Право на возвращение

Если он летел с Рахелью, то благодаря ее легкому нраву был почти спокоен. Она понимала его страхи, но находила их несколько чрезмерными. И о кошмарах, мучивших его по ночам уже почти два месяца, Брам рассказывал только ей.

Нынешним утром, когда он проснулся в полпятого мокрый от пота, она сказала:

– Ты слишком много работаешь. Лекции отнимают у тебя все силы. Надо их прекратить.

– Но нам нужны деньги. Один ремонт чего стоит.

Его книга о Шароне и Арафате, основанная на беспристрастном подборе фактов, стала бестселлером и принесла им достаточно денег, чтобы внести задаток за обветшалый загородный дом, куда они переехали четыре месяца назад. Но лекции, которые он читал по всей стране, давали гораздо больший доход, чем проценты с продажи книги. Именно лекции давали возможность быстро покончить с ремонтом и рассчитаться с ипотекой. Ему хотелось определенности. Он не любил рисковать.

Основу дома – простую прямоугольную коробку – построили в 1828 году, но за два столетия он разросся, превратившись в лабиринт коридоров и комнат, и из-за колоссальной площади в семьсот квадратных метров казался бесконечным. Надо было срочно что-то делать, чтобы он не развалился. Архитектор и подрядчик старательно поддерживали в нем растущий страх. Они долго обсуждали «сгнившие стропила», но стропила оказались в полном порядке. Но все-таки трубы, электропроводку и большинство оконных рам придется заменить, ванные и кухню – перестроить и вдобавок перебрать большую часть крыши. После чего, к концу своей личной пятилетки, они смогут расслабиться и коротать долгие ледяные зимы под надежным кровом просторного, теплого, уютного дома.

Пока что они жили в «новом» крыле, построенном в 1928 году специально для слуг, которых в 1930 году, после биржевого краха, пришлось рассчитать. В плане дом имел z-образную форму; к короткому крылу (три спальни и большая гостиная с открытой кухней), где они жили, с одной стороны примыкал неухоженный газон огромного сада, а с другой – тихая дорога, ведшая к 518-му шоссе, по которому за полчаса можно было добраться до Принстона. Сад занимал небольшую часть их холмистого участка в 26 акров, включавшего собственную английскую рощу, прорезанную просеками и грунтовыми дорогами. Дикие олени и лисы бродили меж деревьев, хищные птицы охотились на мелких зверьков.

До начала зимы надо было успеть наладить отопление, слесарь уже сообщил им, во что это обойдется. Их дом станет настоящим дворцом.

Скоростная дорога номер один связывала аэропорт Нью-Арка с Принстоном. Не прошло и часа, как Брам добрался до пригорода, застроенного недавно отреставрированными домами в колониальном и викторианском стиле, уютными и просторными, с аккуратными лужайками и гостеприимными верандами, украшенными элегантной резьбой по дереву. Дом доктора Джиотти отыскался быстро. Хендрикуса пришлось взять с собой. У Брама имелась сложная схема: в какие дни кому из знакомых можно его завозить, когда приходится читать лекции; но сегодня никто не смог оставить у себя собаку. Бенни пока в садике, за ним он заедет в три.

Джиотти, как и следовало ожидать, оказался типичным итальянцем: маленький, чернявый, заботливый, с темными ироничными глазами и коротко подстриженной бородкой, в дорогом элегантном костюме и элегантных туфлях от Бруно Магли. Кондиционер бесшумно гонял прохладный ветерок по его кабинету. Хендрикус с интересом обнюхивал пол под простыми, обшарпанными стульями и круглым столом, за который они с доктором уселись. И на котором не было книг. Только пачка бумажных салфеток, кувшин с водой и пара стаканов «Duralex». Когда Рахель велела Браму обратиться к психоаналитику, в университете ему посоветовали именно этого доктора.

Джиотти записал на листочке возраст Брама, место рождения, где он жил и учился, дату смерти его матери, семейное положение.

Потом спросил:

– Итак, вы плохо спите?

– Да.

– С каких пор?

– Уже два месяца.

Странно было обсуждать свои сны с абсолютно чужим человеком.

– А раньше такое бывало?

– Нет, раньше – никогда.

Глаза у Джиотти были огромные, а веки от природы темные, словно он их подкрашивал, как женщина. Из-за этого Брам решил, что Джиотти красит волосы: ни следа седины в шевелюре, хотя на вид – никак не меньше шестидесяти.

