время долгого молчания Фанни успел погрузиться в какие-то свои мысли – о чем или о ком? – Хорошая библиотека. Я предпочитаю читать по-русски. Мой французский…

– У тебя отличный французский, – с жаром воскликнула Фанни. Ладно, она уже столько раз врала в жизни, что еще одна маленькая ложь ей, конечно, простится. А не простится – и наплевать, ведь это ложь во спасение. Чье спасение? Да свое, свое собственное. Свое спасение от надвигающейся разлуки с Романом.

– Вот спасибо, – сверкнул он глазищами, – а то меня мать запилила. Она в России преподавала французский, сейчас вообще говорит очень хорошо, почти без акцента. Мне до нее далеко.

Фанни чуть не ляпнула, что знает кое-какие слова по-русски: «я тебя люблю», «я тебя хочу», «трахни меня», «давай еще». Выучилась от Лорана. Сейчас повернуться к Роману и сказать ему сдавленным от желания голосом:

– Трахни меня!

Сказать по-русски!

Что будет?

Скорее всего, он достанет мобильник и вызовет «Скорую помощь». А если…

А если спросит:

– Что, прямо здесь? В метро?

А если он согласится?

Вагон пустой, только впереди дремлют два каких-то почтенных старикана. Они здесь с Романом практически наедине!

Поезд остановился на станции «Пон-Мари», и в вагон вошла девушка с бандонеоном[3].

Потом Фанни размышляла, как сложилась бы жизнь ее и Романа, если бы эта девица с бандонеоном в тот вечер не попалась им на пути. Может, вышли бы себе из метро, каждый на своей станции, и двинулись бы своей дорогой?

Неужели вся причина дальнейших радостей и бед только в музыке, в той музыке, которая вдруг зазвучала в вагоне?

Бедняжка Фанни, которой так и не суждено было узнать правду! Правду знает Роман, но это знание он унесет с собой в могилу.

А впрочем, у него остается еще время для насыщенной радостями жизни, поэтому пока не стоит о печальном.

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Оставим в стороне пути, которыми пойдут добросовестные и недобросовестные следователи, пытаясь докопаться до истины в деле о внезапной смерти гражданина Константинова В. С. Все равно пути будут не теми и не найти следователям этой самой истины, потому что никто им не поможет ее найти. Их будут водить за нос все, кто, казалось бы, самым непосредственным образом заинтересован в результатах расследования.

Итак, вот что навеки осталось тайной для следствия.

Валерий Сергеевич Константинов был человеком богатым. Очень богатым! Но о его богатстве не знал никто, кроме самых близких ему людей. Причем богатством своим Валерий Сергеевич завладел тем способом, о котором люди мечтают испокон веков: он нашел клад.

Нашел он его десять лет тому назад совершенно случайно.

Константинов был любителем, как уже говорилось, старины. Всю жизнь он, простой совслужащий, инженер, эмэнэс, жил в убогой «хрущевке», заставленной грубо сколоченными обрезками деревоплиты, которым был придан вид шкафов, сервантов и столов. Ел из дешевой фаянсовой посуды, читал книжки, изданные на газетной бумаге, да и те приходилось разными окольными путями доставать.

Однако страсть к антиквариату и старинным фолиантам терзала сердце Валерия Сергеевича, и удовлетворял он ее вот каким способом: в свободное время ездил по городу и выискивал дома, предназначенные на слом. Чуть только такой дом освобождали жильцы, Константинов был уже тут как тут. Надевал перчатки, доставал из сумки небольшую монтировку и обходил пустые комнаты, в которых уже пахло сыростью, землей и даже почему-то мертвечиной. Кругом валялись груды брошенного мусора, в котором Константинову удавалось найти немало интересного, от книг до старинных флакончиков для духов. Однажды он отыскал роскошную вазу, правда, в виде осколков, но ее удалось склеить. В другой раз ему попалась печная заслонка невиданной красоты, судя по всему, отлитая в XVII веке, а то и раньше. Полуразбитые статуэтки, иконы в жутком, непотребном состоянии, картины неизвестных художников, где едва-едва можно было разобрать лица и предметы, тоже попадались. Еще множество бытовых мелочей: очки с выбитыми стеклами, туфли или сандалии, как правило, непарные, дамские сумочки или то, что от них осталось, какие-то рваные платья, отделанные стеклярусом или истлевшим кружевом.

