Воспоминания о юности

На лекциях Урнова, действительно, хотелось спать: читал знаменитый профессор скучно и сухо, не утруждая себя контактом с аудиторией. Студенты мстили всеми возможными способами. На деревянной спинке кресла кто-то нацарапал гвоздиком шутливое «воззвание», красиво выполненное стилизованным старославянским шрифтом: «Студент! Уснув на лекции – да не восхрапи, ибо восхрапев, потревожишь сон ближнего своего». «Перл» прочитал Урнов – и побагровел от злости. А преподаватель древнерусской литературы был, напротив, польщен: «Вижу, не пошли мои лекции прахом! Стилем сей писатель владеет мастерски, да и шрифт художественный… Похвально!

На втором курсе в «младшей группе» случилось событие: вышла замуж Олечка Еремина, теперь она стала – Борисовой. Свадьба была в декабре. «Младшая группа» явилась в полном составе, исключая Ирму. От нее молодым принесли (через службу доставки) корзину с живыми цикламенами – словно из сказки «Двенадцать месяцев»! Цикламены росли прямо из земли, сказочно красивые. У корзинки была красиво изогнутая ручка, перевитая белой шелковой лентой. Внутри обнаружилась открытка. Ирма поздравляла молодых с днем свадьбы и желала им счастливой семейной жизни. Не пришла. А ведь обещала, и Сережу обещала привести.

Олечкиного мужа лицезрели, что называется, публично. Ирминого Сережу так никто и не видел. Даже Вика. А с Олечкой вышел курьез: когда преподаватель выкликал фамилии студентов, отмечая в журнале посещаемости, Олечка каждый раз забывала, что она Борисова, и ее приходилось вызывать по нескольку раз. В конце концов профессор нашел выход. «Борисова, в девичестве Еремина!» – объявлял он под общий смех.

В остальном в «младшей группе» никаких изменений не произошло, все по-прежнему работали младшими редакторами, корректорами и машинистками. Одна Ирма стремительно шагала вверх по служебной лестнице, с удовольствием рассказывая однокурсницам: «Я теперь заведую редакцией. Правда, журнал небольшой, и тираж маленький, но мне нравится». Ирма отвечала за подготовку номера к печати, следила за тематикой и своевременной подготовкой материала.

– Так ты сама не редактируешь? – расспрашивали Ирму.

– А зачем? Я и на работу не каждый день хожу. У меня два редактора в подчинении, это их работа. А мне платят за другое.

– Сколько? – и Ирма озвучивала цифру, которая девчонкам и не снилась…

Ее вежливо слушали и не перебивали. С Викой разговаривали по-другому: «Дурочка! Она же тебя использует, ей просто удобно с тобой, живете в одном доме, вот она и притворяется подругой! Ей на тебя наплевать, как на всех. А ты, глупая, веришь ей! Ты что, не понимаешь, как она карьеру делает? Сережа ее начальник, она спит с ним, вот и должность зав. редакцией в постели заработала. Потому он и не женится на ней!» – втолковывали Вике.

Вика отмалчивалась. У нее было свое мнение, и менять его она не собиралась. «Все неправда! Девчонки от зависти на нее наговаривают, а Сережа ее любит, должен же хоть кто-то ее любить!» – думала Вика. И продолжала дружить с Ирмой, с которой они были не разлей вода.

Они с удовольствием проводили время вдвоем, а зимой часто ездили на каток «Дружба» на Воробьевых Горах (которые тогда назывались Ленинскими) Билеты были дорогие, каток работал с восемнадцати до двадцати двух, они катались четыре часа подряд, чтобы, как говорила Ирма, оправдать расходы. Домой возвращались на деревянных от холода ногах, шатаясь от усталости (впрочем, шаталась только Вика), накатавшись до поросячьего визга… Удивляло Вику одно: все праздники Ирма проводила с ней, не вспоминая о своем Сереже. На расспросы отвечала односложно: «Сережа занят, он сегодня не может». Вику это устраивало. После окончания института они встречались редко, а когда Вика с мамой перебрались в Подмосковье, совсем перестали видеться.

