Лекарства для слабых душ

Единственный, да и то очень сомнительный выход – всем трудовым коллективом «Надежды» обратиться в комитет по имуществу с просьбой отменить приватизацию ателье. Но уже пять лет минуло с той поры, как тогдашняя директриса Бубнова уговорила портних принять в число учредителей ТОО Чермных, как оформила на него за какие-то подачки и щедрые посулы свыше половины уставного капитала. Вскоре после этого, в том же 1992 году, Бубнова ушла на пенсию, и делами в ателье стал заправлять Чермных. Пустили козла в огород! С того времени дела товарищества пошли все хуже и хуже. Самые энергичные давно ушли из «Надежды», не выдержав многомесячных задержек мизерной зарплаты. А остальным где найти силы противостоять инерции распада?

Думая о Чермных, Шарков представлял себе паука, что неспешно, терпеливо, тщательно плетёт свою паутину в расчёте на добычу через довольно долгое время. А как только в сеть попадётся мушка, живо опутает её и умертвит. Как на удивление быстро, безошибочно учитывал Чермных все открывавшиеся лазейки в новом, постоянно меняющемся, противоречивом законодательстве! Как смело пренебрегал серьёзным риском потери всего в случае успеха нового ГКЧП! И странно, что столько изощрённых расчетов, столько энергии ради всего лишь нижнего этажа старой, замызганной девятиэтажки в спальном районе… Никакого шикарного торгового центра здесь не будет никогда. Чермных, в сущности, честно добыл это «добро», отняв его у тех, кому оно по-настоящему не нужно. Ведь портнихи – не хозяйки, у них самих всегда будет если не один, так другой хозяин. Те гроши, которые им платила Лоскутова, они получат и на любой другой работе. А здесь, на отшибе, просто не требуется ателье на тысяче с лишним квадратных метров…

Только после того, как стало ясно, что защищать некого и незачем, Шарков сообразил, что пытаться противостоять Чермных просто безнадёжно, хуже того – самоубийственно. Ведь тот будет сражаться за то, что уже считает своим достоянием и на что потрачено столько усилий и денег, насмерть, не затрудняясь в выборе средств! В ателье всем слишком памятно, как обошёлся Чермных с директором, что был до Лоскутовой. Простого мужика, работавшего прежде шофером, пожелали видеть своим начальником бабы, и Чермных поначалу не стал им перечить, в расчёте, наверно, на то, что «водила» в должности директора поведёт себя скромно, что с ним нетрудно будет столковаться. Однако новый начальник решил вести себя независимо и попытался передать помещения под магазинчики новым арендаторам, чтобы самому получать с них арендную плату. Тогда Чермных явился к наглецу в кабинет и на глазах нескольких случайных свидетельниц одним ударом ноги вышиб из-под него стул, приказав убираться. И тот, ошеломлённый не столько падением на пол, сколько ужасным унижением, не посмел ослушаться и даже не заикнулся о несоблюдении формальности – о непроведении собрания учредителей, необходимого по уставу для смещения директора. Он просто заковылял прочь – потрясённо, сконфуженно, как побитая собака. После этого всем в «Надежде» стало ясно, что с Чермных шутки плохи, что шеф способен и учинить мордобой, и нанять бандитов…

Шарков уже с досадой смотрел на Олю: зачем ему знать всё это? А та продолжала с лёгким волнением, как если бы речь шла о перипетиях увлекательного телесериала:

– Восемьдесят миллионов за тысячу двести метров торговой площади – это очень выгодно. Квартира в центре стоит больше. Сначала комитет по имуществу оценил помещение оценили значительно дороже, но Лоскутова сумела добиться снижения цены по причине бедности «Надежды». Мол, швейное предприятие призвано обслуживать население городской окраины и давать кусок хлеба полусотне женщин. Но скоро этими метрами можно будет распорядиться по-другому. Когда в девяносто втором учреждалось товарищество и ему в пользование передавалась производственная площадь с правом выкупа, было сразу определено главное условие для хозяев помещения: сохранять швейное производство на 70 процентах квадратных метров в течение пяти лет. И этот срок истекает через три недели, в конце декабря. Тогда Чермных вполне на законном основании сможет прекратить существование «Надежды».

Разговор уже слишком тяготил Шаркова, но всё же он решился задать один вопрос – и не только из вежливости: его на самом деле интересовало, что думает об этом Оля.

– И Лилия Витальевна ничего не сможет сделать?