– В вашей жизни произошли в последнее время какие-то серьезные изменения?

– Не то чтобы, – ответил Брам. – Впрочем, дом, мы купили дом. Который требует капитального ремонта.

– И вам из-за этого не спится?

– И из-за этого тоже.

– Вы не спите, обдумывая ремонт, это совершенно нормально. Но я так понял, что ваша бессонница вызвана и другими причинами?

– Так кажется моей жене.

– Это жена отправила вас ко мне?

– Она думает, вы сможете мне помочь.

– Бессонница вас сильно беспокоит?

– Она не беспокоила бы меня совсем, если бы время от времени удавалось высыпаться, так что – беспокоит, но не слишком.

– Вам трудно заснуть?

– Нет, с этим нет проблем.

– Сексуальные проблемы?

– Что вы имеете в виду?

– Проблемы с эрекцией?

Никто, никогда не задавал Браму таких вопросов.

– Нет.

– Вы получаете удовольствие от секса?

Брам не был уверен, удастся ли ему продержаться еще полчаса.

– Да.

– У вас много партнерш?

– Нет. Я верен жене.

– А как вам кажется, ваша жена тоже удовлетворена своей сексуальной жизнью?

Они всегда делали то, что им хотелось. Рахель была чудесна. То, как ее изумительное тело отвечало на его ласки, делало немыслимой саму идею поиска других женщин. Как-то раз они взяли напрокат порнофильм. Иногда она, раздевшись, оставалась в чулках с подвязками и туфлях на «шпильках». Но наверное, все это лишь невинные развлечения в глазах опытного психотерапевта. Преподаватели Принстона обожали Джиотти. Может быть, в академических кругах процент извращенцев выше, чем среди работяг?

– Я думаю, да, – ответил Брам.

Джиотти кивнул и сделал пометку в блокноте.

– Вы можете описать свою ночь? Вы засыпаете хорошо, так?

– Да, но потом – потом я просыпаюсь от кошмара. И больше уже не сплю.

– В этом кошмаре есть некий сюжет?

– Да.

– И вы можете его пересказать?

Брам кивнул.

Вот как, значит, устроена беседа с психиатром. Сухой обмен интимной информацией, которая после обрабатывается и становится материалом для изучения и интерпретации.

– Вы пересказывали свой кошмар жене?

– Да.

– Она у вас умница – я встретил ее как-то у общих знакомых – что она сказала?

– Что мне нужен хороший аналитик.

Джиотти удовлетворенно улыбнулся:

– Я же говорю, она умница, – и добавил: – Вам неприятно говорить об этом?

– Я бы лучше обсудил возможность позитивных перемен в Корее.

– Да вы, оказывается, оптимист! – не остался в долгу Джиотти.

– Просто не люблю заниматься самокопанием.

– Это и не нужно, пока ничего не случилось. Но вам снятся кошмары.

– Да.

– Нет нужды объяснять вам, что это может означать: не преодоленные страхи, загнанные в подсознание.

Брам кивнул. Он понимал, что кошмары порождены страхом. Он боялся потерять то, без чего не мог жить. Рахель. Бенни. Дом. Работу. Отца.

– Не могли бы вы приблизительно описать, как выглядят ваши кошмары?

– Они похожи друг на друга.

– С одинаковым сюжетом?

– Да.

– Ну что ж, начинайте, – кивнул ему Джиотти, словно приглашая актера начать показ.

– Попробую – но мне кажется немного странным говорить об этом с вами.

– Конечно. Чтобы привыкнуть, нужны месяцы, если не годы.

– Вы хотите сказать, что я должен буду ходить к вам несколько лет?

– Понятия не имею. Но если это будет необходимо…

– Да зачем, когда есть снотворные? – удивился Брам.

– Совершенно справедливо. Я выпишу вам рецепт, и вы можете продолжать жить, как живете. Но мне все же любопытно знать, что за кошмары вам снятся.

Достаточно ли будет, подумал Брам, продолжать принимать таблетки или стоит попробовать разобраться наконец с этим кошмаром?

– Сон начинается, – сказал он, – всегда по-разному. Но потом случается что-то, из-за чего я попадаю в наш новый дом.

– И как, к примеру, он начинается?