Однажды в каком-то подвале он наткнулся на заплесневелый, покрытый темными пятнами саквояж. Саквояж был набит полусгнившими газетами начала XX столетия. Точнее сказать было трудно, потому что даже те из них, что не сгнили, превратились в труху, и Константинов осторожно, по одной вынимал их и рассматривал с благоговением: это тоже была столь обожаемая им старина. Представьте себе: именно среди этих газет он и наткнулся на пыльный мешочек из истончившейся, потертой кожи, в котором перекатывались какие-то камушки.

Как только Константинов взял его в руки и ощутил пальцами это перекатывание, он почему-то сразу понял, что там находится. Больше ничего в этом доме он трогать не стал, даже не глянул в сторону бережно отобранного старья, сверточек спрятал в карман, перчатки снял и отбросил, монтировку отшвырнул, из развалин вышел и немедленно уехал ближайшей электричкой на дачу в Рекшино. Именно там, в халупе на четырех сотках он хранил все свои сокровища, поскольку жена наотрез отказалась видеть это барахло в своей до блеска вымытой хрущобе. Да, был риск, что местная шпана вскроет дачу, однако ценность все эти сокровища имели только в глазах человека, помешанного на антиквариате, а воришки – люди практичные, они ищут то, что можно продать или хотя бы выменять на водку.

Итак, Константинов приехал на свой тайный склад, завесил окна, зажег свечку (электричество в Рекшине теоретически было, но его постоянно отключали, отключили и на сей раз, пожалуй, даже кстати) и развязал узелок, чтобы как следует рассмотреть находку.

Невзрачные камушки, похожи на грязные стекляшки.

Константинов помыл их в теплой воде с хозяйственным мылом. Пересчитал. Их оказалось почти три сотни – крупных, отборных бриллиантов размером одни с горошину, другие с вишневую косточку (в каратах Константинов еще не разбирался), великолепной огранки, некоторые с загадочными темными пятнышками внутри. 285 бриллиантов.

Кому принадлежали эти бриллианты, кто спрятал их в саквояже среди газет?

Об этом можно было только гадать. Константинов вспомнил многочисленные истории о том, как после революции богатые люди пытались утаить сокровища от безумной толпы грабителей, в которую в одночасье превратился народ. Куда только не прятали бриллианты, украшения, золотые монеты! Шили пояса, выдалбливали трости, делали для женщин специальные шиньоны-тайники, прятали камни под подошвами башмаков… Владелец или владелица этих бриллиантов, видимо, в спешке сунули их в саквояж под газеты. Темные ржавые пятна на коже вполне могли быть пятнами крови…

Об этом Константинов предпочитал не думать, какой смысл? Важно только то, что он стал обладателем целого состояния, богатства поистине несметного…

Такие находки вряд ли могут пройти для человеческой психики бесследно. Разумеется, теперь Константинов страшно боялся, что люди каким-то образом проведают о сокровищах и ограбят его, а то и убьют. Об этом не должны были знать даже самые близкие, жена и сын, тем более что Константинов своей семейной жизнью никогда доволен не был. Жену он не любил и втихомолку ей изменял, если выпадал удобный случай, в командировке, например, или на какой-нибудь турбазе, не говоря уже о том, что тайно вожделел ее подругу, хоть и понимал, что шансов у него ниже нуля. Воспитание сына его ничуточки не интересовало, он с удовольствием сплавил бы его каким-нибудь бабушкам или дедушкам, но таковых в семье Константиновых не имелось. Словом, посвящать домашних и делиться сокровищами он не собирался.

Валерий Константинов непрестанно думал, как сохранить тайну и спрятать бриллианты. Ни одно место в мире не казалось ему достаточно надежным, будь это даже сейф какого-нибудь цюрихского депозитария. Идеально было бы, конечно, носить камни с собой. Придумать тайник, который не вызывал бы подозрений…

Такой тайник он придумал. Изготовил его сам, и теперь всегда носил его в кармане пиджака, конечно, некрасиво оттопыренном. Когда Константинову говорили, что он портит собственный костюм, он только пожимал плечами. Поскольку ему всегда было наплевать на то, как он выглядит и во что одевается, это никого не удивляло.