– А что она может, если Чермных вправе своей властью менять директоров? Он ещё осторожничает, проявляет по старой советской привычке какое-то уважение к коллективу, старается убедить женщин, понравиться им. Наверно, опасается, что бабы могут сыграть не по правилам: взбунтоваться, обратиться в прессу, в суд, к президенту с требованием сохранить их рабочие места, отменить приватизацию, превратить «Надежду» в муниципальное предприятие. Хотя наверняка он, став полновластным хозяином помещений, без ущерба для себя выделит под швейное производство какой-то закуток. Какую-то каморку с окном во двор, ненужную для торговли. Для тех, кто пожелает остаться. Скорее всего, для той же Лилии Витальевны с её ИЧП «Элегант». Она, возможно, слегка расширит своё предприятие, заберёт то, что останется от «Надежды». Или, вернее, тех, кого выберет.

Это было, конечно, праздное, зряшное, опасное любопытство, но все-таки Шаркову захотелось прояснить ещё один вопрос, раз уж Оля была столь откровенна:

– Для меня самое удивительное то, как Чермных стал в девяносто втором году главным учредителем «Надежды»…

Оля слегка пожала плечами и ответила неуверенно:

– По идее Чермных что-то заплатил или хотя бы пообещал. Однако никто из работниц «Надежды» ничего толком объяснить не может, что и кому было уплачено или обещано. У всех в памяти осталось только смутное воспоминание о том, что им очень много посулили на собрании Чермных и тогдашняя директриса Бубнова: будто под началом Чермных дела ателье пойдут не просто хорошо, а на учредительниц ТОО прольётся золотой дождь. А скоро Бубнова ушла на пенсию, и не с кого стало спрашивать. О Бубновой, впрочем, известно, что дочь её приобрела неподалеку магазинчик.

– Об этой дочке с магазинчиком я уже слышал, – сказал Каморин печально и, помолчав, зачем-то задал ненужный вопрос:

– На собрании не думаете выступать?

– На собраниях я секретарь, мое дело – вести протокол…

– Ну и правильно! – одобрил Шарков. – Понимаете, «Надежда» всё равно обречена. И дело не только в том, что портнихи готовы поверить каждому, кто пообещает им золотые горы, – дело в духе времени, в настроениях, которые господствуют повсеместно. Семьдесят лет было одно и то же: план, дефицит, пустые прилавки, безраздельная власть коммуняк. Возвращения в тоскливое прошлое никто по-настоящему не хочет. Сейчас время новых хозяев жизни вроде Чермных. Все или почти все готовы уступить им дорогу. Пусть новоявленные господа зачастую наглы и бесстыдны, а всё же именно с ними связаны наши расчеты на лучшее: авось не всё доставшееся им даром они прокутят или переведут за границу, авось наладят и у нас рыночную экономику, и станет когда-нибудь благодаря им жизнь в России не хуже, чем в Америке или Швеции.

– Этого не будет никогда, – блеснув глазами, тихо возразила Оля. – Это же не в характере наших людей. Они обязательно будут жить иначе, чем американцы или шведы: грешно, беспутно, некрасиво, жестоко. Пусть не все, но очень многие. За примером далеко ходить не надо. Вы знаете, что Михалин позавчера разбил машину Лилии Витальевны?

– Новенькую Audi? – изумился Шарков. – Нет, не слышал. А сам-то он жив?

– Целёхонек! А машину разбил вдребезги, так, что восстановлению не подлежит. Врезался спьяну в фонарный столб!

Ага, вот почему с утра Лоскутова была не в духе и так долго собиралась! – молча догадался Шарков.

– Говорят, Михалин получил отставку, – добавила Оля.

Шарков стыдливо отдал себе отчёт в том, что рад несчастью хозяйки. Не желая выдать свое злорадство, он перевёл разговор в иное русло:

– Что ж делать! Тяга к разгулу, насилию и дикой воле у нас в крови. И ещё есть в нас склонность предаваться чему-то безгранично, безоглядно, зачастую опрометчиво, сразу отрекаясь от прежнего. В считанные дни россияне отказывались и от язычества, и от самодержавия, и от коммунизма. И этот скачок очертя голову к новому мы ещё подчеркиваем переменами в стиле поведения и манере говорить. Вот, к примеру, новые дикторы телевидения и радио вещают, как правило, либо отвратительно-слащавыми, холуйскими голосами, либо тоном капризной, жеманной барыни. Особенно гадко произносят рекламу: почти всегда этакой разухабистой скороговоркой бойкого, напористого хама! Специально, наверно, подбирают с такими голосами да ещё дополнительно натаскивают. То есть и этим задается новый стиль самовыражения, в полном соответствии с духом эпохи, в которой главные действующие лица и герои – выжиги-нувориши.

