Жрица тугов. Хирург с Гастеровских болот. Рассказы (сборник)

Артур Конан Дойл

Жрица тугов. Хирург Гастеровских болот. Рассказы

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2009

© ООО «РИЦ Литература», состав, 2009

* * *

Жрица тугов

Глава I

Моя жизнь была богата приключениями и необычными событиями. Но среди них есть одно приключение, перед которым бледнеют все остальные.

Оно случилось давно, но произвело на меня такое сильное впечатление, что я не мог забыть о нем долгие годы.

Я не часто рассказывал эту историю; ее слышали от меня лишь немногие мои хорошие знакомые.

Они не раз просили меня рассказать ее целому собранию моих знакомых, но я всегда отказывал им в этой просьбе, потому что меня мало прельщает репутация новейшего Мюнхгаузена.

Я исполнил их просьбу лишь отчасти, изложив на бумаге все те факты, которые относятся к дням моего пребывания в Дункельтвейте.

Вот первое письмо, полученное мной в 1862 году от Джона Терстона.

Его содержание я передаю буквально:

«Мой дорогой Лауренс.

Если бы вы только знали, как одиноко и тоскливо я себя чувствую, вы, наверное, пожалели бы меня и приехали бы разделить мою отшельническую жизнь.

Вы не раз обещали посетить Дункельтвейт и полюбоваться равнинами Йоркшира. Почему бы вам не сделать этого сейчас? Я знаю, что теперь вы сильно заняты; но лекций сейчас нет, а кабинетной работой вы можете здесь заниматься не хуже, чем на Бейкер-стрит. Итак, будьте тем милым мальчиком, каким вы были всегда, уложите ваши книжки и приезжайте. У нас есть небольшая комнатка, снабженная письменным столом и креслом, – то есть как раз тем, что вам теперь требуется. Итак, дайте мне знать, когда вас можно ждать в наши Палестины.

Говоря об одиночестве, я вовсе не имел в виду, что живу совершенно один. Напротив – население нашего дома довольно даже многочисленно.

Прежде всего, назову моего бедного дядю Иеремию – болтливого маньяка, без конца занимающегося кропанием скверных стихов. Во время нашего последнего свидания я как будто уже упоминал про эту слабость старика. Теперь она дошла у него до того, что он нанял секретаря, в обязанности которого входит записывание и хранение кропаний своего патрона.

Этот субъект, некто Копперторн, стал ему необходим не менее, чем «Всеобщий словарь рифм». Не скажу, чтобы этот Копперторн очень меня беспокоил, но я всегда разделял предубеждение Цезаря против худощавых людей, хотя, если верить дошедшим до нас медалям, сам Юлий принадлежал к их числу.

Далее, у нас живут еще двое детей дяди Сэмюэля, усыновленных Иеремией, – их было трое, но один умер, – и их гувернантка, красавица-брюнетка с долей индусской крови в жилах.

Кроме них у нас есть трое слуг и старик-грум.

Группа, как видите, выходит не маленькая.

Но это не мешает мне, дорогой Гуго, умирать от желания увидать симпатичное лицо и получить приятного сердцу собеседника.

Я сильно увлекаюсь теперь химией и потому не буду мешать вам в ваших занятиях. Отвечайте же скорее.

Ваш одинокий друг Джон Терстон».

Во время получения этого письма я жил в Лондоне и усердно работал, готовясь к выпускным экзаменам на диплом доктора медицины.

Мы с Терстоном были закадычными друзьями в Кембридже, – это было еще до моих занятий медициной; поэтому мне очень хотелось с ним повидаться. Но, с другой стороны, я опасался, как бы это посещение не отвлекло меня от работы.

Я вспомнил старика, впавшего в детство, худого, как щепка, секретаря, красавицу-гувернантку, детей – конечно, избалованных и шумных, – и решил, что мои занятия наверное пострадают, как только я попаду в такое общество, да еще на лоне природы.

После двухдневных размышлений и колебаний я уж совсем было решился отклонить приглашение, но на третий день я получил второе письмо, еще настойчивее первого:

«Мы ждем от вас известий с каждой почтой, – писал мне мой друг. – При каждом стуке в дверь я так и жду, что мне подадут телеграмму, указывающую поезд, с которым вы приедете.

Ваша комната совсем готова; я надеюсь, что вы найдете ее удобной. Дядя Иеремия просит меня упомянуть, что он будет очень рад познакомиться с вами.

