Под знаком водолея

Нам открыла не Зоя. И не Баба Яга из моего кошмарного сновидения. Нам открыла дверь миловидная женщина лет сорока пяти с добрыми карими глазами. И глаза, и припухлые губы её сразу улыбнулись – по-матерински тепло.

– Заинька! К нам гости! – и пропустила нас вперёд.

Заинька не вспорхнула бабочкой с дивана на шею возлюбленному, сдувая пыль с его щегольского костюма. Она – в цветастом крепдешиновом платье, круглолицая и кареглазая, почти абсолютная копия мамочки – тихонько сидела на диване, зажав свои ладошки коленями. Эта поза была воплощением скромности и стыдливости. От этой картины веяло благословенным средневековьем, когда нравы и поступки людей были наивнее, чище и естественнее. А как ещё следовало вести себя юному созданию в подобной ситуации? Наверное, впервые в жизни пришёл знакомиться с её матерью возлюбленный. Пока мать суетилась в прихожей, освобождая гостей от плащей, кепок и туфлей, Зоя искоса, будто украдкой подсматривала за нами. Случайно перехватив взгляд Зои, я усомнился в её непогрешимости, скромности и покорности. Нет-нет, а подмигивали из её зрачков бесшабашные бесенята. Будто смотрела из-за плеча любившего её юноши Антигона с любострастным взглядом. Я мысленно отругал себя за это сравнение. Как я могу безапелляционно судить о девушке по одному только взгляду?! Может быть, она человек лёгкого, весёлого нрава!

– Тетя Паша! – представилась мать Зои. – Вы, молодёжь, не скучайте! А я на кухню…

Признаться, я ожидал, что в зале уже будет накрыт стол с приборами, графинами, стаканами и салфетками. Ну, конечно же, этот бесцеремонный Антипенко притащился в гости раньше времени.

Едва за тетей Пашей закрылась кухонная дверь, как Мишка в два шага оказался у дивана. Он сел рядом с Зоей, взглянул на её лицо: оно оживилось и засветилось радостью. Миша уверенно, как опытный ловелас, взял её руку и уложил на свою ладонь. А Зоя из-за этого смотрела на него такими благодарными глазами, будто возлюбленный преподнёс огромный букет роз.

Олухи царя небесного! Шли в гости к дамам, а даже паршивого букетика мимоз не захватили! Ну, я-то за компанию, пристяжным, а у Мишки где совесть, спрашивается? Вряд ли она докучала ему слишком часто.

Мой сожитель был весь в роли Казановы: что-то такое нашёптывал на ушко Зое, отчего та чуть не таяла Снегурочкой, прыгнувшей через костёр. И скромно потупив очи долу, жадно слушала его, будто он был величайшим умом эпохи, и щёчки в ямочках мило зарделись. Умел мой дружок обихаживать девчат – этого у него не отнимешь.

А я, позабытый всеми гость, чувствовал себя неловко: переминался с ноги на ногу посреди зала. Миша по жизни был Хрюшей, а Зоя, умирающая от обожания возлюбленного, будто бы и не видела меня – даже представиться мне забыла. Наконец-то я догадался сесть на стул у стола. Чтобы не казаться истуканом, бесстрастно наблюдающим за чужими чувствами, я взял в руки журнал «Огонёк», лежавший на столе. Листал его равнодушно, не видя иллюстраций, не говоря уже о тексте. На душе было пакостно, и я ругал себя последними словами за то, что поплёлся с сожителем в гости. Нужен я здесь, как пятое колесо телеге. Так и просидел не в своей тарелке минут пять.

Из кухни выглянула тётя Паша, раскрасневшаяся у плиты. Румянец был ей к лицу. Она стала выглядеть ещё моложе и привлекательней. Я был рад, что сон мой не оказался пророческим.

– Ребята, у меня всё готово! Пошли к столу!

Пока мы рассаживались, хозяйка шустро подавала закуски.

– Вы уж извините, что на кухне принимаю, но нас не так уж много – разместимся! – говорила она на ходу.