Распахнулась дверь, и порывистой походкой в комнату вошла главбух Елена Клевцова – высокая, сухопарая блондинка лет тридцати с красными пятнами на лице и блестящими от слез глазами. Терпко пахнуло женским потом. Увидев Шаркова, она еле слышно поздоровалась, бессильно опустилась на свой стул, уперлась локтями в стол, а лицо спрятала в раскрытые ладони. Наверно, для того, чтобы не видно было слёз на глазах – догадался Шарков.

– Что там у Лоскутовой? Наверно, Чермных приехал? – осторожно спросила Оля.

Клевцова звучно проглотила слюну и ответила с трудным усилием, сквозь подавленный всхлип:

– Чермных собрал сейчас совет учредителей и взъелся на меня за то, что в последнем балансе я показала приобретение помещения не за счет полученного от него кредита, а как его взнос в уставный капитал. А Лоскутова вдруг сказала, что не просила его выкупать эту тысячу квадратных метров. Ну уж и вспылил он тогда! Чуть не матом ругался! И больше всех досталось мне! Если я буду упорствовать, он уволит меня с порочащей записью в трудовой, а Лоскутова не защитит!

– Ну, положим, так сразу не уволит, – спокойно возразила Оля, – сначала ему нужно будет уволить Лоскутову.

На лице Клевцовой появилась горькая, язвительная усмешка, она энергично, с негодованием встряхнула льняными кудрями:

– Да ты не знаешь, как бухгалтеров подставляют! Будешь стараться угодить своему начальнику и в итоге окажешься крайней!

– Однако уже двадцать пять минут четвёртого, – сказала Оля, взглянув на часы и поднимаясь, – пора занимать места.

Шарков с облегчением встал и направился к выходу вслед за Олей, по её примеру захватив с собой стул, а Клевцова осталась сидеть, чуть слышно посапывая, устало щуря близорукие глаза, воспалённые от невыплаканных слез.

Собрание, как всегда, проводили в помещении швейного цеха – самом большом в ателье. Швеи уже выключили свои машины и терпеливо дожидались, оставаясь на своих рабочих местах, пока остальные принесут стулья и рассядутся. Вошли и заняли места за столом мастера, в «президиуме», четыре портнихи из совета учредителей «Надежды», приемщица заказов Акопова, директриса Лоскутова и немолодая, некрасивая Лариса Крохмаль, о которой все знали только то, что она экономист и что-то вроде консультанта у Чермных.

В приглушённом гуле женских голосов звучало тревожное, злое оживление. Когда вошел Чермных, приземистый, грузный, с обширной плешью, придававшей ему облик мыслителя, все голоса сразу смолкли. Живой, насмешливый взгляд его чёрных глаз быстро окинул собравшихся, никого особо не выделяя. Затем он медленно прошел через цех к столу мастера, где для него было приготовлено место. Однако не сел, а остался стоять, сверля всех взглядом. Почему-то все перед ним опускали глаза, даже самые бойкие и злые на него бабы.

Несколько мгновений все молчали. Наверно, ожидали, что Зоя Акопова как председатель совета учредителей объявит, по обыкновению, повестку дня и предоставит слово тому, чьё имя первым значится в списке докладчиков. Но ей не дали никакого списка, только сообщили, что выступит Чермных, а о чём именно – не сказали. Впрочем, она понимала, что «Надежда» гибнет, что хозяин вколотит сейчас, может быть, последний гвоздь в гроб товарищества. Помогать ему в этом она не хотела и потому молча сидела за столом президиума, потупив взгляд, напряжённая и злая. Лоскутовой пришлось проявить инициативу:

– Слово для доклада – Сергею Борисовичу! – объявила она.

