Разделенные

– Хорошо, – говорит Мираколина. – Ты уверена, что вы этого хотите?

– Да, – говорит отец с заметным облегчением. – Да, мы уверены.

– Определенно?

– Да.

– Прекрасно, значит, вы можете не чувствовать себя виноватыми, – заключает Мираколина, поднимая чемодан. – Но независимо от того, чего вы хотите, я все равно ухожу. Потому что так хочу я.

Обняв мать, отца и брата, она уходит, не оглядываясь и даже не сказав ничего на прощание: люди прощаются, когда знают, что всему конец, а больше всего на свете Мираколина Розелли хочет верить, что после обряда все только начинается.

Рекламный ролик

«Когда Билли стал вести себя так, что мы начали опасаться за свою безопасность, мы решили прибегнуть к единственному гуманному способу. Мы отправили его в заготовительный лагерь, чтобы в разобранном состоянии он обрел покой. Но теперь, когда закон запрещает отправлять в лагеря подростков, достигших семнадцатилетнего возраста, мы бы уже не смогли воспользоваться этой возможностью. На прошлой неделе семнадцатилетняя девочка, живущая по соседству, напилась, разбила машину и задавила двоих ни в чем не повинных людей. Разве могло бы такое случиться, будь у ее родителей возможность отправить ее в лагерь? Как вы считаете?

Голосуйте за 46-ю поправку! Помогите покончить с Законом о защите семнадцатилетних и снять ограничения, наложенные на возможность отправлять детей в лагеря!

Спонсор ролика: ассоциация «За безопасное будущее».

До лагеря «Лесная лощина» – три часа езды. Кресла в минивэне обиты кожей и мягким плюшем, а из дорогущих динамиков доносится популярная музыка. За рулем – мужчина с седеющей бородкой, широкой улыбкой на лице и таким запасом благодушия, с которым настроение, похоже, не испортить ничем. Просто Санта-Клаус в отпуске.

– Хорошо повеселилась вчера? Как прошла вечеринка? – спрашивает Шофер-Клаус, отъезжая от дома, где остались родители, которых Мираколина больше уже не увидит.

– Да и нет, – отвечает Мираколина. – День прошел хорошо, но вечеринки не было.

– О-о-о… жаль. А почему?

– Потому что жертвоприношение – не праздник.

– А, – отвечает шофер, явно не зная, что еще сказать. Ответ Мираколины – просто идеальное окончание светской беседы, чего она и добивалась. Ей совершенно не хотелось рассказывать о своей жизни этому мужчине, каким бы веселым он ни был.

– В холодильнике полно напитков, – сообщает он. – Угощайся.

Минут через двадцать, вместо того чтобы свернуть на федеральную трассу, они через ворота въезжают на территорию элитного поселка.

– Должен забрать кое-кого еще, – объясняет Шофер-Клаус. – Во вторник пассажиров мало, так что после этого – сразу в лагерь. Надеюсь, ты не против.

– Нет, не против.

Особняк, у которого останавливается фургон, раза в три больше, чем дом Мираколины. У двери ожидают мальчик в белом и его родители. Чтобы не смотреть, как они прощаются, Мираколина отворачивается к окну на другой стороне. Наконец Шофер-Клаус распахивает дверь, и в салон забирается мальчик с прямыми, аккуратно подстриженными черными волосами, голубыми глазами и мраморно-белой кожей – как будто его специально укрывали от солнца всю жизнь, чтобы принести в жертву таким же чистым и нетронутым, каким он был, когда только-только родился.

– Привет, – застенчиво здоровается мальчик. Его белая ритуальная одежда сшита из переливающегося на солнце атласа, окантованного богатой золотой тесьмой. Родители явно не жалели на него денег. Платье Мираколины сшито из простого шелка, специально небеленого, чтобы не выделяться из толпы. По сравнению с ним наряд мальчика напоминает сияющую неоновую рекламу.

Кресла в салоне минивэна установлены лицом друг к другу – очевидно, с целью подтолкнуть пассажиров к знакомству. Мальчик садится напротив Мираколины, думает несколько секунд, затем протягивает руку для пожатия.

– Меня зовут Тимоти, – представляется он.

Мираколина пожимает протянутую руку. Та оказывается влажной и холодной, как после урока физкультуры в школе.

– Мираколина.

– Ух ты, какое сложное имя! – восклицает мальчик и тут же неловко откашливается, как человек, жалеющий о том, что не сдержался. – А как тебя называют знакомые? Мира? Лина? Может быть, есть какой-то вариант покороче?