– В тесноте – не в обиде! – вставил я, наконец, своё веское слово. А Мишка выставил на стол бутылку водки.

– Хозяйка, а рюмки где? – тоном бывалого, съевшего не один пуд соли мужика спросил он.

– А это обязательно? – сказала тётя Паша. Но рюмки на стол поставила. Всё это время Зоя даже не оторвала свою круглую попку от табуретки, чтобы помочь матери. Хотя кто его знает: может так заведено в их семействе?

– Мы же не для пьянки, тётя Паша, а для соблюдения русского обычая! – Антипенко ловко сорвал пробку с бутылки и налил всем по полной рюмке. – Заинька! А тебе не много? – строго спросила хозяйка.

– Мама, сколько мне лет?! – Зоя стрельнула в неё укоряющим взглядом.

Я бы тоже хотел знать – сколько? Восемнадцать? Девятнадцать?

Но мать Зои не ответила на этот вопрос, а поднявши рюмку, произнесла простенький тост:

– Ну, давайте, гости! За вас молодых! Чтобы и любовь у вас была, и здоровье, и деньги! И чтобы никогда на земле не было войны!

Чокнувшись со всеми, тётя Паша выпила свою рюмку и отставила её в сторону.

– Мне больше не наливайте, – сказала она, – у меня от водки голова болит.

Зойка пила скромно – по третьей части. Почему-то скромничал и я. Зато Антипенко разошёлся не на шутку. Он наливал себе по полной рюмке, залихватски выпивал и нёс всякую ахинею, от которой даже меня тошнило.

Зоя – несмышлёная дурочка – смотрела на Мишку восхищёнными глазами и слушала его байки с открытым ртом. А вот тётя Паша, искоса посматривая на моего друга, время от времени недовольно морщилась: видимо, не нравились ей разбитные, хвастливые парни. Однако ко мне, воплощавшему скромность во плоти, относилась тепло, по-матерински, то и дело предлагая съесть ещё одну котлетку или попробовать салатика.

Ещё дома мы с Мишей распределили роли: он вешает лапшу на уши дочери, а я отвлекаю разговорами мамашу. Но я никак не мог решиться на откровенный разговор с хозяйкой – просто не находил хорошей запевки для него. И волей-неволей подставлял Антипенко. Наконец я решился на вопрос хозяйке – любой, лишь бы завязать с ней разговор.

– А вы давно в Гомеле живёте?

– После войны переехали, – ответила она. – Сама я из Речицы.

– Надо же! Земляки! А я из Василевич.

Эта была веская причина для сближения. Тётя Паша живо интересовалась моей короткой биографией: расспрашивала о родителях, учёбе, о том, есть ли у меня девушка.

– Не обзавёлся пока! – ответил я. – Учёба много времени отнимает.

Мой ответ понравился тёте Паше.

«Какой положительный мальчик!» – наверняка подумала она. И предложила:

– Ты очень мало кушаешь, Толя! Вот ещё – съешь котлетку!

– Спасибо большое! Я сыт!

Я действительно был сыт – наелся до отвала, как давно уже не трапезничал. Да пора было и честь знать. Миша уже дважды придавливал мне ногу под столом, всем видом показывая, не засиделся ли я слишком долго? Пообедал и домой. Нечего здесь третьему делать.

– Ты уже уходишь? – перешла она на «ты», посчитав, что познакомились мы достаточно близко.

Ах, если бы такой вопрос задала Зоя, а не тётя Паша! Разве я ответил бы на него утвердительно?

– Извините, но мне необходимо идти. Надо основательно подготовиться к завтрашним занятиям.

Тётя Паша провела меня до самой двери, помогла одеться.

– До свидания, Толя! Приходи в гости, когда только тебе вздумается! Наша дверь для тебя всегда открыта!

Как же я явлюсь без уважительной причины? Да и что мне делать в этой квартире – молодому и неженатому? Лясы с занятой, пожилой женщиной точить? Да и приглашение её, мне кажется, из разряда обычной вежливости. Пожелай я каждый день являться к ним на ужин, и от её доброжелательности и следа не останется.