Он написал бы вам сам, но, к сожалению, по горло занят сочинением большой поэмы тысяч в пять стихов или около того. Он целые дни проводит в беготне из комнаты в комнату; по пятам за ним следует Копперторн с записной книжкой и карандашом в руках; он моментально записывает все вещие слова, что срываются с уст его патрона.

Кстати, я как будто упоминал уже про нашу гувернантку. Она может послужить отличной приманкой, чтобы заполучить вас к нам, – в том, конечно, случае, если вы еще не утратили былого интереса к вопросам этнологии.

Она – дочь вождя индусов, женившегося на англичанке. Он был убит во время восстания сипаев, сражаясь в рядах мятежников; его дочь, которой тогда было около четырнадцати лет, осталась почти без всяких средств к жизни, так как его имения были конфискованы правительством. Какой-то добрый немецкий коммерсант из Калькутты усыновил ее и отправил в Европу вместе с собственной дочерью. Последняя умерла, и тогда мисс Воррендер – мы зовем ее так по девической фамилии ее матери – ответила на объявление, помещенное в газетах моим дядей, и стала гувернанткой его племянников.

Итак, не ждите новых приглашений, а приезжайте».

В этом втором письме были отрывки, не позволяющие мне привести его здесь целиком.

Я не мог долее противостоять настойчивости моего старого приятеля. Ругаясь в душе, я тем не менее поспешил уложить книги, телеграфировал Джону в тот же вечер, а на следующее утро уже отправился в путь.

Я отлично помню это путешествие: оно было ужасно и тянулось бесконечно; я сидел в углу вагона на сквозняке, занимаясь обдумыванием и повторением отрывков из медицинских и хирургических сочинений.

Я был предупрежден, что ближайшей станцией от места моего назначения была станция Ингльтон, лежащая в пятнадцати милях от Тарнфорта. Я высадился на ней на платформу в тот самый момент, когда Джон Терстон крупной рысью подкатил к крыльцу станционного здания на высоком догкарте.

Увидев меня, он торжествующе взмахнул кнутом, осадил лошадь и выскочил из экипажа.

– Дорогой Гуго! – вскричал он. – Я в восторге! Как это мило с вашей стороны!

И он сдавил мне руку, да так, что у меня затрещали кости.

– Боюсь, что вы найдете меня не очень-то приятным компаньоном, – возразил я. – Я занят теперь по горло.

– О, само собой, само собой! – с обычным добродушием воскликнул он. – Я уж учел это, но думаю, у нас все-таки найдется время подстрелить пару-другую зайцев. Но путь нам предстоит неблизкий, вы как будто основательно зазябли, поэтому не будем мешкать и тронемся поскорее в путь-дорогу.

И вот мы покатили по пыльной дороге.

– По-моему, ваша комната должна понравиться вам, – заметил мой приятель. – Вы живо почувствуете себя точно у себя дома. Я, к слову сказать, очень редко живу в Дункельтвейте: я только-только успел устроиться здесь и наладить лабораторию. Я живу здесь всего третью неделю. Всем и каждому известно, что мое имя играет довольно важную роль в завещании моего дяди Иеремии. Кроме того, и отец мой всегда находил, что мой долг – приезжать сюда из вежливости. Поэтому мне и приходится наведываться сюда.

– Понимаю, – сказал я.

– Кроме того, это очень милый старик. Вас весьма заинтересует наш дом. Принцесса на амплуа гувернантки – штука редкая, не правда ли? Мне почему-то сдается, что эта штука заинтересовала даже и нашего невозмутимого секретаря… Но поднимите-ка воротник пальто: эти холодные ветры – чистая язва наших мест.

Дорога шла среди небольших холмов, лишенных всякой растительности, кроме редких кустиков ежевики и низкорослой жесткой травы, покрывавшей небольшую лужайку, на которой паслось стадо исхудавших от недоедания баранов.

Мы поднимались и опускались с холма на холм по дороге, белой ниточкой уходившей вдаль.

Там и сям однообразие пейзажа нарушалось зубчатыми массивами серого гранита, – эти места выглядели точно раны на теле с выступающими из них изуродованными костями.

Вдали виднелась горная гряда с высившеюся над ней уединенной вершиной: она была окутана гирляндой облаков, озаренной пурпурным отблеском заката.