– Меня зовут Мираколина, и никаких сокращений.

– Ладно, отлично. Приятно познакомиться, Мираколина.

Микроавтобус трогается, и Тимоти, обернувшись, машет родителям, все еще стоящим у дома. Те машут в ответ, но ясно, что через затонированное стекло им ничего не видно. Петляя между домами, минивэн пробирается к выезду из поселка, и хотя они еще не выехали за ворота, по лицу мальчика ясно, что ему уже не по себе, как будто прихватило живот. Понятно, что не желудок его беспокоит, а нечто другое: он не успел еще смириться с мыслью, что до обряда осталось совсем недолго. Может быть, дома мальчик не чувствовал тревоги, а навалилась она только после того, как за ним закрылась дверь машины, отрезав его от прошлой жизни. Хотя элитный поселок и сияющее одеяние мальчика произвели на Мираколину отталкивающее впечатление, ей становится жаль парня. Его страх висит, как дым, в салоне минивэна, такой густой, что, кажется, его можно потрогать руками. «Это неправильно, – думает девочка. – Нельзя отправляться на священный обряд в таком настроении».

– Значит, нам ехать часа три или вроде того? – спрашивает Тимоти дрожащим голосом.

– Да, – жизнерадостно отзывается Шофер-Клаус. – В салоне есть мультимедийная система, в нее закачаны сотни фильмов, так что время пролетит незаметно. Включайте!

– А, ну да, конечно, – соглашается Тимоти. – Только попозже, наверное.

Несколько минут он сидит молча, погрузившись в свои мысли, а затем снова поворачивается к Мираколине.

– Говорят, к таким как мы в лагере лучше всех относятся. Как ты думаешь, это правда? Слышал, что там классно, и много других ребят, таких же, как мы, – говорит мальчик и снова откашливается. – Говорят, даже день можно выбрать, когда… в смысле… ну, ты понимаешь…

Мираколина тепло улыбается в ответ. Обычно мальчики вроде Тимоти прибывают в лагерь в лимузинах, но ей понятно, почему Тимоти решил этого не делать. Ему не хотелось ехать одному. Что же, раз судьба свела их вместе в этот знаменательный день, а ему требуется общество, она постарается ему помочь.

– Мне кажется, в лагере все будет так, как ты сам захочешь, – говорит она, – и день ты выберешь сам, когда поймешь, что готов. Поэтому нам дают возможность выбирать. Это должно быть наше собственное решение.

Тимоти внимательно смотрит на нее, как будто стараясь проникнуть ей в душу проницательным взглядом своих прекрасных глаз.

– Значит, тебе не страшно?

Мираколина решает ответить вопросом на вопрос.

– Ты когда-нибудь летал на самолете? – спрашивает она.

– Что? – переспрашивает Тимоти, пораженный тем, как легко она сменила тему. – Ну да, много раз.

– А в первый раз тебе было страшно?

– Ну да, наверное.

– Но ты же полетел. Почему?

– Хотел попасть туда, куда мы летели, – объясняет Тимоти, пожимая плечами. – Мы летели всей семьей, и родители сказали, что все будет хорошо.

– Что ж, – улыбается Мираколина, – вот и ответ.

Тимоти смотрит на нее таким наивным взглядом, каким она не смотрела на мир даже в детстве.

– Так значит, тебе не страшно?

– Да нет, страшно, – признается Мираколина, вздыхая. – Очень страшно. Но когда ты уверен, что все будет хорошо, со страхом можно смириться. Можно обратить его себе на пользу, вместо того чтобы мучиться и страдать.

– А, я понял, – кивает Тимоти, – это как в фильме ужасов, да? Смотришь и не боишься, потому что знаешь, что все это неправда, как бы страшно тебе ни было. Правда, разборка – это не какая-то там выдумка, – добавляет он, подумав. – После нее мы вряд ли выйдем из кинотеатра и отправимся по домам. И в Диснейленд после самолета я не попаду.

– Знаешь, что? – перебивает Мираколина, пока мальчик не успел погрузиться обратно в пучину отчаяния. – Давай посмотрим фильм ужасов! Это прочистит нам мозги, пока мы еще не доехали до лагеря.

Тимоти послушно кивает.

– Да, давай попробуем.

Изучив список роликов, хранящихся в памяти системы, Мираколина убеждается, что фильмов ужасов там нет. Есть только фильмы для семейного просмотра и комедии.

– Ну и хорошо, – замечает Тимоти. – Честно говоря, мне фильмы ужасов не нравятся.