– Например, я разговариваю с отцом. Мы говорим о его псе. Пес убегает, я – за ним, и мы оказываемся возле дома. Того самого дома, где мы сейчас живем. Но это только начало. Я вхожу в дом следом за псом, и вдруг пес проваливается сквозь пол, в дыру. Дом очень старый, на верхнем этаже в одной из комнат действительно в полу есть дыра. Я смотрю сквозь нее вниз и вижу, что пес стоит там, внизу, и жалобно смотрит вверх: он ждет моей помощи. Я бегу назад, спускаюсь по лестнице. Попадаю в какой-то коридор, в нем – не думаю, чтобы мое подсознание было каким-то особенным, – слишком много дверей. А пса нигде не видно. Я слышу его, но не вижу. Потом из-под решетки кондиционера начинает валить дым. В нашем доме нет таких решеток, мы только собираемся их ставить. Дым наполняет коридоры и комнаты. Я зову пса по имени, но дым попадает в мои легкие, и я не могу двинуться с места. Я слышу, как скулит пес. И просыпаюсь.

Джиотти кивнул на Хендрикуса, старательно вылизывающегося под столом:

– Это и есть наш главный герой?

– Нет. Вернее, не совсем, частично.

– Вы когда-нибудь раньше держали собак?

– Нет.

– Даже в юности?

– Нет, – повторил Брам и вспомнил об отцовской собаке. – Отец держал пса, когда был ребенком. Я думаю, пес в моем сне принадлежит отцу. То есть насколько я могу себе его представить.

– Вы видели его фотографии?

– Нет, но отец мне о нем рассказывал.

– Он считал своего пса чем-то необыкновенным?

– Да. – Ничего больше не хотел он рассказывать этому чужаку. Разговор становился все более абсурдным. Не хватает еще и собак обсуждать.

– Не могли бы вы рассказать мне побольше про собаку вашего отца?

– Не думаю, что это относится к делу.

– Почему?

– Просто я слишком сильно беспокоюсь из-за дома. Мы недавно переехали. Он огромен, и потребуются титанические усилия, чтобы привести его в порядок. Реконструкция будет стоить кучу денег. Может быть, мы взялись за дело, которое не сможем завершить; боюсь, нам не справиться.

– Вам это только что пришло в голову?

– Это естественное объяснение, не так ли?

– Абсолютно. Но: испытываете ли вы облегчение?

– Какое облегчение?

– Исчезнут ли благодаря этому ваши кошмары?

Брам подумал, что, даже если это объяснение верно, оно вряд ли поможет ему исцелиться. Оно уже приходило ему в голову после одного из первых кошмаров, но было отвергнуто как неубедительное.

– Вы принадлежите к старой школе? – спросил Брам.

Джиотти взглянул на него вопросительно:

– К старой школе? Что вы имеете в виду?

– Они говорят, что, как только я пойму символику сновидения, оно перестанет меня беспокоить. То есть больше не будет на меня действовать.

Джиотти улыбнулся:

– Да, у меня тридцатилетний опыт работы с пациентами. Но иногда требуется время, чтобы отследить все компоненты сновидения.

– А если это случайность?

– Сколько раз вам снился этот пес?

– Понятия не имею. Двенадцать, тринадцать… может быть, больше.

– И вы считаете случайностью то, что один и тот же образ раз за разом возвращается в сопровождении одних и тех же эмоций?

– Я боюсь браться за реконструкцию дома, боюсь, что у нас не хватит денег, а страхи никуда не денутся. И кошмар остается при мне. Я думаю, этого достаточно…

Джиотти прервал его:

– Что делает собака в том доме, который вам снится?

– Понятия не имею. У нас есть собака. У моего отца когда-то была собака.

Джиотти поглядел на дремлющего под столом Хендрикуса. Пес выглядел спокойным, и это удивило Брама. Обычно, оказавшись вне дома, Хендрикус нервничал и скулил.

– Как его звать? – спросил Джиотти.

– Хендрикус.

– А как звали собаку вашего отца?

– Так же, – ответил Брам, помедлив несколько секунд.

– Хендрикус?

Брам кивнул.

– Что это за имя? Израильское?

– Голландское.

– Оно что-то означает?

– Это имя состоит из двух германских слов: heim – то место, где находится твой дом, и rik, означающий власть. Немецкое имя – Heinrich.

Джиотти кивнул:

– То есть в какой-то степени указывает на дом, который вы купили. Большой дом.

У Брама форменным образом отвалилась челюсть.

– Черт возьми, – сказал он и рассмеялся. Процедура оказалась еще чуднее, чем он ожидал. А собственно, разве он чего-то ожидал?

– Вы хотите сказать, у меня в голове составился ребус? Мне снятся головоломки?