Очень немногие люди, получив в свое обладание большие деньги, уберегутся от искушения немедленно начать их тратить. В этом смысле Константинов ничем от большинства не отличался. Сами по себе бриллианты его не интересовали – но какие возможности они открывали! Теперь он мог перестать шариться в развалинах, мог ездить в Москву за настоящей стариной (в родном городе Константинов решил не светиться, тем паче, что два-три антикварных магазина Нижнего Новгорода были подавляюще убогими). Но для этого бриллианты нужно было превратить в деньги.

Как? Сдать камушек в скупку? Хорошо, один-два сдашь, а больше? Заметят, проследят. Опасно!

Надежных людей, которые занимались тайной скупкой драгоценностей, Константинов не знал, обращаться к незнакомым ювелирам или антикварам не осмеливался. Невозможность потратить деньги, которые просто-таки жгли ему карман, запрет осуществить желания – а желаний у полунищего эмэнэса, затурканного советским бытом, а потом соблазнами рынка, накопилось с вагон – стали навязчивой идеей Константинова и медленно, но верно свели его с ума.

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Что и говорить, путь к персоне императрицы тернист. Конечно, порою нечаянная удача перепадает, как в распространенном анекдоте, какому-нибудь часовому, который приступает к делу рядовым, а уходит из опочивальни капралом. Но, как правило, дело обстояло иначе и далеко не так просто.

Светлейший князь Григорий Потемкин после двух лет, проведенных рядом с этой незаурядной женщиной и великой любовницей, понял, что может быть ей только другом, советчиком и помощником во всех ее начинаниях, а если останется любовником, то скоро умрет. Чтобы быть той, кем она была, Великой Екатериной, императрица нуждалась не только в умных мыслях, но и в постоянной подпитке нежностью, пылкостью, страстью – должна была ощущать себя любимой и желанной. Чтобы быть великой женщиной, ей требовалось оставаться именно женщиной. Эта сущность ее натуры была понятна Потемкину и прежде всего ради этого – и еще, конечно, чтобы постоянно держать руку на пульсе – он и начал представлять ей молодых людей, преданных ему безусловно.

Однако Александра Ланского первым приметил отнюдь не Потемкин, а обер-полицмейстер Петербурга граф Петр Иванович Толстой.

Париж, наши дни

Бродячий музыкант с гитарой, губной гармоникой или бандонеоном – самое обычное дело в парижском метро. Порой в вагоны вваливаются трубадуры с целым электронным оркестром, упрятанным в сумку на колесиках. Потом одни обходят вагон с протянутой кепкой, другие смиренно топчутся у двери… Однако у Фанни создалось впечатление, что эта тоненькая кареглазая девица лет двадцати с мелко вьющимися каштановыми кудрями вовсе не принадлежала к племени бродячих музыкантов. Она была, скорее, похожа на девочку из хорошей семьи, на студентку, которая возвращается после занятий в консерватории.

Девочка села, пристроила на коленях футляр, рассеянно взглянула на уплывающую платформу с желтыми пластмассовыми скамьями, перевела взгляд на сидящих напротив Фанни и Романа, и глаза ее мгновенно перестали быть рассеянными, а сделались сначала изумленными, а потом настороженно-восторженными.

О нет, вовсе не Фанни вызвала ее восторг, на нее девочка вряд ли даже взглянула. Это Роман заставил ее щеки порозоветь, губы приоткрыться, а глаза заблестеть. Это Роман заставил ее нервно сплести тонкие пальчики. Да, не одна Фанни оценила с первого взгляда его редкостную красоту. А разве могло быть иначе? И у этой кудряшки с тонким личиком куда больше шансов, чем у Фанни.

Шансов на что? Ой, да брось ты все это, сойди на ближайшей станции – это ведь будет уже Пон-Неф, оттуда можно и пешком дойти, и разве не символично будет, что они с Романом встретились на Пон-Неф и расстанутся на станции метро, которая так же называется?..

И больше она его никогда не увидит.