Так уж сложилась жизнь, а в жизни все когда-нибудь кончается. Вот и юность кончилась, а вместе с ней – дружба, которую им приходилось скрывать от всех и без которой, Вика знала точно, не было бы – этих дорогих сердцу светлых воспоминаний, каждый раз вызывающих улыбку.

Так уж вышло, что ни одна из подруг не смогла заменить ей Ирму. Об их последней встрече она старалась не вспоминать, а дружба помнилась, не забывалась, и Вика никогда бы не согласилась – забыть. И вот ей попалось в руки это пенсионное дело, не иначе, черт под локоть толкнул! Беспощадная правда обрушилась на Вику, и ей непонятно было, кто прав, кто виноват… А впрочем, поздно пить боржоми, ведь все уже случилось. Вот сейчас она узнает тайну Ирмы, одна – из всего факультета!

Она никому не скажет. Да и кому говорить? Ирмы с ней больше нет. Так уж вышло. Для Вики она навсегда осталась самой лучшей, любимой подругой. А другие Вике не нужны. Так уж вышло.

Заявление о назначении пенсии:

Петерсон Ирма Генриховна.

Адрес: ул. Северная, дом 12, кв.335.

Дата рождения: 01.01.1951.

Прошу назначить пенсию по случаю потери кормильца на ребенка

Косова Константина Сергеевича, 12.05.1986 года рождения.

Кормилец: Косов Сергей Рудольфович.

Число иждивенцев кормильца: 2.

– сын Косов Константин Сергеевич 1986 года рождения,

– дочь Косова Ирина Сергеевна 1941 года рождения.

В настоящее время работаю, с 1970 года в издательстве «Наука» старшим редактором.

Перечень представленных документов:

1.Паспорт (копия).

2. Свидетельство о рождении ребенка (копия).

3. Свидетельств об установлении отцовства (копия).

4. Свидетельство о смерти (копия).

Вика почувствовала себя гончей, напавшей на след. Графа «семейное положение» в паспорте пустая. Но ребенок-то Сережин! А Сережа умер – дошло наконец до Вики. Она листала пожелтевшие страницы архивного дела, и на душе у нее было тяжело как никогда…

Свидетельство о рождении: Петерсон Константин Сергеевич родился 12.05.1986. Мать – Петерсон Ирма Генриховна. Отец – (прочерк)

Свидетельство об установлении отцовства:

Косов Сергей Рудольфович, 05.03.1918 года рождения, признан отцом ребенка… родившегося в 1986 году у Петерсон Ирмы Генриховны… О чем составлена запись… с присвоением ребенку фамилии Косов.

Свидетельство о смерти: Косов Сергей Рудольфович, 1918 года рождения, умер 10.07.1994. в возрасте 76 лет.

Значит, Сережа на ней так и не женился, лихорадочно соображала Вика. И не потому, что этого не желала Ирма, а потому, что у него была семья. И дочь, на десять лет старше Ирмы… «Стаж кормильца на день смерти 53 года» – прочитала Вика. Солидно… Вика полистала трудовую книжку «кормильца».

Записей было немного: «До поступления на работу учился на филфаке МГУ, трудового стажа не имел. Принят в издательство «Наука» в 1941 году. Уволен в 1994 году в связи со смертью». Философ! – разозлилась Вика. Иметь любовницу на десять лет моложе дочери – это не каждому философу по силам! – пришла к заключению Вика. – И работал на восьмом десятке, старый черт, пока его из издательства в гробу не вынесли.

Но Ирма-то какова! Пять лет врала! Мы с Сережей, мой Сережа… А Сережа старше ее отца! И старше Ирмы на тридцать с лишним лет! Занимал солидную должность, и Ирму устроил редактором еще до поступления в вуз. И в институт направление выхлопотал – любовнице (Вику передернуло – слово-то какое мерзкое, особенно при разнице в тридцать три года), и ее приняли по блату, вне конкурса. И в издательстве она, наверное, была на особом счету, запоздало поняла Вика. Работала, как писательская внучка Аллочка. Но тро-онуть ее не моги-и, – пропела Вика куплет из «Республики ШКИД».