Я вышел на свежий воздух. Вечерний Гомель был наполнен привычной суетой. Сновали троллейбусы, автобусы и редкие в этот час легковушки. Не спеша прогуливалась по улицам молодёжь – парочками и небольшими компаниями. Было тихо и безоблачно. Даже свет уличных фонарей не мешал любоваться звёздами. Я вспомнил своего брата Лёшу. Это он научил меня любить ночное небо. Там, в Василевичах, мы смотрели на него через самодельный телескоп. Он показывал мне двойные звёзды, кольцо Сатурна, спутники Юпитера. Я слушал брата и в душе гордился его эрудицией.

4

Пришёл апрель. Весна окончательно оформила свою прописку в Гомеле. Проснулись, налились животворящим соком почки на деревьях. В густых зарослях по берегам Сожа затренькали свадебные песни птахи. А я будто и не замечал всего этого. Занятия в училище и запойное чтение книг – таковым было мое времяпровождение в эти пахнущие весной апрельские дни.

Иногда я разнообразил свой досуг короткими беседами с Францевной да раз в неделю походами в кино. Единственное выдающееся событие за прошедшие две недели: я стал законным обладателем «Тёмных аллей» Бунина – уговорил-таки своего однокурсника продать эту книгу за пять рублей. До стипендии еще жить и жить. Придётся потуже затянуть поясок. Зато теперь «Антигону» и другие замечательные рассказы я смогу перечитывать, когда мне заблагорассудится.

Я почти уже не вспоминал о нашем мартовском походе к Мишкиной возлюбленной. Я отнёс этот ужин к разряду случайных встреч, которых в моей жизни ещё будет превеликое множество. Недолго посещал гостеприимную квартиру и Антипенко. Пока я вёл монашеский образ жизни, он завёл еще одну даму сердца. Но та жила в студенческом общежитии, поэтому ещё один ужин на халяву мне не светил.

Как-то за трапезой я спросил у Мишки: почему он порвал отношения с Зоей? Спешащий на свидание сожитель, давясь макаронами, отмахнулся.

– Да ну их – эту Зойку и её мамашу! Захомутать вольного стрелка задумали! В моём возрасте женятся только одни дураки!

Мне было немного жаль наивную и доверчивую Зойку, но, сняв с этажерки интересную книгу «Три товарища» Ремарка, я уже через минуту забыл о ней. И не вспоминал до сегодняшнего дня.

Сегодня испортилась погода. После обеда из брюхатых туч, зависших над городом, хлынул дождь. Да такой силы, что за полчаса превратил улицы города в бурно текущие реки. В такой ливень хозяин собаку на улицу не выгонит. Не выгнал себя на свидание и Мишка. Сначала лежал на кровати, скучал и поплёвывал в потолок. Время от времени докучал мне дурацкими вопросами, вроде: «Ты любишь пельмени?», «А правда, что электрическую лампочку изобрёл Ленин?»

Я дочитывал Ремарка в абсолютно плохом настроении. Я привык к тихим вечерам, благостному единению с книгой. И совершенно не понимал, как можно так бездарно транжирить время, бездеятельно валяться на кровати?

И когда Антипенко допёк меня очередным вопросом, я предложил:

– Лучше что-нибудь почитал бы, Миша! Дать хорошую книгу?

– Ты шутишь, что ли, Анатоль?! Я буду портить зрение и тратить время на всякий вздор! Неужели ты, в самом деле, веришь в выдумки этих писак? – Он сладко потянулся на кровати. – Жизнь в её конкретном живом виде – вот что может быть интересно! В ней случаются такие сюжеты, что твоему Бунину и Ремарку не снились.

Ну что с ним, оболтусом, говорить?! Если для человека чтение хуже неволи, разве его заставишь? У меня на самом деле от чтения устали глаза, и я подошёл к окну. Удивительно, как я не заметил, что дождь кончился? Ведь шумел-то! Стучался по крыше, по окну, как молящий о помощи прохожий в панике барабанит в дверь. А теперь за окном темно и тихо.

– Дождь кончился. Совсем! – сообщил я новость Мишке.

Тот в ответ лишь равнодушно зевнул.