Фанни едва ли отдавала себе отчет в том, что выдернула руку из-под локтя Романа и стиснула пальцы точно таким же нервным движением, как эта девочка. Только у одной была надежда, а у другой – безнадежность.

Ей не было видно, смотрит ли Роман на девушку, но можно было не сомневаться, что да. Девчонка так играла своими хорошенькими, чуточку приподнятыми к вискам глазками (совершенно такие же были глаза у Фанни в те невозвратные годы, да, их очертания немного изменились из-за морщинок, правда, она очень искусно придает глазам прежнюю манящую форму с помощью черного косметического карандаша, но дураку же понятно, что все это не то), как можно играть, только встречая ответную игру взгляда. Фанни представила, как смотрит на девушку Роман: чуть исподлобья, медленно приподнимая ресницы, и взгляд не ослепляет, а обволакивает, словно завораживающий черный туман…

Поезд остановился. Пон-Неф. Вставай и выходи, что ты здесь расселась, третья лишняя между этими двумя, очень может быть, созданными друг для друга…

Фанни не двинулась с места. Сидела, прижавшись бедром к бедру Романа, жадно ловила его тепло, как морозными вечерами ловила тепло своими вечно зябнущими ладонями, прижимая их к калориферу. Только там она грела руки, а здесь душу. Сердце!

А между тем девочке, похоже, стало мало этой возбуждающей игры взглядов, она решила произвести на Романа еще более сильное впечатление. Не отрывая от него глаз, проворно открыла футляр, достала свой черно-белый бандонеон и заиграла, не глядя на кнопки и клавиши, не отводя глаз от Романа.

Это было вечное «Бесаме мучо», аранжированное в ритме танго. Великолепная музыка! Отличное исполнение! Бесаме мучо – целуй меня крепче!

Пытка еще та.

Что сделает Роман, когда отзвучит мелодия? Похлопает в ладоши и равнодушно отведет взгляд? Откликнется на призыв? Нет уж, пусть эта бесстыжая маленькая сучка играет, раз начала! Не глядя, наощупь Фанни открыла сумку, нашарила в боковом карманчике какую-то купюру, выхватила и швырнула музыкантше. Вспыхнуло в душе запоздалое сожаление: вдруг попалась крупная, там была одна в двадцать и одна в пятьдесят евро? Ах, не зря француженок считают самыми расчетливыми женщинами в мире!..

Уже когда купюра летела, Фанни краем глаза отметила красно-оранжевый колер: пятьдесят евро. А, гори оно все огнем, в конце концов, деньги не самое важное в мире, и совершенно напрасно называют француженок самыми расчетливыми женщинами в мире!..

Нет, все-таки не напрасно.

Красно-оранжевая птичка была замечена еще в полете. Девушка наконец-то отвела взгляд от Романа и уставилась на купюру. А поскольку та спланировала на самый верх бандонеона, музыкантша поневоле скосилась на нее и какое-то время так и сидела, собрав глазки к носику и не переставая бегать пальцами по клавишам.

Мгновение Роман и Фанни созерцали ее напряженную физиономию, потом Роман вскочил и подал Фанни руку:

– Потанцуем, мадам?

Она поднялась, положила руку на его плечо, и он повел ее в ритме «Бесаме мучо», слитного с ритмом движения поезда.

Музыка звучала, как нанятая, конечно, ведь музыкантша и была нанята на пятьдесят мелодий. Ладно, хотя бы на двадцать пять, если оценит свои услуги в два евро за мелодию. Двадцать пять – это тоже хорошо.

Пресвятая Дева, как давно, как отчаянно давно Фанни не танцевала! Лет двадцать точно. Одним из ее любовников был жиголо из ресторана «Галери Лафайет», он научил Фанни танго, медленному фокстроту и румбе, изумляясь, как быстро она все схватывает, и уверяя, что если бы она вовремя начала учиться танцам, вполне могла бы стать его партнершей в ресторане! Потом они расстались (кто кого бросил, Фанни теперь уже хорошенько не помнила), и с тех пор практики у нее не было никакой, однако уж если Фанни что схватила, то схватила! Ноги все моментально вспомнили – и пошли, пошли, сплетаясь с ногами Романа, который, к изумлению Фанни, оказался отличным танцором, не хуже, чем тот полузабытый жиголо, и повел ее так уверенно, словно под ногами у них был не пол вагона, а паркет танцзала.