Вместо того, чтобы начать речь, стоя у стола, Чермных неторопливо двинулся в глубину помещения, между рядами швейных машин. Портнихи, почти все немолодые, сутулые от долгого согбенного корпения над шитьем, смотрели на хозяина исподлобья, настороженно. Его голос зазвучал сначала тихо, задумчиво, как если бы он размышлял наедине, проговаривая вслух сокровенные мысли:

– Вы все уже знаете, наверно, что на днях я выплатил в комитет по имуществу остаток выкупной платы за помещение, занимаемое товариществом «Надежда». Теперь я хочу вернуть эти деньги. Мы в совете учредителей сейчас битый час говорили об этом, и я вижу, что люди здесь плохо понимают простые вещи. Если вы взяли в долг, надо отдавать. У вас трудное положение? Значит, плохо работаете! Никто не обязан давать вам блага просто за красивые глаза. Что я имел от «Надежды»? Да я здесь даже брюк себе не сшил! И вот теперь учредители желает, чтобы я просто подарил им те десятки миллионов, которые пошли на выкуп помещения! Не выйдет! – голос его вдруг взвизгнул. – Так, блин, не бывает!

Чермных прошел ряд и оказался за спинами портних. Женщины встревоженно закрутили головами, косясь на него, как если бы рядом с ними был пьяный, от которого можно было ждать неприятной выходки. А он, слегка помедлив, как если бы в раздумье, перешел на другой ряд и двинулся назад, к столу «президиума».

– Деньги на выкуп получены от арендной платы за наши помещения, это, в сущности, наши деньги, – почему-то вдруг тонким, плачущим голосом возразила Лоскутова. – И вообще я хочу сказать, что не могу здесь больше работать! Устала! Ищите нового директора!

– Не надо, Лилия Витальевна! – как бы вскипая гневом, закричал Чермных. – Год назад вы подписали со мной договор о том, что я получаю с арендаторов плату за аренду и коммунальные услуги и выкупаю у комитета по имуществу помещение товарищества. Но комитету я заплатил значительно больше того, что получил от арендаторов, поэтому сейчас требую возврата моих средств. Сами вы необходимых для выкупа денег не собрали бы никогда. Нечего, блин, мне мозги пудрить! Хм-м! Хр-р… – он закашлялся и крякнул, прочищая горло.

Достигнув стола, Чермных немного помедлил, как бы раздумывая: сесть или не стоит? Затем, решив, видимо, остаться на ногах, он повернулся лицом к швеям. Его злой взгляд беспокойно обшаривал пространство цеха, и женщины смущённо опускали глаза.

С удивлением Шарков думал о том, что сейчас перед ним разыгрывается зрелище наподобие нанайской борьбы: Чермных, единый в двух лицах – хозяина и кредитора «Надежды», – сначала навязал товариществу неподъёмный долг, а теперь банкротит за неуплату, «вышелушивает», так сказать, чистые активы от ненужного балласта – швейного производства вместе с людьми. И при этом нисколько или очень мало сомневается в том, что все покорно примут происходящее. Самое печальное – то, что расчёт его, пожалуй, верен. Хотя бабам очень естественно было бы сейчас всем вместе, «хором» возмутиться, громко запротестовать – но потенциальный протест умело «сливает» Лоскутова: она вроде бы в этом самая активная, лидерша, однако дальше словесного выражения недовольства не пойдёт. К тому же всех завораживает, вселяя безвольную робость, нахрапистая самоуверенность Чермных. Разве не потому так нагл Чермных, думает каждая, что поступает по закону – если не полностью, то в основном, за изъятием каких-то маловажных частностей, в которые всё равно никто вникать не станет. А значит, ничего не оспорить, не высудить у него. Тем более, что вульгарное «блин!» в устах такого лощёного господина звучит жутким намёком не только на площадную брань, явно готовую сорваться с его языка, но и на что-то несравненно худшее: на угрозу расправы с непокорными при помощи бандитов, например. Ведь о том, что «новые русские» имеют обыкновение выколачивать долги руками уголовников, наслышаны все. А уж от выжиги Чермных иного ждать не приходится.

Шаркову вспомнился вид конторы Чермных, помещавшейся в старом двухэтажном здании бывшей общаги с облупившейся штукатуркой, деревянной скрипучей лестницей и деревянными же перекрытиями. Всякий раз, когда приходилось завозить туда Лоскутову, Шарков удивлялся тому, что своим местопребыванием президент АОЗТ «Кредо» избрал столь убогое, обшарпанное строение в самом дальнем углу района, арендуемое у радиаторного завода. Это обстоятельство слишком не вязалось с привычным представлением о преуспевающем «новом русском». Что, разве нельзя было хозяину немалой фирмы найти офис поприличнее? И это при явной склонности Сергея Борисовича пускать пыль в глаза! Объяснение напрашивалось одно: Чермных – жуткий скряга, способный на всё ради денег!