Вечно ей лезет в голову бог знает что. Вот – на Ирму накинулась. А ведь дружили! Ирма, подружка моя, – с горечью думала Вика. – Как ты могла жить с человеком, который годился тебе в отцы… Как же ты могла!

Ирма улыбалась ей с фотографии знакомой улыбкой – и молчала. Вике некстати вспомнился анекдот: что может быть страшней фотографии в паспорте? – только ее ксерокопия! К Ирме анекдот отношения не имел: она была красивой даже на ксерокопии. Большие – в пол-лица – глаза, гордо поднятый подбородок, тонкое полудетское лицо, длинные русалочьи волосы… Улыбается – даже в паспорте. А взгляд жесткий, без улыбки. Как же она не разглядела в ней тогда, в институтские годы, этот трезвый холодный расчет!

В далеком 1970 году пришла в издательство девятнадцатилетняя девушка – после окончания школы. (Читать-писать умела, арифметику знала, об остальном имела смутное представление, как говорила Ирма). И ее, с четверкой по русскому в школьном аттестате, приняли…младшим редактором! А через два года перевели на должность редактора. (Вика стала редактором лишь после окончания вуза, да и то не сразу… Ведь у нее не было покровителя, как у Ирмы, да она и не смогла бы).

Вика представила себе Сережу – Сергея Рудольфовича Косова: пятидесятидвухлетнего лысеющего завреда с выпирающим брюшком и толстыми щеками. И рядом с ним – изящную как статуэтка Ирму. Но как она могла – продать себя?! А Ирма продала, и получила все: престижную работу, на которую можно ходить через день, зарплату, на которую можно жить припеваючи, и всеобщее уважение: все издательство знало, чья она любовница, и тронуть боялись….

Вика вспомнила, как хвасталась Ирма, приходя на лекции. – «Я ничего не покупаю, ни духов, ни косметики, – мне все это дарят, всем очень нравится, как я редактирую!». Как могла Ирма редактировать, учась на первом курсе?! Не владея стилистикой (стилистика шла у них со второго курса, а редактирование – с третьего!), не зная основ композиционного строения текста и – что греха таить? – не вполне владея грамотой (диктанты за нее писала Вика, успевала написать оба варианта зачетного, повышенной сложности диктанта).

Вот же тварь продажная! А с виду ангел, – разозлилась Вика. И словно услышала Ирму: «Все лучше, чем как ты, неудачница… Докатилась – до собеса!». А может, так и надо жить, подумала Вика. Безудержно, взахлеб – как это делала Ирма, падая и вновь поднимаясь, перешагивая через условности и наплевав на мораль, готовая заплатить за успех любую цену! Чтобы потом, спустя годы, «не было мучительно больно». Как сейчас ей, Вике.

Вика даже замуж не вышла, хотя могла бы. Но она всегда считала себя человеком долга: сперва надо было окончить институт, потом… Потом она посвятила свою жизнь уходу за мамой. А могла бы… Нет, по другому Вика не могла! Она принесла себя в жертву, хотя, в сущности, маме это не требовалось. Вика вращалась вокруг мамы, как луна вокруг земли, и Викиному мужу тоже пришлось бы – вращаться. А никто не хотел: ведь они не были спутниками, как Вика, они были – планетами. А Ирма… Ирма была кометой! Сорвавшись со своей – теперь уже чужой, затерянной в глубоком космосе орбиты, она неслась сквозь галактики и миры, наслаждаясь стремительным полетом, и звезды запутались в ее черных, как космос, волосах. Ирма была кометой, а разве комету можно догнать?..