Какое счастье танцевать с ним, двигаться, прильнув грудью к его груди! В его объятиях Фанни было девятнадцать, не больше. Просто она чувствовала: ее возраст не имеет для него никакого значения. Ну не смотрят так на почтенных дам, как Роман смотрел на нее, когда их взгляды вдруг обращались друг к другу. Не напрягается так мужское тело, прижимаясь к телу старухи. И пусть знает свое место эта девчонка, эта жалкая аккомпаниа…

Поезд дернулся, нога Романа зацепилась за ногу Фанни, они качнулись и вместе повалились на сиденье, причем Фанни оказалась верхом на Романе.

Она испуганно вскрикнула и попыталась слезть, но он не пустил. Схватил ее за бедра и прижал к себе так крепко, что она вдруг ощутила, что сидит на каком-то твердом вздутии. Она бы замерла, но движения поезда поневоле заставляли двигаться и ее. Роман вдруг резко выдохнул сквозь стиснутые зубы и задрал на Фанни юбку. Ноги между чулками и трусиками (Фанни никогда не носила колготки, терпеть их не могла) словно загорелись от его прикосновений. Одной рукой он обхватил ее за шею и заставил нагнуться так низко, что ее губы уткнулись в его губы. Чужой язык вонзился ей в рот, отпрянул, снова вошел между губ, грубо ударяясь о ее язык. Губы впились в ее губы. Это был не поцелуй, а что-то иное – утоление жажды, половой акт, совершаемый только ртами. Фанни застонала от изумления, страха, возбуждения, и в это время пальцы Романа скользнули ей в трусики, запутались в волосках…

Бесаме, бесаме мучо!

Фанни вдруг осознала, что музыка кончилась и вместо нее слышны какие-то голоса.

Приподнялась в беспамятстве, огляделась. Роман лежал с полузакрытыми глазами, рот искажен страданием, руки все шарят и шарят по ее телу. В вагон тем временем успела ввалиться толпа японских туристов – ввалиться и замереть. Да, зрелище перед ними предстало не из самых скромных! Неудивительно, что не слышно музыки: нервы у аккомпаниаторши не выдержали, и она выскочила из вагона. Сколько она успела сыграть мелодий? На сколько евро?

Ладно, сдачи не надо, как любил говорить Лоран.

Это имя пролетело, не зацепив, не поранив.

Однако какая это станция? Боже мой, «Пирамиды»!

Фанни соскочила с Романа, одернула юбку и, глядя поверх голов маленьких японцев с самым невозмутимым выражением (а что, девичью стыдливость прикажете изображать, что ли?), принялась проталкиваться к двери, куда вливались все новые жители Страны восходящего солнца. То-то историй о развратных гайдзинах будет поведано там, у подножия Фудзиямы, под сенью белоснежных вишен, лепестки которых, как утверждал Басе (а может, и не Басе), похожи на томные веки красавиц!..

Фанни выскочила на платформу в последний миг перед тем, как закрылись двери, Роман выскользнул следом, схватил ее за руку.

– Куда?

Она правильно поняла вопрос: куда они теперь пойдут, чтобы завершить начатое?

Как он смотрел, какие у него были глаза! И все это предназначалось ей!

Фанни невероятным усилием подавила желание припасть к его дрожащим от желания губам: тогда только и оставалось бы, что улечься прямо на платформе, но они вряд ли успеют получить удовольствие – их просто-напросто сдадут в полицию за оскорбление общественной нравственности.

– Ко мне, – проговорила быстро. – Ко мне домой, это не очень далеко. Скорее!

И побежала по лесенке к выходу из метро.

Какой теплый вечер, какая тишина! Веет весной. Но сейчас не до красот. Скорее пересечь авеню Опера, нырнуть в узенькую улочку Терез, потом по Сен-Анн до Рети Шамп, улицы Маленьких полей, и вот она, рю де Ришелье. Справа огромное здание дворца Армана дю Плесси де Ришелье – того самого дворца, где некогда снимали любимый фильм Фанни по «Трем мушкетерам».