Пока Чермных хрипел и откашливался, озабоченно трогая горло, поспешила высказаться пришедшая с ним сухопарая, блёклая Лариса Крохмаль:

– А что это за фокус с балансом? Вы не желаете показывать задолженность или просто у вас неграмотный бухгалтер? По кредиту семьдесят пятого счета отражаются взносы учредителя в уставной капитал согласно уставу и учредительному договору. А у вас уставной капитал – 200 тысяч, и эта сумма полностью внесена в девяносто втором году…

– Мы вас не просили выкупать наше помещение! – воскликнула сорокалетняя швея Зинаида Колганова, худая, темноволосая, горбоносая, похожая на кавказку. – Это вам было нужно, чтобы разорить «Надежду», а не нам!

– А вы знаете, что был подписан договор о выкупе с вашим директором? Лилия Витальевна его подписала! Так что извольте выполнять! У вашего товарищества огромные долги перед бюджетом, пенсионным фондом и тепловыми сетями, которые из-за пеней растут ежедневно, – снова заговорил Чермных. – Почему вы не расплачиваетесь?

– Взыскание долгов может быть обращено на имущество участников товарищества, – вставила Лариса Крохмаль. – В том числе на квартиры и личные вещи.

С сомнением, как показалось Шаркову, покосившись на Крохмаль, Чермных продолжал:

– Единственный способ сохранить в этом помещении швейное производство и ваши рабочие места – признать должным образом права компании «Кредо» как основного кредитора товарищества. Тогда я могу гарантировать вам продолжение работы.

Из глубины зала раздался резкий женский голос, в котором послышалось удивление собственной отчаянной смелости (Шарков разглядел, что говорила швея Грядунова, мать троих детей, казавшаяся из-за какой-то болезни измождённой, почти старухой):

– В девяносто втором году, когда вы пришли сюда, нас было семьдесят человек. И с тех пор с каждым годом нас становится всё меньше и меньше. Вы нас не просто выживаете из этих стен, а сживаете со свету!

– Блин! – взорвался Чермных. – Вы плохо работаете и потому дела у вас идут плохо! От вас уходят и клиенты, и ваши же сотрудники, которые не довольны ситуацией и желают зарабатывать больше! Это ваша проблема! Работайте лучше! Я не могу содержать вас за свой счет! Но помочь, чем в силах, готов. Поскольку у вас трудности со сбытом, я предлагал Лилии Витальевне шить рабочую одежду, которую мог бы реализовать энергетикам методом взаимозачёта за ваши долги. Но Лилия Витальевна этого не пожелала…

Чуть помедлив, добавил уже чуть спокойнее, но тем отчётливее в его напряжённом голосе зазвенели металлические нотки:

– Сейчас, Лилия Витальевна, я требую от товарищества прежде всего вот чего: признать и правильно отразить в балансе задолженность «Надежды» перед «Кредо». Я понимаю: вы хотели покрутить, переиграть ситуацию к собственной выгоде. Хотя договор, который мы заключили, совершенно ясен. Товарищество на совершенно чёткой правовой основе привлекло на определенный срок мои деньги и теперь должно их вернуть. Вы что, пытаетесь меня «нагнуть»? Если не желаете неприятностей, если намерены вместе со своими женщинами продолжать здесь работать, кончайте эту игру! Почему все считают, что предприниматель должен давать им деньги ни за что? Мало того, что власти всех уровней требуют этого, причём доходит до смешного: вневедомственная охрана пишет письмо: «Просим вас оказать помощь…» Один хозяйствующий субъект – другому! Ха-ха!

Кратко хохотнув, Чермных продолжал:

– А теперь ещё и ваше товарищество! Все дело в том, что наше государство давным-давно превратило людей в иждивенцев, которые только и ждут: кто же их накормит, кто же напоит, оденет, обует, даст жильё и прочее, и прочее. Людей надо перевоспитывать! Я за порядок и справедливость, а не за дурдом, который здесь творится. Я не хочу вступать на «тропу войны», пытаюсь договориться с вами на нормальном языке, сохранить нормальные, достойные отношения. Если это не получится, буду искать и другие способы, в том числе и судебные. Мне бояться нечего! Я делаю деньги не на каких-то наркотиках, а занимаюсь нормальным, легальным бизнесом!..