Через несколько минут фургон выруливает на федеральное шоссе и набирает скорость. Тимоти находит утешение в компьютерной игре, которая отвлекает его от черных мыслей, а Мираколина надевает наушники и включает сборник, записанный в ее собственном плейере, вместо того чтобы слушать слащавую попсу, хранящуюся в памяти автомобильной мультимедийной системы. В ее подборке – 2129 песен, и она собирается прослушать их все, прежде чем ее разберут.

Часа за два Мираколина успевает прослушать около тридцати, и тут фургон сворачивает с шоссе на живописную дорогу, проложенную посреди густого леса.

– Через полчаса доедем, – объявляет Шофер-Клаус. – Быстро сегодня!

Неожиданно, преодолев очередной поворот, он резко нажимает на тормоза, и фургон с оглушительным визгом останавливается.

Мираколина снимает наушники.

– Что случилось?

– Никуда не выходите, – нахмурившись, приказывает Шофер-Клаус и выскакивает из автобуса.

Тимоти, сидит, прижавшись лицом к стеклу, чтобы лучше видеть.

– Что-то тут неладно.

– Точно, – соглашается Мираколина.

Возле шоссе в кювете лежит точно такой же минивэн из лагеря «Лесная лощина», но перевернутый, вверх колесами, – и трудно сказать, как давно он слетел с дороги.

– Наверное, покрышка лопнула или что-нибудь такое, вот он и перевернулся, – предполагает Тимоти, хотя на вид все колеса у минивэна целы.

– Надо бы позвонить в службу спасения, – говорит Мираколина, но тут же вспоминает, что телефона ни у нее, ни у Тимоти нет: в лагерь телефоны не берут.

И тут снаружи начинается суматоха. С полдюжины людей в черной одежде и скрывающих лица масках для катания на горных лыжах неожиданно выскакивают со всех сторон из-за деревьев. Водитель, получив пулю с транквилизатором в шею, валится на землю, как тряпичная кукла.

– Надо запереться! – кричит Мираколина и, не дожидаясь ответа Тимоти, сама бросается к двери. Ей приходится оттолкнуть мальчика, чтобы прорваться к незакрытой двери, из которой выпрыгнул водитель, – но все бесполезно, она не успевает. Дверь распахивается, и один из нападающих бьет кулаком по кнопке, приводящей в действие центральный замок. Все двери теперь открыты, и неизвестные в масках вытаскивают ребят наружу. Судя по слаженности действий, нападающие явно проделывают это не в первый раз. Тимоти начинает кричать, но, как он ни вырывается, цепкие руки вытаскивают его на улицу. Мираколине приходит в голову, что Тимоти сам сплел паутину из своих страхов. Не хватало только пауков, но вот они появились и схватили его.

Двое нападающих тянутся к Мираколине, и она сползает на пол, отбиваясь ногами.

– Не трогайте меня! Не трогайте меня!

Страх, который она так долго и так тщательно сдерживала, вырвался наружу, как поток раскаленных газов после взрыва. Она, конечно, боялась, пока ехала в лагерь, но тогда, по крайней мере, было понятно, что ее ждет. Теперь же, когда ее путешествие прервали так неожиданно и грубо, стало по-настоящему страшно – страшно от неизвестности. Мираколина молотит в воздухе руками и ногами, даже пытается кусать нападающих, но все напрасно: до ее ушей доносится шипящий звук выстрела. Пуля со снотворным впивается в руку, и вокруг раны тут же начинается нестерпимое жжение. Голова кружится, все быстрее и быстрее, и мир перед глазами уносится прочь по раскручивающейся спирали. В наступившей темноте сознание улетает туда, где нет ни пространства, ни времени, – туда, куда отправляются все души под воздействием слишком большой дозы снотворного.

Рекламный ролик

«Мы с вами не знакомы, но среди тех, кого вы знаете, есть люди, похожие на меня. Я должен был учиться в Гарварде, но в тот день, когда мне пришло уведомление о приеме в университет, врачи обнаружили у меня цирроз печени. Сначала мы с родителями подумали, что в этом нет ничего страшного, но, поговорив с врачом, узнали, что банк органов у нас есть, но печень получить не так-то просто. Мне сказали, что придется встать в очередь. Прошло три месяца, а очередь все еще не подошла. Что же делать с учебой в университете? Боюсь, ее придется отложить.