– Что кончился – хорошо. Что поздно кончился – плохо. На свидание уже не пойдешь. Ну и ладно! Хоть высплюсь по-человечески. Гаси свет, Анатоль.

Мне не хотелось спать. Так рано я никогда не ложился. Но я не хозяин комнаты и должен считаться с желаниями сожителя. Хотя сам Антипенко мало когда считался с моим мнением – мог явиться со свидания в два часа ночи, врубить свет, без стеснения разбудить, чтобы поделиться радостью по поводу очередной победы на фронте любви.

Я выключил свет и на ощупь добрался до кровати. Мишка говорит, что лежа на ней, я едва не достаю до пола. А мне нравится. Это гораздо лучше, чем его жёсткий матрас. Я не успел натянуть на нос одеяло, как раздался стук в дверь. Никто не мог явиться ко мне только потому, что не было у меня девушки, а близкими друзьями обзавестись не успел. И если это не Францевна, то пришли гости к Мишке. Пусть он и открывает.

Но Антипенко уже храпел. Как же мгновенно он засыпает!

Стук – тихий, осторожный – повторился.

– Миша! Проснись! – крикнул я.

– Что? – недовольно спросил Антипенко.

– Стучат…

– Ну и что? Открой!

– Но это, скорее всего, к тебе.

– «Скорее всего», «скорее всего», – раздражённо бурчал он. – На кой чёрт мне кто сегодня нужен! Даже королева Великобритании!

– Так она же старая! – подтрунил я.

– Молчи уж, умник! Кто там? – Мишка выставил ухо в сторону двери. За дверью молчали. – Хороши себе шуточки на ночь глядя!

Он открыл дверь и скрылся в коридоре. Я слышал лишь приглушенные голоса: Мишкин и женский. Женский голос был жалким, умоляющим. Мишкин же сердитым и почти лающим. Неужели явилась в десять вечера его новая любовь, а Антипенко выйти на улицу, проводить её ленится? Так и есть! Через три минуты, со злостью хлопнув дверью, Миша вернулся в комнату.

Гостья не ушла. Слышно было, как кто-то всхлипывает в коридоре. Антипенко же завалился опять в кровать.

– Кто там плачет? – не выдержал я. – Ну и толстокожий же ты слон!

– А что? Ты прикажешь мне нянькаться с этой дурой Зойкой?

– Не мог поговорить с ней по-человечески, расставить все точки над «и»?

– А я как говорил?! – разозлился Антипенко. – И так и сяк уговаривал топать домой, пока ещё детское время. А она пургу погнала: люблю, в Сож брошусь! Тьфу! Истеричка!

– Надо же что-то делать… У девушки нервный срыв.

– Девушкой она была в детском саду! Если тебе её жалко – иди, успокой, вытри слёзки!

Мишка укутался в одеяло, как в непробиваемый панцирь, отвернулся к стене. Услышав, что я поднялся и одеваюсь, буркнул:

– Свет не забудь выключить, уходя, великий гуманист!

Подошёл бы к нему, врезал по его заносчивой роже! Да разве поможет? Только устроим драку, из-за которой Францевна сгонит обоих с квартиры.

Я вышел в коридор, освещённый тускло горевшей под потолком и засиженной мухами электрической лампочкой. Панели в нём были окрашены в тёмно-зелёный ядовитый цвет. На их фоне особенно жалко смотрелась ссутулившаяся девичья фигурка в насквозь промокшем лёгком белом плаще. Словно надломленная, склонённая долу берёзка, Зоя прислонилась к стене и тихо, но безнадёжно плакала. Видно было, что горе её неподдельное. Но ещё более жалким было унижение.

– Зоя, успокойся! – сказал я, положив руку на девичье вздрагивающее плечо.

Она взглянула на меня отчаянно-печальными карими глазами. Они были полны слёз, как кувшинки утренней росой. По лицу была размазана ярко-красная помада. Я вытащил из кармана носовой платок, вытер, как обиженной младшей сестрёнке, её щеки.