– Это Ингльборо, – промолвил мой спутник, указывая бичом на вершину, – а вот и равнины Йоркшира. Во всей Англии это самые пустынные и дикие места. Но они рождают отличных людей. Неопытная милиция, вдребезги разбившая в день Штандарта шотландское рыцарство, состояла из уроженцев именно этой части страны. А теперь, старина, вылезайте и открывайте дверь.

Перед нами была поросшая мохом стена, тянувшаяся параллельно дороге, с железными полуразрушенными воротами, снабженными двумя столбами, которые были украшены высеченными из камня изображениями, вероятно, какого-нибудь геральдического животного; говорю «вероятно», потому что ветер и дождь сильно попортили камень. Сбоку высился разрушенный временем коттедж, в былые дни служивший, вероятно, жилищем для привратника.

Я открыл двери, и мы вступили в длинную темную аллею, поросшую длинной густой травой, обсаженную с обеих сторон роскошным дубняком, ветки которого, сплетаясь над нашими головами, образовали живой свод такой густоты, что сумерки дня превратились в этой аллее в полную тьму.

– Боюсь, что наша аллея не очень-то понравится вам, – смеясь, сказал Терстон. – Но у моего старика есть мания: давать полную волю природе. А вот и Дункельтвейт.

При этой фразе моего приятеля мы обогнули поворот аллеи, отмеченный огромнейшим дубом, высившимся над прочими, и очутились перед огромным квадратной формы зданием. Весь низ здания был в тени, но верхний ряд окон сверкал кровавым отблеском заката.

Навстречу нам выбежал слуга в ливрее, поспешивший взять лошадь под уздцы, как только экипаж остановился.

– Можете отвести ее в конюшню, Илья, – произнес мой приятель, когда мы вышли из экипажа. – Гуго, позвольте мне представить вас моему дяде Иеремии.

– Как поживаете? Как поживаете? – раздался чей-то дрожащий надтреснутый голос.

Подняв глаза, я увидал человека небольшого роста с красным лицом, поджидавшего нас на пороге, с куском материи, обмотанным вокруг головы, как на портретах Иопа и других знаменитостей XVIII столетия.

Ноги его были обуты в пару огромнейших туфель. Эти туфли были так неподходящи к его худым, как спички, ногам, что ему приходилось волочить ноги, чтобы не растерять при ходьбе свою чудовищную обувь.

– Вы, должно быть, страшно устали, сэр, да и промерзли тоже, – странным, отрывистым тоном промолвил он, пожимая мне руку. – Мы должны показать вам всю мощь нашего гостеприимства, ей-ей должны, сэр. Это гостеприимство – одна из добродетелей былых дней, которая еще хранится нами в наш практический век. Не угодно ли выслушать:

Руки йоркширцев крепки и сильны,Но  –  как жарки йоркширцев сердца!

Это факт, смею вас уверить, дорогой сэр. Эти стихи из одной моей поэмы. А какой именно, мистер Копперторн?

– Из «Преследования Борроделы», – произнес чей-то голос за спиной старика, и при свете тусклой лампы, висевшей в прихожей, выступила высокая фигура мужчины с длинным лицом.

Джон представил нас друг другу.

Во время последовавшего за сим рукопожатия рука молодого секретаря показалась мне какой-то липкой и неприятной.

Мой приятель проводил меня в мою комнату через целую сеть коридоров и переходов, соединявшихся между собой по старинной моде лестницами. Но пути я обратил внимание на толщину стен и на неравномерную высоту комнат, заставлявшую предполагать существование тайников.

Моя комната, как и писал Джон, оказалась восхитительным уютным уголком с камином и этажеркой, уставленной книгами. Когда я снял сапоги и надел туфли, я искренне поздравил себя с тем, что согласился принять это приглашение посетить Йоркшир.

Глава II

Когда мы спустились в столовую, там уже все были в сборе. Старик Иеремия сидел во главе стола, имея по правую руку молодую даму, жгучую брюнетку, с черными глазами и волосами, которую отрекомендовал мне под именем мисс Воррендер. Рядом с ней сидели мальчик и девочка, очевидно, ее ученики.

Меня посадили против нее и по правую руку от Копперторна. Джон сел vis-a-vis с дядей.

Я и сейчас помню желтоватый свет лампы, обливавший a la Rembrandt лица застольной компании, – те самые лица, которым впоследствии было суждено так сильно возбудить мое любопытство.