– Вы знали, что означает имя вашей собаки, но не отдавали себе отчета в этом. Пришло время, и головоломка сложилась.

– С вашей помощью.

– Я стараюсь, – заметил Джиотти без малейшего смущения. – Люди в течение тысячелетий чувствовали, что в снах закодирована информация, хранящаяся в подсознании. Библейский Иосиф был толкователем снов. Вернее сказать, он был первым психотерапевтом.

– Мальчиком мой отец жил в небольшом доме. Он назвал пса в честь знаменитого в то время голландского политика.

– Но вам известно значение его имени. Вполне возможно, что, если бы пса звали, к примеру, Паул, он не появился бы в вашем сне.

– Паул, Паулус, тихий, беззащитный, – пробормотал Брам.

Джиотти кивнул:

– Давайте-ка вернемся к началу сна. Они все начинаются по-разному, не так ли? А потом выходят на один и тот же сюжет?

– Да.

– Сон, который вы описали, начинался с вашего отца. Другие сны тоже начинаются с него?

– Нет.

Брам попытался восстановить в памяти картинки, с которых начинались его сны. В одном он шел по Амстердаму, вдоль Золотой излучины Хееренграхта[27], мимо роскошных домов, выстроенных купцами, приобретшими в семнадцатом и восемнадцатом веках колоссальные состояния на торговле специями, слоновой костью, шелком, китайским фарфором и рабами из Африки. К затейливо украшенной входной двери одного из домов вели ступени. Он заглянул в забранное решеткой окно. И увидел собаку. Толкнул дверь, она легко открылась. Собака побежала в глубь здания, и Брам последовал за ней.

– Я могу привести пример, – сказал Брам и описал прогулку вдоль канала, огромный дом, решетки на окнах.

Когда он закончил, Джиотти спросил:

– Все эти компоненты, они знакомы вам?

– Да.

– Вы сами там когда-то гуляли?

– Да, много раз. Когда учился в школе…

Он испуганно посмотрел на Джиотти. Но терапевт молчал, невозмутимо глядя на него, и Брам понял, что многолетняя практика научила Джиотти сдерживать эмоции.

– Когда мне было восемнадцать, я должен был написать работу к выпускному экзамену. О Второй мировой войне. Для этого пришлось несколько месяцев ходить в архив Государственного института, где хранятся документы, связанные с войной. Этот институт и есть дом из моего сна.

– И собака сидит внутри?

– Да, собака сидит внутри.

– А как собака связана с институтом?

– Непосредственно, – пробормотал Брам.

– Непосредственно?

2

Бенни должен был пойти в начальную школу с осени, а пока они каждый день водили его в садик при университете. После разговора с Джиотти Брам заехал за ним. Хендрикус, играя, прыгал вокруг Бенни, покусывал его за руки, забегал вперед и возвращался назад. Брам пристегнул сына к детскому стульчику на заднем сиденье «эксплорера», и, пока он выезжал со стоянки, Бенни уговорил Хендрикуса успокоиться. Они прекрасно понимали друг друга.

Бен был существом неистовым, гораздо более воинственным, чем Брам в детстве. Они не стали бы покупать ему игрушечного оружия, если бы Бенни сам его не потребовал. Ему нравилось быть сильным. Он мог часами сражаться против вымышленных врагов, рубя их мечом, стреляя из автомата или карабина. А иногда выходил на бой до зубов вооруженным: в каждой руке по пистолету, за плечами – пластиковые «узи» и «АК-70», за поясом – пара мечей. Вылитый Рэмбо – впрочем, этого фильма он никогда не видел. Зато мультики со стрельбой и драками мог смотреть бесконечно. И вот что еще поражало Брама: Бенни ел, как молодой хищник. Но не толстел; он был мускулист и со временем обещал стать крупным, сильным юношей. Когда он ел, то напоминал Браму отца, очищавшего свою тарелку с таким же свирепым видом.

Раньше Брам считал отцовское отношение к еде следствием войны, считал, что голод, пережитый в лагере, научил Хартога съедать свою порцию мгновенно. Мальчиком он с изумлением наблюдал за отцом, сосредоточенно опустошавшим тарелку, словно волк, занятый лишь тем, чтобы, набив желудок пищей, покончить с голодом. Но Бенни был точно таким же, хотя и не пережил голодных военных лет. Этот юный Маннхайм не ел, а поглощал еду в буквальном смысле слова. Вкусно ли, нет – не важно. Бенни, как и его дед, собирался выжить любой ценой.