Роман налетел сзади, схватил ее в объятия, притиснул к своим бедрам. Господи, да он уже готов… так готов!

– Я больше не могу, – выдохнул он в шею Фанни, слепо шаря по ней губами. Ее огнем жгли эти лихорадочные поцелуи. – Не могу! Давай ляжем хоть под кустами!

Напротив входа во дворец кардинала маленький скверик с фонтаном: пять дородных полуодетых дам изображают пять главных рек Франции. Сейчас фонтан выключен, но скамейки… скамейки никто на зиму не убирал! Конечно, сквер закрыт на ночь, но ограда невысока, ее можно легко перешагнуть.

Фанни перешагнула, Роман перепрыгнул – и вот оно, вожделенное ложе.

Даже несколько на выбор, разных цветов.

Сейчас, впрочем, ничто не имело значения, кроме одного: лечь скорее, скорее…

Они не пошли далеко – повалились на ближайшую скамью, едва скрытую кустом остролиста. Глушили крики, кусая одежду друг на друге.

Потревоженный их возней остролист шелестел, шуршал, ронял на спину Романа красные твердые ягоды.

– Пусти меня к себе, скорей! Я сразу понял, кто ты! – простонал Роман. – Ты не носишь колготки, а эти твои трусики, чулочки… Давай, ну!

Удовлетворив жажду, они поднялись с немилосердно жесткой скамьи, дотащились, цепляясь друг за друга, до дома Фанни, и наконец их лихорадочная внезапная страсть обрела крышу и четыре стены – надежную защиту от посторонних глаз и ночного февральского ветра.

Внезапная, значит, страсть? Однако…

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Уже говорилось, что жена Валерия Константинова Галина работала медсестрой в психиатрической лечебнице на улице Ульянова. Шизиков она навидалась предостаточно, а потому сразу заподозрила что-то неладное в поведении мужа. Он сделался недоверчивым, молчаливым, угрюмым, озлобленным, он запрещал посторонним (хороши посторонние – жена и сын) дотрагиваться до своих вещей. Однажды избил сына за то, то тот нечаянно уронил со стула его пиджак.

Вообще Константинов теперь свою одежду в шкаф не убирал, а вешал исключительно на стул, который ставил рядом с кроватью. Даже когда они занимались с женой сексом, он… Хорошо, сексом это едва ли можно назвать. Так себе, быстрый перепихончик.

Галина, маленькая красивая брюнетка с обворожительными глазами, которые от нее унаследовал сын, никогда не была довольна своим браком. Поженились они с Валерием не то чтобы по любви, а по необходимости завести семью. И жили бы худо-бедно, как все, если б не нашел Константинов эти злополучные бриллианты и не помешался слегка на этой почве.

Как говорят профессионалы, он стал неадекватен. Маниакально-депрессивный психоз – такой диагноз поставила Галина, которая в своей психушке на диагнозах здорово поднаторела.

У нее была задушевная подруга Эмма. Они дружили с детства – когда-то жили в одном доме, потом этот дом снесли, семьи получили квартиры в разных районах, но Галина и Эмма продолжали видеться. Эмма с мужем давно разошлась, осталась свободной, бездетной и дала себе клятву больше в такую глупость, как супружеские отношения, не ввязываться. В знак полного разрыва с прошлым Эмма сбросила с плеч фамилию нелюбимого мужа Ломакина и снова стала Шестаковой.

Именно Эмме Галина пожаловалась, что с мужем что-то происходит.

Эмма выслушала Галину, потом пару раз побывала у Константиновых и сказала решительно:

– Он что-то от тебя скрывает. Причем до смерти боится, что ты об этом узнаешь.

– Может, он себе бабу постоянную завел? – всхлипнула Галина. – Я и раньше подозревала, что он норовит нашкодить, а тут, может, влюбился?

– Если бы влюбился, то у этой бабы дневал и ночевал бы, – резонно возразила Эмма. – А ты сама говорила, что он с работы сразу домой, и по вечерам, по выходным дома сидит. Даже на дачу не ездит и по помойкам своим больше не шляется.