Полная версия
Путешествие по апельсиновой роще
Виктор Голков
Путешествие по апельсиновой роще
© Виктор Голков, 2018
* * *На горах, или уголь Голкова
Виктор Голков родился в Кишиневе, окончил МЭИ в Москве, в Израиль взошел в 1992 году, обитает в Азуре. Автор двух сыновей и шести книг стихов. Вот и все вешки – «как человеческая речь, рифмованная жизнь струится, в пространстве памяти таится, чтоб смысл на образы рассечь».
Голков – поэт незаурядный, без вычисляемых предтеч. Муза его разумна и временами, урывками, сурова, понимая, что для веселья мир-олам мало оборудован, зато жесток и расшатан – «так осыпается песчаник под башмаками на ходу, и муке музыки изгнанник внимает, как Орфей в аду». Родившись и сформировавшись в Бессарабии – еврейство без араба – во радость, казалось бы! – в кишащем добрыми крушевано-погромными традициями столичном местечке – и Кишинев не клюнул, а поцеловал его в темечко «киш ин…» – Голков неуклонно оборачивается и вглядывается в прошлое – «в мое лицо глядят провалами два черных выбитых окна… на месте детства только впадина за этой сломанной стеной…» Кишинев, город детства и геттства, сродства и ино-родства – застрял, как гвоздь, как кость в горловине памяти – «вижу как звездой старинной Кишинев встает, мозг из первозданной глины слов не создает».
Голков – угловат, колок, негладок. Вот уж кто – помянем Павла Когана – отроду не рисовал овал! И стихи его – рисунки углем, причем не бледным и холодным, а тем самым – пылающим огнем. Задача глагола Голкова, как и прочих горячих частей речи, воистину возвышенна – воспламенять сердца и души, жечь сигнальные костры для ангелов. «Обступила времени трясина, хлюпая, ворочаясь, хрипя, и судьба аккордом клавесина заскользила вдоль самой себя. И в канун какого-то сегодня созидаю крылья, как Дедал, чтоб из этой жизни преисподней упорхнуть бы я не опоздал».
В нынешнюю пору постмодернистских кунстштюков и циркового царствия литературных игр, стихи, всерьез несущие благую весть, – редкость. Ведь небо, землю и Интернет опутали бесчисленные пиитические тексты, атрибутированные безвременьем, – приторные веропавловские сны, примитивные эротические опыты в рифму, призванные вызвать щенячье павловское слюноотделение, кассандрийские стоны и хорейное описание конца (этакий апокалипсис от Калипсо) – э, думаешь улиссово-улиточно, не страшно, сударышни, волос долог, на наш век хватит! Заполонили книжные лотки и полки глянцево пузырящиеся ананасы в шампуни, ничтожные рефлексии, коллапс мысли, пустотелый блеск и гель – а тут тебе геллово-азазелловый антрацит, мастерский уголь Голкова, обжиг, духовка. Его книга, как брикет кокса, – концентрат тепла для астрального тела. Откроешь, прочтешь, хватанешь шилом меда – и светлая печаль накатывает коренником, с пристяжными тоской и грустью. «А может быть, лучше где-нибудь, в израильском поселении пулю поймать залетную по дороге домой, услышать во сне тягучее на древнем иврите пение, когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой».
Хочу заметить, что мне не близка его дерзновенная, но хмурая муза. Слишком непросто и несладко читать Голкова. Надо напрягаться, страдать вместе с ним и свято верить в катарсис. Его поэтический бог строг и суров. Я же существо иной плоскости, у меня свой божок – ирония – безобидный истукан, которого я мажу жиром, но не кровью. Мне приятней и легче читать, образно выражаясь, про стеариновый ручей свечей и светлячковые пляски огонька. А Голков упрямо не обходит вниманием нагар и канцероген жизни. Из предложенного небесной канцелярией в разделе «стихи» он с еврейской жестоковыйностью выбирает не сдобную халу, а сухую корку чернухи с чесноком. Эти его строки уже безымянно ходят по лубяно-ледяным просторам Руси, где кипит возмущенный, униженный и оскорбленный, замурзанный разум карамурзовых: «Нас крестила перестройка люто, погружая каждого во тьму, и осколки страшного салюта догоняли всех по одному. И острее запаха помойки, нищеты, что над землей летел, был угрюмый воздух перестройки, сладкий дух непогребенных тел. А свободы едкая отрава все мутила головы как хмель, и лежала мертвая держава, как в прорехах грязная постель».