Брам наблюдал за ним, поглядывая в зеркальце заднего вида. Круглые щеки, ярко-синие глаза, светлые волосы, отросшие ниже ушей – пора бы его постричь. Хендрикус спокойно сидел рядом. Среди собак он выделялся, как и Бенни среди сверстников – упрямством, дикостью и ловкостью.

– Можно, я позвоню маме?

– Только завтра. Сейчас она сидит в самолете.

– Докуда она уже долетела?

– Понятия не имею. Пожалуй… – Он сверился с часами на щитке. – Пожалуй, она сейчас пролетает над Лонг-Айлендом. Если самолет вылетел вовремя, она летит уже час.

– Над облаками, – сказал Бенни. – Я хочу самолет-истребитель.

– У тебя уже есть один.

– Игрушечный…

– Ты сможешь стать пилотом, когда вырастешь.

– До скольки лет вырасту?

– Я думаю, до восемнадцати.

– Еще четырнадцать ждать?

– Да.

Считать Бенни выучился сам, когда ему было два года. Он постоянно что-нибудь считал. Складывал цифры, из которых состояли номера встречных машин, сам назначал буквам цифровые эквиваленты, – жил в удивительном мире, которым правили сила и числа.

Брам заметил, что Бенни напряженно смотрит в окно, словно меж пропитанных солнцем домов Западного Принстона таилась опасность, которую необходимо найти и обезвредить. Потом Бенни заснул. Когда с ними ехала Рахель, малыш настойчиво и шумно требовал, чтобы она садилась рядом. Иногда, сдавшись, она на ходу перебиралась на заднее сиденье, укладывала Бенни к себе на колени и гладила по голове, пока он не засыпал. Брам любил эти минуты в машине: все вместе, под защитой стального кузова, совсем близко друг от друга, на расстоянии протянутой руки – не хватало только отца.

Три месяца назад отец прислал ему мэйл. Его любовница внезапно умерла. Она ехала в автобусе, и у нее остановилось сердце. Медсестра, оказавшаяся рядом, пыталась вернуть ее к жизни, но не смогла. Брам тотчас же позвонил и записал на автоответчик свои соболезнования. А наутро получил новый мэйл: соболезнования ни к чему, она не была ему женой, и вообще ей повезло – о такой смерти можно только мечтать.

Брам прочел мэйл раз, другой. Хартог, который никогда не был щедр на проявление чувств, на этот раз превзошел самого себя. Не хотел, чтобы сын понял, как он тоскует по своей любовнице, считая это проявлением слабости, немыслимой в пределах его вселенной. Но что он имел в виду, когда писал: «можно только мечтать»? Была ли это просто фигура речи или попытка сообщить о чем-то важном? Брам ответил, что они рады будут видеть Хартога в Принстоне; не хочет ли он устроить себе каникулы недели на две? Ответ: совсем сдурел? Как я могу вдруг взять – и уехать!

А через десять дней Браму позвонили из какой-то тель-авивской больницы. Оказывается, Хартог упал на улице и потерял сознание. Они просканировали его мозг и обнаружили следы крошечного инсульта, практически не повредившего ему. Они решили, что должны поставить в известность семью, против чего Хартог возражал, и согласился дать телефон в Принстоне только после длительных препирательств.

Часом позже он сам позвонил.

– Как ты себя чувствуешь, папа? – спросил Брам.

– А как бы ты себя чувствовал, если бы лежал в больнице, опутанный шлангами и проводами?

– Ты все такой же? Шутишь?

– Почему бы нет? Эти глупые дети, которые крутятся тут и называют себя врачами, все вместе знают об инсультах меньше, чем я. Я хочу домой.

– Они считают, что тебе надо подождать до утра.

– Только под наркозом.

– Почему бы тебе не приехать сюда? Ты должен навестить нас хоть раз. Заодно и дом поглядишь.

– Дом мегаломана-мешугинер. Слишком большой.

– Удачное вложение средств.

– С каких это пор ты занялся вложением средств?

– Такой случай представляется раз в жизни.

– Да уж, случай. Случай вляпаться в дерьмо. Ладно, это твое дело. Сейчас мне все равно лететь нельзя. Потом как-нибудь, обещаю.

– А кто будет за тобой ухаживать?

– Они сказали, что каждый день кто-то будет приходить.

– Обещай мне, что эту ночь ты проведешь в больнице.

– Вряд ли у меня будет выбор. Как поживает малыш?