Вика прикрыла глаза и вспомнила себя – двадцатилетнюю, когда самое прекрасное в жизни – впереди, когда для веселья не нужна причина, а грустить – лучше вдвоем. Тогда она еще не знала, что будет лежать по ночам без сна и думать о том, что ничего уже не вернуть, ничего не исправить. Она едва доносила голову до подушки – и сваливалась в каменном сне, а просыпаясь утром, улыбалась новому дню, который обещал так много хорошего и всегда выполнял обещания…

Развлекаться они умели, и любили делать это вдвоем. Дуэтом, как выражалась Ирма. Обе были завзятыми театралками, обожали фортепианные и симфонические концерты и с удовольствием ездили «на Чайковского с безе», как дразнила Ирма сладкоежку Вику, – в концертный зал имени Чайковского или в Большой зал консерватории. Однажды они возвращались поздним вечером из театра, решили «срезать угол» – и заблудившись в старых московских переулках долго плутали во дворах. И неожиданно обнаружили приличных размеров ледяную горку – восхитительно крутую, с длинным, во весь двор, скатом. «Вот бы съехать!» – вслух мечтала Вика. – «А давай покатаемся! Одиннадцатый час, гулять никто не выйдет, вся горка наша!» – загорелась Ирма. Театральные сумочки – бархатная Викина и расшитая блестками, сверкающая в темноте двора, – Ирмы – были брошены на снег у подножия горки. Ирма с Викой нашли брошенные кем-то картонки – и через минуту, забыв обо всем на свете, летели с крутой горки, задыхаясь от сладкого ужаса. Съехали сидя, потом лежа, потом – задом, что было особенно страшно, но они все-таки отважились и «сделали это». «А давай паровозиком!» – расшалившись, предложила Вика. И они съехали паровозиком…

В морозной стылой тишине старого московского двора они слышали свое дыхание. Сердце щекотно стучало в горле, и хотелось смеяться от переполнявшего их беспричинного, как в детстве, счастья.

– Вот это жизнь! – выдохнула Ирма. Вика заглянула в шальные глаза подруги и ахнула: Ирма была вся белая от снега, в волосах искрились снежинки (шапку Ирма не носила). Ирма поймала ее взгляд.

– Что, сильно я испачкалась?

– Ты не испачкалась, ты как валенок извалялась! – честно ответила Вика.

– Синильга! Шаманка! – раздался вдруг насмешливый мужской голос. (Наш человек, «Угрюм-реку» Шишкова читал, – механически отметила Вика) – Ну, девчонки, вы даете! Как вас родители так поздно гулять отпускают… Вам восемнадцать-то есть?

– А если есть? – вопросом на вопрос ответила Ирма (ей было двадцать евять, а Вике девятнадцать).

– Ну, подружке, может, и есть, а тебе-то вряд ли, – засомневался парень. Вика не выдержала и хрюкнула. Через минуту вся троица корчилась от смеха…

– Видела бы ты себя! Ты на черта похожа, – хохотала над Викой Ирма, – лохматая, и шарф как хвост торчит! «Вечера на хуторе»! Ой, держите меня четверо, ща я от смеха кончусь! – заливалась Ирма.

– На себя посмотри, ведьмака! Ведьмина метла! Как тебя только мама гулять отпустила, ты ж у нас несовершеннолетняя, – не осталась в долгу Вика.

– Ой, девчонки, уморили… Давай, говорит, паровозиком! Ой, убили вы меня! И ведь съехали…

– А ты откуда взялся? Мы когда пришли, тебя здесь не было! – осведомилась Вика.

– Да я это… давно за вами наблюдаю. Замерз уже…

– А чего сам не катаешься? – спросила Ирма.

– Да я, это… боюсь, горка-то крутая!

– А ты вообще как здесь оказался?

– Да это вы – оказались! А я здесь живу. Домой шел, с тренировки.

–?..

– Да я, это…борьбой занимаюсь, – с запинкой ответил парень и зачем-то добавил. – Давно. Я тут не первый год живу, а вас первый раз вижу!

– У–ууу! Да ты каратист! – протянула Ирма.

– Ну, в общем, да. А вы откуда знаете? – растерялся парень. Вот сейчас! Сейчас Ирма его «сделает» – догадалась Вика…

– Да по тебе видно, – определила Ирма, и парню ее ответ понравился. А Ирма продолжала, улыбаясь своей непередаваемо издевательской улыбкой:

– А чего ж тогда с горки – испугался? У вас там, в ведомстве вашем, все такие осторожные?