О творимых весьма нетривиально стихотворных текстах нелегко говорить гладко – в них рван метр и нерв слова, вервие его осенне оголено, ободрана напрочь изоляция, вдобавок ионически объяли звуки до души моей, и прозреваешь, продирая веки, – не будет нам ни света, ни покоя, ухнул в черную яму, пискнув «мяу», праздничный «мир, труд, май», а впереди – дождливый вечный трудодень, мрачно, ма-терно и сумрачно, с редкими огоньками (да и то это газ на болотах) – «мир, трут, огниво». Вздохну повторно – мне, трутню, читать Голкова трудно. Как будто происходит грубоватое, дискомфортное вторжение в мой уютный округлый внутримир. Я одомашнен, как книжная закладка, а тут – дикость какая-то, репьи, рык. И это – благая весть?! Волхв-оборотень, полуволк-полуапостол слов впивается, льется на нас зеленым зельем зрачка из мать-тьмы стихов. Он не позволяет, небрежно листая, расслабиться, высвободиться – обдираешь душу о его углы, грядет неизбывный труд, гон, а в награду – грусть. Таков Голков. Ему чужду много- и междуречье. Он давно – перешедший Реку. «Я в царство вечности вхожу, Ханаанейскую долину, где внуку и отцу и сыну – на каждого по миражу». Там, на Голковщине, под желтыми звездами, волы-символы влачат тяжкую ежедневную повозку стиха – вглядишься, а это быки Гелиоса, и от них исходит ровное свечение. По Голкову, жизнь – вхождение на Голгофу, но за скрижалями. Да – учит он – мир черен, но это чернь серебра. Смешно же жить в Израиле, писать стихи и при этом еще и не шить смежно немножечко пророчеств… Прохладная горняя прана, пронзительная пряность сих стихов, горячечная проповедь того, что поэзия – не лепка песочных куличков-пряничков, а ухватка держать кнутовище, непростыв-шая духовная жажда, пересохшие, запекшиеся губы – говорить неустанно в пустыне о высшем, о сошествии, о Ханаане небесном, грозя гроздьям грозы незримым узловатым посохом. Мелодекламация с подсветкой молний, гром где-то глубоко внутри… «В разброде чувств, как молния мгновенном, в живом кольце, куда, блуждая по слепым вселенным, прийти в конце?»
В стихотворном логове Голкова, в берлоге души – чаще всего осень. Чаши осушены, чащи опали. Взапуски запустение. Мир, вырезанный из хаоса, желт и шестиуголен. «Этот город мной покинут в некий желтый жуткий час… Пахнет осенней травой, желтой сосновой иголкой… Желтые краны с лапами вкось… Видит желтые монеты, три ничтожных пятака… Где горлопанит воронье и мокрые желтеют пятна… Воздух желтый и щербатый… Пыль над городом – желтая маска… «Говорят старожилы, что у Ван-Гога интенсивность желтых тонов объясняется тем, что у пропитанных абсентом существ зрение изменяется, мир желтеет. А у, увы, непьющего Голкова («ты поверишь, я не пью, мину скорбную не строю, просто хочется порою выть у жизни на краю»), вовсе не хлещущего сей полынный напиток, восходит в его стихах горькая желтая Звезда Полынь. Угрюмый мелос Голкова не несет назидания, во всяком случае, открыто, но неизменно заставляет задуматься – скажем, о излете жизни и несветлой ее изнанке, о сумерках и закате, о наползающей на нас волглой мгле. «Когда, одурев от невроза, ты гадок себе самому, великий маэстро Спиноза не даст тебе кануть во тьму». Заноза озноба при лазанье по строчкам, лакмусовые спинные мурашки – значит, поэзия. Симан, иврито говоря, знак голковской семантики и поэтики – первичность смысла, выплеск, выкрик. Его не тянет к большей, скажем так, радужности формовки, к спектральной радости звукописи («созвучий скользкие шелка», как сигиз-мундил Кржижановский) и музыке ради самих нот, дабы росла та самая Фасоль, нет, по Голкову, поэт – поэль, работяга строф, труженик рифмы, взмокший стихопашец. Все черным-черно, как чернозем с червями, и ритмично. Стихи не вихляют, а выпахивают борозду – тезеева стезя, минотавровы мытарства. Колюча крапивная рубашка его стихов, их подорожная лебеда – но с обязательным последующим превращением в лебедя, в свечение. «Если что-то есть во мне, то оно пришло оттуда, где узоры на окне или детская простуда. Где еще живой мой дед, мерно досточку строгает, и косой блестящий свет ночь на блики разлагает». Хорошие стихи. Хорошо бы научиться греться душой у голковского костра, доникнуть, вслушиваясь глазами. Я стараюсь. Не согреюсь, так догоню.