Хартог почти никогда не называл внука Бен или Бенни – только «малыш». Когда Бен немного подрос, Хартог решил, что его гены, пропустив сына, наконец-то расцветут во внуке.

– Здоров, хулиганит, все как всегда, – ответил Брам.

– С этим малышом надо заниматься дополнительно.

– Папа…

– Нет, послушай. У малыша явный талант. И ему не повредит, если ты попросишь какого-нибудь симпатичного студента-математика два-три раза в неделю приходить и играть с ним в цифры: складывать, вычитать. Сколько это может стоить? С деньгами у вас, кажется, все в порядке: книга принесла тебе целое состояние. Надеюсь, ты не все еще профукал на дом? Сколько раз я тебе говорил? Почему ты этого не делаешь? Поверь мне, малышу занятия не повредят.

– Я знаю. Надо будет поговорить с Рахель.

– Ты собирался с ней поговорить десять звонков назад.

– Я рад, что тебе не трудно повторить еще раз.

– Почему мне должно быть трудно?

– Ты же звонишь с больничной койки.

– Неправда, я сижу. В кресле. На койку я только смотрю.

– Ты прав, папа. Тебе там незачем оставаться. И глупо утверждать, что ты все такой же. Скорее можно сказать: ты все молодеешь.

– В твоем голосе мне послышался сарказм.

– Разве я посмел бы…

– Короче, можешь обо мне не беспокоиться.

– Я рад.

– Я еду домой.

– Вызови такси.

– А чем плох автобус? По статистике получается, что идти до автобусной остановки пока что опаснее, чем ехать в автобусе.

– Сохрани счет, папа. Я оплачу твое такси.

– О’кей, я возьму такси.

– Рахель хочет тебе что-то сказать, она ведь тоже врач.

– Их тут почти две тысячи в моем распоряжении. Более чем достаточно.

– Она уже подошла, пап.

Брам зажал ладонью микрофон и прошептал:

– Он просто невозможен. Ничего не могу поделать.

– Хороший признак, – улыбнулась Рахель, принимая трубку. – Ну, старый ворчун, как дела?

Поразительно, каким счастливым выглядел отец, когда Рахель разговаривала с ним. В стальном щите Хартога существовало два тонких места, два человека, с которыми он позволял себе быть слабым и сговорчивым: Бенни – мальчик, походивший на него более, чем собственный сын, и Рахель, желаниям которой он с удовольствием потакал.

– Да, это Хендрикус лает, он желает вам скорейшего выздоровления, – ласково говорила Рахель.

В салоне «эксплорера» мирно спали Бенни и его друг Хендрикус. Брам вел автомобиль вдоль холмов, под сенью деревьев, отбрасывавших тень на дорогу, любуясь пасторальным пейзажем к западу от Принстона. Ему пришлось надеть темные очки, чтобы смягчить бившее в глаза солнце.

Их дом находился в полутора милях от Делавэра, реки, отделявшей Нью-Джерси от Пенсильвании. На другом ее берегу неторопливо разрасталась к северо-востоку Филадельфия – в ожидании счастливых перемен, которые непременно наступят через несколько десятилетий, когда она, слившись с Нью-Йорком, Нью-Арком, Нью-Брунсвиком и Трентоном, станет частью гигантского бесформенного мегаполиса, тянущегося от Пенсильвании до Коннектикута.

И тут Брам вспомнил, что первый раз сон с собакой и домом приснился ему через день после того разговора с Хартогом. Вне всякого сомнения, раньше ему не снилось ничего похожего. В том сне присутствовал отец. Пес стоял перед отцом – должно быть, их что-то объединяло. Но может быть, глупо самому пытаться интерпретировать сны? Это работа Джиотти – расшифровывать сновидения вместе с пациентом. Психологи и психиатры больше ста лет успешно помогают робким, нерешительным людям, это правда. Но Брам не верил, что интерпретация может состоять из узнаваемых элементов и быть такой же случайной и беспорядочной, как сам сон. Объяснения Джиотти могли помочь только тем, кто верил, что они помогут. Результат достигается быстрее, когда пациент подробно говорит о своих проблемах, все проблемы, от начала до конца, излагаются в процессе сеанса, а толкование позволяет сделать из неоднозначной символики снов практические выводы. Брам точно знал, откуда явились его кошмары: слишком много забот, вот что. Болезнь отца, дом, работа на износ в университете. Он избавится от снов, если устроит себе передышку. На время прекратит чтение лекций и публикацию статей. Не спеша займется домом, замком, который защитит их от любых невзгод.