И вот теперь те же люди, которые протолкнули закон о понижении возраста, допустимого для отправки в заготовительный лагерь, настаивают на том, чтобы родителей, решивших подписать разрешение на разборку, заставляли в обязательном порядке обдумывать окончательное решение в течение полугода – на случай, если они передумают. Полгода? Да меня уже в живых не будет!

Промедление смерти подобно! Голосуйте за 53-ю поправку!»

Спонсор ролика: организация «Родители за позитивное будущее».

Приходить в себя после дозы транквилизатора – ощущение не из приятных. Голова просто раскалывается, и вкус во рту ужасный. И в довершение всего кажется, будто у тебя что-то украли.

Мираколина очнулась от того, что кто-то рядом плакал и просил его пощадить. Голос кажется знакомым – похоже, это Тимоти. Да, он явно не из тех, кого готовят к подобным испытаниям. Но Мираколина его все равно не видит, потому что глаза закрыты повязкой из плотной непроницаемой ткани.

– Все хорошо, Тимоти, – говорит она. – Что бы там ни случилось, все будет хорошо.

Услышав ее, Тимоти прекращает рыдать и лишь тихонько всхлипывает и шмыгает носом.

Мираколина решает пошевелиться, чтобы понять, где она и что с ней. Оказывается, она сидит, и у нее болит шея, потому что она просидела так все время, пока была без сознания. Руки связаны за спиной, а ноги привязаны к ножкам стула. Не туго, но достаточно крепко.

– Отлично, – произносит некто, стоящий перед ними. Судя по голосу, это подросток. – Снимите повязки.

Свет не слишком яркий, но все равно режет глаза. Сощурившись, Мираколина ждет: заново привыкает к свету.

Они находятся в помещении с высоким потолком, похожем на бальный зал. Хрустальные канделябры, картины на стенах… наверное, в таком же дворце ожидали казни французские аристократы. Правда, сам дворец – в ужасном состоянии. В крыше зияют дыры, сквозь которые свободно влетают и вылетают голуби. Краска на картинах растрескалась от сырости, и воздух стоит тяжелый запах плесени. Понять, где они находятся и как далеко их увезли, невозможно.

– Извините, что пришлось с вами так поступить, – говорит подросток, сидящий напротив. На французского дворянина он совсем не похож. Да что там, даже на слугу дворянина! Парень одет в джинсы и светло-голубую футболку. Волосы – светло-каштановые и довольно длинные: такое впечатление, что он не стригся уже давно. Скорее всего, они с Мираколиной ровесники, но мальчик кажется старше из-за кругов под глазами, оставшихся в память о бессонных ночах: как будто он видел в своей жизни больше, чем положено подростку. И еще он выглядит больным, хотя Мираколина не понимает, что ее навело на эту мысль.

– Мы боялись, что вы причините себе вред, да и нельзя было раскрывать, куда вас везут. Только так мы могли спасти вас.

– Спасти? – переспрашивает Мираколина, решившись наконец подать голос. – Вот как вы это называете?!

– Сейчас, может, вы так не думаете, но мы вас спасли.

Внезапно Мираколина понимает, кто перед ней, и ее накрывает волна омерзения и злобы. Неужели среди всего, что может случиться с человеком, для нее не нашлось ничего лучшего? За что ее так наказали? Почему она должна была попасть в руки именно ему? Злобу и ненависть, охватившие ее, и так не назовешь душеспасительными, а уж теперь, когда священный обряд так близок… но, как ни старайся, от эмоций не избавишься.

Тимоти издает удивленный возглас, и его мокрые от слез глаза удивленно распахиваются.

– Это ты! – восклицает он с воодушевлением, которое мальчики его возраста обычно проявляют, встретив звезду спорта. – Ты тот парень, уготованный в жертву, который стал Хлопком! Ты – Левий Калдер!

Стоящий напротив подросток кивает и улыбается Тимоти.

– Да, но друзья зовут меня просто Лев.

3

Кам

Запястья. Колени. Шея. Связаны. Чешутся. Чешутся ужасно. И не пошевелиться.

Руки и ноги опутаны сверху донизу, руки туго притянуты к бокам и почти не сгибаются. Удается немного почесаться, совсем чуть-чуть, но от этого становится только хуже.

– Ты очнулся, – произносит чей-то голос, который кажется ему знакомым и в то же время незнакомым. – Очень хорошо. Просто замечательно.

Он с трудом поворачивает шею. Никого. Одни только белые стены.