– Толя! Он негодяй! – узнала она меня. И вдруг бросилась ко мне – вся озябшая и жалкая, обхватив мою шею руками. Уткнувшись мне в грудь носом, она зарыдала ещё отчаяннее. Я опасался, как бы ни услышали соседи и Францевна.

– Ну, перестань! – я успокаивал её, гладя по мокрым волосам дрожащей рукой. – Ты такая красивая, такая добрая! Он не достоин твоей любви!

– Не достоин! – всхлипывая, согласилась Зоя, не переставая плакать, размазывая слёзы вперемешку с помадой по щекам.

– Ты найдёшь себе другого парня – лучше, добрее. Он будет любить тебя и дорожить твоей любовью! – как мог, утешал я её. Я сам был готов разрыдаться вместе с этим беззащитным существом.

Наконец, Зоя немного успокоилась. Я помог ей привести себя в порядок. И по-дружески обнял за плечи. Она обиженным ребенком прижалась ко мне.

– Давай, я провожу тебя домой. Хорошо?

Она в знак согласия лишь кивнула головой.

Мы вышли на улицу. Вечерний Гомель, умытый весенним ливнем, был опрятен и наряден в свете неоновых фонарей. Мокрый асфальт сверкал, переливался перламутром. Было удивительно свежо, а воздух чист и невесом, словно в деревне. Ветер, безжалостно разорвавший в клочья дождевые тучи, успокоился.

Мы с Зоей молча шли по обезлюдевшему тротуару Советской улицы. Я обнимал её худенькие плечи, и во мне боролись два противоположных чувства. Одно – жалость. Она переполняла мое сердце, и я готов был дать отпор любому, кто посмел бы посягнуть на покой этой хрупкой девушки. Но под своей рукой я ощущал тепло молодого женского тела, которое можно ласкать, целовать и которое, наверняка, способно дарить сказочные наслаждения. И ещё я чувствовал трепетное тело Антигоны, о которой мечтал последнее время.

И я нелицеприятными словами корил себя за постыдные желания – у человека горе, а я думаю о такой мерзости.

Чувствовала ли Зоя, как взволнованно дрожит моя рука на её плече? В таких вещах женщины лучше и тоньше мужчин разбираются. И взрослеют девушки раньше парней. Зоя шла рядом – тихая и молчаливая, и от этого ещё более таинственная. Я понимал, что надо что-то говорить – что-то вежливо-нейтральное, и не мог произнести ни слова. А ей, полчаса назад пережившей сердечную трагедию, наверняка было не до разговоров.

Вот и поворот на проспект Ленина. Днём здесь очень шумно от машин и пешеходов, а теперь довольно тихо и малолюдно. Сразу же за поворотом – Зойкин дом. В её квартире на третьем этаже, несмотря на позднее время, в окнах горел свет.

– А мама твоя не спит, ждёт тебя! – наконец-то я выудил из себя одну фразу.

– Она всегда ждёт меня, – как-то равнодушно ответила Зоя.

– Давай, постоим в подъезде, – предложил я. – Тебе надо привести себя в надлежащий порядок!

Я видел её припухшие от слёз веки и оставшиеся от помады полосы на щеках. И еще я надеялся сорвать с её губ хоть один невинный поцелуй. От этой надежды у меня забилось сильно сердце и участилось дыхание. Но Зоя не заметила моего волнения, тщательно вытирала глаза и щеки платком. Затем вытащила из сумочки расчёску, причесалась. Я исподтишка наблюдал за ней. До чего же красивая, зараза!

Зоя отряхнула свою одежду и строго взглянула на меня вдруг заблестевшими карими глазами.

– Посмотри, Толя, – всё в порядке?

– Высший класс! – оценил я её внешний вид.

Она взяла мою огромную ладонь в свою маленькую, миниатюрную, чувственную, с длинными, как у пианистки, пальцами и с признательностью легонько пожала её.

– Ты настоящий друг! – сказала она. – Я пойду, пожалуй. Прощай!

Ещё несколько секунд, и она уйдет. Она скроется за дверью, обитой коричневым дерматином, и мы с ней, может быть, уже никогда не встретимся. У нас просто не будет причины для этого. Но между нами должна же появиться хоть одна маленькая тайна, которая позволит продолжить отношения.