Михаил Юдсон
Жажда
Этажами громоздятся здания,заплутал меж них мороз-слепец.Неизбывной жажде созиданияне настанет никогда конец.И неужто лишь нужда заставилаток открыть и вольтову дугу?И, мигая, вспыхивают правилазолотыми цифрами в мозгу.И горят, как радуга, понятия,Вьётся суть узором по стеклу,И вещей глухонемая братияПопадает к мысли в кабалу.Но хотя как будто все расставленопо местам, как следует, точь-в-точь,той душе, что знанием отравлена,вековой тоски не превозмочь.И болит в преддверии кромешности,ощущая смертоносный яд.Ну а вещи под покровом внешностиглухоту беспамятства таят.Михаилу Зиву
Солнце будет жечь дотла,так, что некуда деваться.Господи, твои дела,страшно с ними расставаться.Разорвешь палящий круг,и пойдешь кружиться сновав танце черно-белых мукна другом краю живого.Где ни той, ни этих нет,тени их теней разбиты.Только призраки планетчертят синие орбиты.«Мы живем в муравьиной общине…»
Мы живем в муравьиной общине,каждый каждому – брат или сын.И царит в молчаливой гордыненадо всеми закон-властелин.Роем мы подземелья и ходы,а над нами не светят огни,и ужасное бремя свободыбезысходности нашей сродни.Но люблю я ненужное дело,что вершится столетья подряд,и несу свое грешное тело,а огни надо мной – не горят.«Белым-бело, как на том свете…»
Белым-бело, как на том свете,и, разорвав молчанья круг,разносится по всей планетедрожащих веток перестук.Я – господин моей тревоги,я – царь великой нищеты,и мне кивают вдоль дорогикрест-накрест черные кусты.А город медленно кренится,ломая собственный скелет.А ночью прошлое мне снится,и жалко вычеркнутых лет.Мысль
Приходит в сумерки и к мозгу припадает,и цедит жизнь мою, губами шевеля.В кромешном хаосе она возобладает,над всем возвысится, как маковка Кремля.Куда деваться мне от мысли-кровососки,с вампирской точностью являющейся в срок,когда в изысканном своем, бесстрастном лоске,она, незваная, ступает на порог?Пускай поет петух, ночной туман рассеяв,абстрактной истиной окутанную тьму:от крови праведников, жертв и фарисеевво веки вечные нет прока никому.«Революции голос картавый…»
Революции голос картавыйпрошептал, что покой – это бред.И заполз в наши легкие ржавый,наркотический дым сигарет.И повсюду охотничьей дичьюмертвецов запестрели тела,потому что грозит обезличьеи застывшая твердь тяжела.И сочилась с огарка на скатертькапля воска – в столетие раз,и косилась в тоске богоматерьзакопченными пятнами глаз.«Я жалкий наблюдал распад…»
Я жалкий наблюдал распадпод мрачной сенью гегемона:как семь десятков лет назад,ревела древняя колонна.Беззвучно разевая рот,гасил огни зрачок-локатор.Землей облепленный, как крот,еще один вставал диктатор.И запах разложенья рос,к ноздрям подкрадывался ближе.А кто-то целовал взасосего ботинки в клейкой жиже«Жаркой верой сытно накормили…»
Жаркой верой сытно накормили,заковали в кандалы слезу.А когда хребет переломили,понял я: теперь не уползу.И прошлись походкою железнойпо останкам тысячи веков,и в своей надежде бесполезной,стер я пыль с блестящих башмаков.Просто пыль коричневого цвета,но не лжет бродячая молва,что воспели лучшие поэтыэту грязь с ботинок божества.Я его боялся, безусловно,страшный Бог стоял передо мной.Но счищал порой почти любовножертвы кровь и человечий гной.И сейчас, когда вопит тупица,что его, мол, кто-то обманул,до упора в круглые глазницыя бы взор свой яростный воткнул.Чтоб пред этим человечьим стадом,Что считает жалкие гроши,распростерлась беспросветным адомширь моей пылающей души.«Завопить бы: вы мне не родня…»
Завопить бы: вы мне не родня,ваш закон невозможен и дик.Но не слушает больше меняв пересохшей гортани язык.Эта жизнь – ненавистная блажь,возразишь – налетят и сомнут.Но послушай: чего не отдашьза каких-нибудь пару минут?Чтобы в этот тифозный баракзалетел хоть обрывок цветка,и светило бессмертье во мракжелто-белым огнем ночника.«Живи пронзительно и строго…»
Живи пронзительно и строго,но в ту же реку не войдешь,ведь нет намеренья у Богакарать предательство и ложь.И в безнадежный час измены,великий и убогий час,блестит божественная пена,скрывая истину от глаз.Душе не хватит революций:природа возводила клеть.И новый никакой Конфуцийне сможет смерть преодолеть.«Кто умер, вышвырнут на свалку…»
Кто умер, вышвырнут на свалку,взамен него придет другой.Но жалко, жалко, жалко, жалкотого, чье прозвище – изгой.Кто уничтожен мимоходом,кого решили растоптать,и чьим бессмысленным исходомнам ничего не оправдать.Кому страдания гримасаи скорби – искривила рот.Лишь единица, а не раса.Лишь человек, а не народ.«Так исчезло мое поколенье…»
Елене Шатохиной
Так исчезло мое поколенье,расползлось, как прогнившая ткань.Словно третье стоит отделенье,наша хмурая Тьмутаракань…Только ветер в кустах шевелится,бормоча всякий вздор, как старик,и секунду какую-то длитсяполуночный, разбойничий крик.И с великой планеты Разлуки,из утробы ее ледяной,привидения, тени и звуки,прилетают для встречи со мной.«Подо мной земля зашевелилась…»
Подо мной земля зашевелилась,рыхлая, как хлебный каравай.Но скулить не стоит: сделай милость,ты меня, судьба, не убивай.Ибо век идет в косоворотке,засучив по локоть рукава.И течет по узенькой бородкеКонец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