Это был очень приятный обед, помимо превосходной кухни и хорошего аппетита, разыгравшегося у меня во время путешествия. Дядя Иеремия, обрадовавшись свежему слушателю, так и сыпал анекдотами и цитатами. Мисс Воррендер и Копперторн говорили мало; но немногие фразы, произнесенные последним, обнаружили в нем вдумчивого и воспитанного человека. Что же касается Джона, то у нас с ним было столько общих воспоминаний и по колледжу, и позднейшего периода, что я, право, боюсь, что он не воздал обеду всего того, что тот заслуживал.

Когда подали десерт, мисс Воррендер увела детей. Дядя Иеремия удалился в библиотеку, в которой скоро раздался его голос, диктовавший что-то секретарю.

Мы с моим старым приятелем остались еще посидеть у камина, перебирая разные события, происшедшие с каждым из нас со дня нашей последней встречи.

– Ну, а что вы скажете насчет нашего дома? – улыбаясь, спросил он.

Я ответил, что меня очень заинтересовало все виденное.

– Ваш дядя – большой оригинал. Он очень понравился мне.

– Да, несмотря на все его странности, сердце у него отличное. Ваш приезд совсем переродил его. Со дня смерти маленькой Этель он никак не мог прийти в себя. Эта девочка – самая младшая из ребят дяди Сэма. Она приехала сюда вместе с прочими. Около двух месяцев тому назад с ней случился нервный припадок в лесу. Ее нашли там вечером уже окоченевшей. Это было страшным ударом для старика.

– И для мисс Воррендер тоже, я думаю, – заметил я.

– Да, эта смерть очень поразила ее. Она поступила к нам всего за неделю до рокового дня, в который она уезжала в экипаже в Киркби Лонсдэль для каких-то закупок.

– Меня очень заинтересовало все, что вы писали о ней, конечно, серьезно, а не в шутку, надеюсь?

– Нет, нет, все это святая истина. Ее отца звали Ахмет Кенгхис-Кханом. Он был полунезависимым вождем какого-то города центральных провинций. Несмотря на брак с англичанкой, это был ярый фанатик-язычник. Он подружился с Нана-Саибом и принимал такое видное участие в Коунпурской резне, что правительство обошлось с ним очень строго.

– Во время расставания со своим племенем она должна была быть уже взрослой, – заметил я. – А каковы ее воззрения насчет религии? В кого она пошла по этому пути – в отца или в мать?

– Мы никогда не поднимаем этого вопроса; между нами говоря, я отнюдь не считаю ее слишком религиозной женщиной. Ее мать была, без сомнения, очень достойной женщиной. Помимо английского языка, она недурно знает французскую литературу и замечательно играет на рояле. Да вот, прислушайтесь-ка.

В соседней комнате раздались звуки фортепиано; мы смолкли и стали слушать. Сначала пианистка взяла несколько отдельных нот, точно колеблясь, играть или не играть. Потом пошли глухие неуверенные аккорды, и вдруг из этого хаоса звуков полилась могучая странная дикая мелодия, в которой слышался рев труб и бряцание кимвалов.

Мелодия ширилась, росла, перешла в серебристую трель и кончилась тем же самым диссонансом, каким она началась.

Затем щелкнула крышка рояля, и все стихло.

– Она занимается этим каждый вечер, – заметил мой приятель. – Какое-нибудь воспоминание об Индии, должно быть. Не правда ли, красиво? Но ради бога, не стесняйтесь, милый Гуго. Ваша комната вполне готова; я отнюдь не хочу мешать вашим занятиям.

Я поймал Джона на слове и оставил его в обществе дяди и Копперторна, возвратившихся к тому времени в столовую. Я поднялся наверх и в течение двух часов прилежно штудировал врачебные узаконения.

Я думал было, что уж больше не увижу в этот день никого из обитателей Дункельтвейта, но я ошибся. Около десяти часов вечера в дверь моей комнаты просунулась рыжеватая голова дяди Иеремии.

– Удобно ли устроились? – спросил он.

– Как нельзя лучше, спасибо.

– Желаю успеха. Главное, не падать духом, – своей отрывистой скороговоркой произнес он. – Покойной ночи.

– Покойной ночи, – ответил я.

– Покойной ночи, – повторил чей-то голос из коридора.

Я выглянул за порог и увидел высокий силуэт секретаря, черной огромной тенью скользивший за стариком.