И для этого как нельзя лучше подходит поцелуй. Иного не дано. Скромный и застенчивый юноша, я всё-таки набрался мужества. И закрыв глаза, привлёк к себе Зою, пытаясь своими губами дотянуться до её губ. Но её распрямлённая ладонь стала непреодолимой границей между нами.

– Не надо, Толя! Только не сегодня.

И убрав руку, сама быстро, мимолётно коснулась моих губ и шустро побежала вверх по лестнице. «Цок-цок-цок!» – весело стучали её каблучки. Так весело, что будто и не было сердечной трагедии в доме Францевны. А может, тому причина – моя личность? – самонадеянно подумал я, запахивая куртку на груди.

И ещё подумал, выходя из подъезда в ночную тьму, что «только не сегодня» оставляет мне надежду. «Не сегодня» – это почти звучит как «да». «Не сегодня» означает, что, может быть, завтра или послезавтра.

Подняв голову, я взглянул на горящие окна на третьем этаже. Не мелькнет ли там силуэт Зои?

Нет, с чего бы она стала выглядывать в окно? Ведь она плакала из-за Мишки и любила Мишку, а не тебя, Анатолий Тепляков! Быстро же ты забыл об этом! И Зойкино «не сегодня», скорее всего, означает «никогда». Завтра она примирится с Мишкиной неуступчивостью, ради любви пожертвует идеей супружества, и они будут встречаться как прежде.

А что я нервничаю? – успокаивал я себя. Ничего не случилось. Я проводил человека, попавшего в беду, домой. Так поступил бы любой порядочный юноша. Только и всего. Надо смотреть на порядок вещей трезво. И воспринимать регалии жизни такими, как они есть.

А жаль… Антигона была так близка!

5

Эта была уже настоящая весна, и на гомельских клумбах зацвели белые нарциссы, вот-вот должны были выстрелить из бутонов грациозные тюльпаны. Студенчество, надышавшись весенним воздухом, ожило, засуетилось. Ещё ярче заблестели и без того сверкающие грёзами молодые глаза. В воздухе аудиторий медицинского училища плавали косяками флюиды любви. И был у этих флюидов удивительный запах, описать который вряд ли смог бы и гениальный поэт, не говоря уж о такой посредственности, как я. Но я всё равно писал стихи, потому что был молод и влюблён в неведомую свою Антигону, и никто на белом свете не мог запретить мне этого.

К торжеству весны и всеобщему ожиданию любви – этой огромной бочке мёда – добавилась маленькая ложка дёгтя: чувство голода. К весне скупее и прижимистей сделалась Францевна – её договорные завтраки и ужины были малокалорийны, а уж безвкусны до того, что коровье вымя действительно по сравнению с ними казалось бы деликатесом. Но есть что-то надо было, и мы с Мишей проглатывали эту отвратительную стряпню, запивая её горячим сладким чаем. На обеды из-за моей расточительности на книги и другие предметы первой необходимости у меня просто не было денег.

И вот вчера мне здорово подфартило. На почве любви к поэзии я познакомился с Костей Храпатым – студентом зубопротезного отделения, являвшимся, к тому же, ещё и профоргом медучилища. Неделю назад опубликовали, наконец, моё стихотворение в «Гомельской правде». Не ахти, какое событие, но всё же, дебют – и сразу в областной газете. В один день я из среднестатистической серой личности превратился в известного в студенческих кругах поэта.

Пока я ещё не получил дивидендов за это в виде любви какой-нибудь смазливой однокурсницы, но зато вчера после занятий на выходе из аудитории меня остановил профорг и без обиняков спросил:

– Ты Анатолий Тепляков?

– Я… – удивлённо ответил ему.

Что нужно было от меня профоргу? Общественных нагрузок я не любил и всячески избегал их. От них пользы, как от козла молока.

– Читал твоё стихотворение в «Гомельской правде». Местами – очень даже ничего! – с апломбом известного литературного критика весомо высказался Храпатый.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.