Где-то рядом скрипнул стул. Еще раз, но ближе. И еще раз, но уже совсем близко. С трудом сфокусировав глаза, он различает женскую фигуру. Женщина переставила кресло, чтобы ему было ее видно, и села, положив ногу на ногу. Кажется, она улыбается, а может быть, и нет.

– А я все думала, когда же ты придешь в себя.

На ней темные брюки и блузка. На ткани узор, но различить его он не в состоянии. Не может даже понять, какого она цвета.

– Каждый охотник желает знать, где сидят фазаны, – произносит он вслух, вспоминая. – Желтый. Голубой.

Нет, все не то.

Его одолевает кашель. Горло пересохло, и слова выходят наружу с трудом.

– Трава. Деревья.

Опять не то.

– Зеленый, – подсказывает женщина. – Ты это слово пытаешься вспомнить, не так ли? У меня зеленая блузка.

Неужели женщина прочла его мысли? Вряд ли. Наверное, просто догадалась. У нее интеллигентная речь, и говорит она вполголоса. С акцентом. Легкий британский акцент, или что-то в этом роде. Почему-то акцент вызывает у него доверие к женщине.

– Ты меня узнал? – спрашивает она.

– Нет. Да, – медленно произносит он, стараясь понять. Мысли едва ворочаются, голова словно стянута стальным обручем, таким же тугим, как путы, которыми он связан по рукам и ногам.

– Неудивительно, – замечает женщина, – для тебя все как в первый раз. Страшно, наверное.

До этого момента молодому человеку и в голову не приходило, что ему должно быть страшно. Но раз эта женщина в зеленом, сидящая возле него, положив ногу на ногу, говорит, что он должен испытывать страх, значит, ему должно быть страшно. Приступ страха, начавшись, вызывает прилив сил, и он снова пытается освободиться, обдирая руки и ноги, которые начинают болеть еще сильнее. В голове кружит вихрь разрозненных воспоминаний, похожих на осколки стеклянной мозаики, никак не складывающиеся в общую картину. Ему хочется выкрикивать вслух беспорядочные обрывки фраз, возникающие из ниоткуда.

– Рука на раскаленной печке. Удар пряжкой… Нет, мама, нет! Упал с велосипеда. Руку сломал. Нож. Он меня ножом ударил!

– Больно, – подсказывает женщина, продолжающая сидеть в той же невозмутимой позе. – Это слово ты пытаешься вспомнить.

Слово производит магическое действие, – услышав его, он успокаивается.

– Больно, – повторяет он, прислушиваясь к забытым звукам собственной речи, срывающихся с одновременно знакомых и как будто чужих губ. Он прекращает попытки освободиться, и нестерпимая боль превращается в просто режущую, а потом и вовсе исчезает; только зуд ощущается в тех местах, где путы натерли кожу. Но мысли, вернувшиеся, как только ушла боль, продолжают роиться в голове. Все эти воспоминания – ожог, разъяренная мать, сломанная рука и драка на ножах, которой вроде бы как не было, но, в то же время, как будто и была. Неясно когда и каким образом, но все это случилось с ним.

Он бросает взгляд на женщину, которая все так же невозмутимо следит за ним. Теперь, приглядевшись, он различает орнамент на ткани, из которой сшита ее блузка.

– Огор… огр… огер…

– Продолжай, – подбадривает его женщина. – Ты знаешь это слово.

Голова разрывается от напряжения. Юноша старается изо всех сил. Думать – все равно что участвовать в соревнованиях по бегу. На самую длинную дистанцию на Олимпийских играх. Как же она называется? Слово начинается на букву «м».

– Огурцы! – восклицает он с видом триумфатора. – Узор называется «огурцы»! Марафон!

– Да, могу себе представить, как тяжело было вспомнить. Но, ты прав: действительно, марафон, – соглашается женщина, дотрагиваясь до воротника. – Трудно, но оно того стоило! Этот узор, ты прав, называется «огурцы»! – Женщина улыбается, на этот раз уже вполне искренне, и касается лба юноши кончиками пальцев. Ногти у нее короткие, или кожа на лбу лишена чувствительности. – Я же говорила, ты все знаешь.

Лихорадочный бег мыслей постепенно замедляется, и молодой человек все больше укрепляется в мысли, что эта женщина ему знакома. Но кто она, и как они познакомились?

– Кто? – спрашивает он. – Кто? Где? Когда?

– Как, что и почему – подхватывает женщина, улыбаясь. – Вот теперь полный набор.

– Кто? – снова требует ответа он, не оценив шутку.