Я вернулся назад и занимался еще час, а затем лег спать; но перед тем, чтобы заснуть, еще долго размышлял о странном доме, членом которого я становился с этого дня.

Глава III

На следующий день я встал рано и отправился на лужайку перед домом, где застал мисс Воррендер, собиравшую подснежники для букета к завтраку.

Я подошел к ней, незамеченный ею, и не мог не полюбоваться ее красотой и гибкостью, с какой она наклонялась, чтобы сорвать цветок. В каждом малейшем ее движении была чисто кошачья грация, какой я ранее не видал еще ни у одной женщины. Я вспомнил слова Терстона о впечатлении, произведенном будто бы ею на секретаря. Теперь я уже не удивлялся этому.

Услыхав мои шаги, она выпрямилась и повернула ко мне свое прелестное смуглое лицо.

– С добрым утром, мисс Воррендер, – начал я. – Вы кажется, такая же любительница рано вставать, как и я?

– Да. Я всегда встаю рано на рассвете.

– Какая дикая картина! – заметил я, бросая взгляд на огромную площадь равнин. – Я в этих местах чужак не хуже вас. А как вы их находите?

– Я не люблю их, – откровенно призналась она. – Даже ненавижу. Холод, мрак, бедность красок… Посмотрите-ка (она подняла букет), они называют это цветами! У них даже запаха нет.

– Да, вы привыкли к более жгучему климату и к тропической растительности.

– О, да я вижу, что мистер Терстон уж рассказывал вам обо мне, – с улыбкой заметила девушка. – Да, я привыкла любоваться кое-чем получше.

В этот момент между нами легла какая-то тень. Обернувшись назад, я увидел Копперторна. Он с натянутой улыбкой подал мне свою худую белую руку.

– Вы как будто уж научились сами находить дорогу в наших местах, – произнес он, переводя глаза с моего лица на лицо мисс Воррендер и обратно. – Позвольте предложить вам эти цветы, мисс.

– Нет, благодарствуйте, – холодно отклонила она. – Я набрала их уже достаточно и пойду в комнаты.

Она быстро прошла мимо него к дому.

Копперторн смотрел ей вслед, сдвинув брови.

– Вы студент-медик, мистер Лауренс, – сказал он, оборачиваясь ко мне и нервно притопывая ногой.

– Совершенно верно.

– О, мы кое-что слышали про вас, студентов-медиков, – повышая голос, с усмешкой продолжал он. – Ваш брат – страшнейший ловелас, не правда ли? Мы слышали, что про вас говорят. С вами положительно трудно тягаться.

– Сэр, – возразил я, – студент-медик обыкновенно бывает и джентльменом.

– Совершенно верно, – сказал он, сразу меняя тон. – Я хотел только пошутить.

Несмотря на это заверение, я не мог не приметить, что за завтраком он не спускал с меня глаз в то время, как говорила мисс Воррендер, тотчас же переводя их на последнюю, как только я произносил слово.

Можно было подумать, что он старается прочесть на наших лицах, что именно мы думаем друг о друге. Он, видимо, был безумно увлечен красавицей-гувернанткой, но, очевидно, без малейшей надежды на взаимность.

Это утро дало нам самое что ни на есть очевидное доказательство беспримерной наивности добрых йоркширцев. Дело в том, что горничная и кухарка, спавшие вместе в одной комнате, были встревожены ночью чем-то, что было принято их суеверными головами за привидение.

После завтрака я сидел в обществе дяди Иеремии, так и сыпавшего с помощью своего суфлера цитатами из разных поэм; в дверь вдруг постучали, и в комнату вошла горничная. За нею следовала кухарка, особа дородная, но трусливая. Входя к нам, они взаимно ободряли друг друга.

Свой рассказ они вели, точно греческий хор, – то есть каждая говорила, покуда хватало дыхания, предоставляя затем слово товарке. Добрая доля их истории осталась мне непонятной в силу дьявольского местного наречия; но самую суть я все-таки разобрал.

На рассвете кухарка, по ее словам, почувствовала, будто кто-то трогает ее за лицо. Проснувшись, она увидала около своей кровати какую-то тень, бесшумно выскользнувшую из комнаты. Горничная проснулась от крика кухарки и тоже видела привидение.