Чермных говорил ещё долго. Его речь звучала горячо, убедительно, гладко – словом, носила отпечаток ораторского дарования. Этим она казалась необычной для портних, привыкших слышать скучные, по бумажкам, выступления косноязычных докладчиков вроде прежнего директора, парторга и профсоюзных активистов. Они даже почувствовали себя польщёнными и смущёнными оттого, что яркий, интересный мужчина принимает так близко к сердцу проблемы их убогого заведения. Он походил на революционеров из старых фильмов – на героев, что шли на жертвы и подвиг ради необходимого, святого дела, пусть и не совсем понятного, на первый взгляд, но обещавшего в конечном счёте справедливость и лучшее будущее всем. Казалось очень естественным уступить этому смелому, талантливому напору. Тем более, что каждой из них терять особенно было нечего, разве что один бумажный учредительский процент в уставном капитале убыточного предприятия, да грошовую зарплату, едва позволявшую не умереть с голоду. Разве что Лоскутова, может быть, чем-то возразит?

Бабы тревожно переглядывались, вопросительно посматривали на Лоскутову. Почти все они были уверены в том, что Лоскутова могла бы очень основательно оспорить утверждения Чермных, всерьез побороться с ним, пусть и в своем качестве нанятого директора, не учредителя. Да ей достаточно было бы только шепнуть своим работницам, что надо делать, а уж они её не подвели бы! Они же верят ей, как это ни странно, хотя знают про её многочисленные квартиры и видят её любовника на должности зама. Для них она одновременно и ловкачка, и заступница. Бабы рассчитывают на то, что хотя бы из своих собственных интересов, дабы остаться хозяйкой «Надежды», она потягается с Чермных. Но именно тогда, когда от неё ждали решающего смелого слова, Лоскутова понуро задумалась о чём-то или просто затаилась на своём месте на самом краю стола президиума.

Против обыкновения Чермных в конце своего выступления не предложил собравшимся принять резолюцию. Некоторые переглянулись удивлённо: для чего же их собирали? Впрочем, несомненный эффект от услышанного и увиденного испытали все. Он был сродни театральному: то же будоражащее, мучительное и вместе с тем отчасти радостное напряжение, постепенно нараставшее в ожидании своего финального разрешения, катарсиса. Только сейчас разрядка была умышленно отсрочена. Видимо, Чермных хотел, чтобы какая-то работа подспудно совершилась в душах женщин, чтобы они сами пришли к неизбежному выводу. Многие вопросительно смотрели на Лоскутову. Она, сразу постаревшая от горьких складок, проступивших у рта, поднялась и сказала устало:

– Давайте пока на этом закончим. А что делать дальше – мы это обсудим на совете учредителей и потом вынесем на общее собрание.

Женщины шумно задвигали стульями, поднимаясь. Каждая испытывала радость и от того, что собрание, обещавшее быть долгим и тяжёлым, наконец завершилось, и от пережитой нервной встряски, в которой было нечто сладко-надрывное, освежающее, похожее на то, что чувствует зритель после взволновавшего его спектакля.

Выходя вместе со всеми, Шарков глазами поискал Лоскутову. Директриса о чём-то разговаривала с Грядуновой – той самой болезненного вида портнихой, которая посмела возразить Чермных. Ну конечно же, хозяйка будет теперь ещё долго успокаивать возбуждённых баб, с тоской подумал Шарков. А потом ещё напьётся на предстоящем застолье в закройной. Для неё ведь всё клином сошлось: передряги в ателье, разбитая машина и разрыв с Михалиным. Может быть сегодня, её, пьяную, он должен будет из машины тащить до её квартиры. И она при этом будет ронять ему на грудь голову с необычным, мускусным, душно-сладким запахом жёстких волос, томно сощурив свои азиатские, с поволокой, очи… По возвращении же домой в необычно позднее время ему придётся ещё как-то тушить очередной семейный скандал…

Чтобы не торчать в коридоре в ожидании обещанного застолья, Шарков направился в комнату специалистов. Там все были в сборе. Белокурая, длинноногая технолог Вера Акимова прихорашивалась перед трюмо. Завидев Шаркова, она посмотрела на него чуть с вызовом, как смотрят на мужчин очень молодые девушки, для которых этот неосязаемый, эфемерный контакт «на равных» со взрослым представителем противоположного пола ещё не утратил своей волнующей новизны. Шарков, у которого дочь уже вступала в такой же возраст, ощутил укус тревоги: с кем-то вот так же переглядывается его Светка?..