– Кто я? – переспрашивает женщина, вздохнув. – Можно сказать, что я – твоя отправная точка в этом мире. В каком-то смысле я – твой переводчик, потому что я тебя понимаю, а это мало кому дано. Я – специалист по металингвистике.

– Мета… мета…

– Это суть языка, на котором ты говоришь. Метафоры и ассоциации. Но, мне кажется, это только больше все запутывает. Тебе не стоит сейчас об этом задумываться. Меня зовут Роберта. Ты этого не знал, потому что я никогда не говорила, как меня зовут, когда мы встречались.

– Мы встречались?

Роберта кивает.

– Тебе может показаться, что мы встречались однажды, но на самом деле мы встречались много-много раз. Ты что-нибудь об этом помнишь?

Поиски подходящего слова снова напоминают очередной утомительный затяжной марафон.

– Голлум прячется в пещере. Найди ответ, или не сможешь пересечь мост. Что это за штука, такая черно-белая и с красным?

– Думай, – говорит Роберта. – Я знаю, ты можешь вспомнить.

– Загадка! – восклицает юноша. – Да, это как марафон, но оно того стоит! Это слово – загадка!

– Очень хорошо, – соглашается Роберта, нежно касаясь его руки.

Теперь он внимательно изучает ее лицо. Она уже немолода. Симпатичная, какими бывают мамы. Светлые волосы с каштановым оттенком у корней. Минимум косметики. Глаза совсем молодые и ярко выделяются на лице. Но эта блузка…

– Медуза, – говорит он. – Старая карга. Ведьма. Гнилые кривые зубы.

– Ты считаешь меня уродливой? – спрашивает Роберта, напрягаясь.

– Уро-о-одливая! – тянет парень, пробуя слово на вкус. – Нет, не ты! Уродливые – зеленые огурцы.

Роберта облегченно смеется, окидывая взглядом узор на блузке.

– Ну, знаешь, на вкус и цвет… Тут каждый считает по-своему, не так ли?

Считать! Счетовод! Мой отец был счетоводом! Нет – полицейским. Нет – рабочим на заводе. Нет – юристом, строителем, фармацевтом, зубным врачом, безработным, а может быть, он умер.

Каждая мысль кажется одновременно истинной и ложной. Закоулки ума похожи на лабиринт, из которого никогда не выбраться. Теперь понятно, что имела в виду Роберта, говоря, что ему должно быть страшно. Чувства вновь переполняют его, и он снова пытается порвать путы. Впрочем, возможно, это вовсе и не путы – по крайней мере, некоторые из них напоминают бинты.

– Кто? – снова спрашивает он.

– Я же тебе уже сказала, – отзывается Роберта. – Ты разве не помнишь?

– Нет! Кто? – снова спрашивает он. – Кто?

Роберта понимающе приподнимает брови.

– А-а! Кто ты?

Он с тревогой ждет ответа.

– Это самый важный вопрос, не так ли? Кто ты? – произносит Роберта, задумчиво дотрагиваясь до подбородка кончиками пальцев. – Комитет пока не решил, как тебя зовут. Конечно, у каждого есть свое мнение, все они любят надувать щеки, показывать свою важность. Но, в общем, пока они там рассуждают, ты можешь придумать себе имя сам.

– Придумать?

Но почему он должен придумывать себе имя? У каждого есть имя, и у него должно быть. Он мысленно перечисляет мужские имена, приходящие ему на ум: Мэтью, Джонни, Эрик, Хосе, Крис, Алекс, Спенсер… Некоторые из них кажутся знакомыми, но ни одно не вызывает той радости узнавания, которая просто обязана возникать у человека, услышавшего свое имя. Он трясет головой, надеясь вспомнить хоть что-нибудь о себе и о том, кто он такой, но толку от этого немного, только голова начинает болеть.

– Аспирин, – говорит он. – Тайленол, аспирин, потом считать овец.

– Да, думаю, неудивительно, что ты устал. Сейчас ты получишь обезболивающее и уснешь. Поговорим завтра.

Похлопав его по руке, женщина медленно выходит из комнаты и гасит свет, оставляя его наедине с осколками мозаики, которые никак не хотят складываться воедино даже при свете, а уж в темноте и подавно.

На следующий день (по крайней мере, ему кажется, что это следующий день) он не чувствует себя таким усталым, и голова уже не болит так сильно, но мысли путаются, как прежде. Он начинает подозревать, что белая комната, которую он принял за больничную палату, – вовсе не палата. По некоторым архитектурным особенностям можно предположить, что он – в частном доме, переоборудованном в подобие клиники для единственного пациента.