Как мы ни бились, как ни уговаривали их, они стояли на своем и требовали расчета – так они были перепуганы ночным происшествием. Наш скептицизм очень оскорбил их, и в конце концов они вышли из комнаты с большим шумом, сильно обозлившим дядю Иеремию, очень развеселившим меня и вызвавшим презрительную улыбку на губах Копперторна.

Большую часть второго дня я провел у себя в комнате за усердными занятиями.

Вечером этого дня мы охотились с Джоном на зайцев. На пути домой я рассказал ему утреннюю сцену с прислугой, но он посмотрел на нее отнюдь не так легко, как я.

– Это факт, – заметил он, – что в старинных зданиях вроде нашего можно иногда наблюдать явления, располагающие к суеверию. За то время, что я живу здесь, я слышал ночью раз или два нечто такое, что способно испугать нервного человека, а тем более невежественную прислугу. Само собой, все эти истории о привидениях – сущая чепуха, но раз разыгралась фантазия, с ней уж трудно совладать.

– А что вы такое слышали? – сильно заинтересовавшись, спросил я.

– О, пустое! Но вон сидят ребятишки и мисс Воррендер. Ей не следует слушать такие вещи. Не то она тоже потребует себе расчета, а это будет большой потерей для дома.

Мисс сидела на скамейке у опушки леса; дети сидели по обе стороны ее, держа ее за руки и с жадным вниманием глядя ей в лицо.

Картина была очень красивая. Мы остановились на минутку, чтобы полюбоваться ею. Но мисс уж услыхала наши шаги и пошла нам навстречу; дети шли за ней.

– Я нуждаюсь в вашем авторитете, – сказала она Джону. – Эти шалунишки любят вечернюю прохладу и ни за что не хотят идти в комнаты.

– Не хочу в комнаты, – решительным тоном заявил мальчуган. – Хочу дослушать сказку.

– Да, сказку, – подхватила девочка.

– Вы дослушаете ее завтра, если будете послушны. Мистер Лауренс – доктор. Он скажет вам, что маленьким девочкам и маленьким мальчикам вредно оставаться на воздухе после вечерней росы.

– Значит, вам рассказывали сказку? – спросил Джон, когда мы все тронулись к дому.

– Да, и очень-очень хорошую сказку! – восторженно вскричал мальчуган. – Дядя Иеремия тоже рассказывал нам сказки; но то была поэзия, и его сказки сравнить нельзя со сказками мисс Воррендер. У ней есть одна, в которой являются слоны.

– И тигры, и золото, – перебила девочка.

– Да, и там ведут войну и дерутся, и король сигар…

– Сипаев, друг мой, – поправила гувернантка.

– А еще есть там рассеянные племена, узнающие друг друга посредством сигналов; и человек, убитый в лесу. О, она знает великолепные сказки. Попросите – она и вам расскажет сказку, кузен Джон.

– А в самом деле, мисс Воррендер, – сказал мой товарищ, – вы возбудили наше любопытство. Что, если бы вы и нам рассказали про эти чудеса?

– О, мои сказки покажутся вам глупостью, – смеясь, возразила она. – Это только воспоминания из моего прошлого.

В это время нам навстречу показался Копперторн.

– А я искал вас всех! – делано веселым тоном вскричал он. – Время обедать.

– Это мы и без вас могли узнать по часам, – возразил Джон немного резким, как мне показалось, тоном.

– А, вы охотились вместе, я вижу, – продолжал секретарь.

– Не вместе, – возразил я. – Мы повстречали мисс Воррендер с детьми на обратном пути.

– О! Мисс Воррендер пошла вам навстречу, когда вы уходили.

Ехидство тона, каким были произнесены эти слова, возмутило меня, и я воздержался от резкого отпора лишь ввиду присутствия дамы.

Посмотрев случайно на гувернантку, я заметил злобный огонек в ее глазах, обращенных на секретаря, и заключил отсюда, что она разделяет мое негодование. Отсюда нетрудно понять мое изумление, когда около десяти часов вечера того же дня я увидал их обоих прогуливающимися по саду при лунном свете и поглощенными оживленной беседой.

Право, не знаю почему, только это зрелище так взволновало меня, что после нескольких тщетных попыток взяться за занятия я отложил книги в сторону.

Около одиннадцати часов я снова выглянул в окно, но их уж не было. Через несколько минут я услышал шарканье дяди Иеремии и твердую тяжелую походку его секретаря, поднимавшихся по лестнице в свои комнаты, расположенные в верхнем этаже дома.