Даже в темноте было видно, как парень залился краской. Вике стало его жалко. «Не дрейфь, чекист! Мы никому не скажем» – пообещала парню Вика.

– А откуда вы… ты… знаете, где я работаю?

– Так весь дом знает, – сообщила ему Вика и подмигнула Ирме. – Да ладно, проехали. Давай на ты и паровозиком! И они втроем съехали «паровозиком»… Катались долго, с упоением, пока все трое не устали.

– Ой, я, кажется, ноги промочила, снег в сапог набился, – Ирма уселась на снег и расстегнула «молнию».

– Так и есть. И носок насквозь, и колготки. Как я домой пойду? – жалобно спросила Ирма, и «чекист» уставился на нее с немым восхищением – Ирма сидела с прямой (как, впрочем, всегда) спиной и разглядывала в свете уличного фонаря поднятые под прямым углом ноги.

– Второй сапог тоже промок, – доложила Ирма, спокойно сидя в этой невероятной (Вика пробовала, но не смогла) позе.

– Как это у тебя получается? – обрел наконец дар речи «каратист». – Прямо как в театре!

– А ты, я смотрю, образованный, в театр ходишь…

– Хожу! – обрадовался парень. – На балет. Нам на работе билеты приносят, в КДС, в Станиславского и Немировича-Данченко, даже в Большой иногда, там балеты ахуе… офигенные!

– Ты, я смотрю, балетоман. Ну, а я не любительница. Это Вика у нас на балете помешанная, за уши не оттащишь! – Ирма кивнула в сторону Вики.

«Чекист» переминался ноги на ногу и сопел. Он не хотел идти в театр с Викой, ему хотелось – с Ирмой. А зря! Вика могла бы рассказать ему, как они с Ирмой ходили в театр… Одна история с биноклем чего стоила! Они тогда достали билеты во Дворец Съездов на «Дон Кихота», и как всегда, не обошлось без… А когда у них с Ирмой было – «без»? Судите сами…

…Дождавшись, когда в зрительном зале погаснет свет, Ирма достала из сумки внушительных размеров бинокль. «Морской. Адмиральский! – прошептала она в Викино ухо. – В тридцать шесть раз увеличивает. Мы с тобой увидим, подруга, в каком акте… у солистки ресница отклеится» – весело заключила довольная Ирма. Сзади раздался смех. – «Ну, девчата, молодцы! Это ж надо додуматься, на «Дон Кихота» с морским биноклем… Ох-ха-хааа…» – заливался сидящий сзади мужчина. Смеялись и другие. Ирма возмущенно вздернула плечи.

Через некоторое время сзади попросили: «Девчата, дайте посмотреть! Никогда с морским биноклем в театр не ходил».

– И не надо. Потом жалеть будете, – непонятно сказала Ирма, передавая ему бинокль.

В антракте они втроем отправились в буфет. Сосед оказался моряком и – бывают же совпадения! – в чине адмирала. Потому и не удержался от смеха, когда Ирма достала свой бинокль… «С ума можно сойти! – делился впечатлениями от «Дон Кихота» адмирал. – Он же мокрый весь от пота, и лицо все мокрое! Когда партнершу поднимал – видно было, как ему тяжело, даже руки дрожали. А без бинокля смотреть – легко танцуют, порхают как бабочки!

– Если руки дрожат, фигово… – согласилась Ирма. – А солистка хорошо кушает, с аппетитом. Это и без бинокля видно.

– Что? – не понял адмирал.

– Да ничего. Я же вам говорила, ходите лучше с театральным биноклем, и будет все тип-топ.

–Да нет уж, – возразил Ирме адмирал, – теперь буду знать, как тяжело – легко танцевать. Сам сегодня видел, в ваш бинокль! Оценил. – И со вздохом откусил сразу половину бутерброда с копченой белугой – Бутерброды просто царские, нигде таких нет, только во Дворце Съездов. И пирожные здесь замечательные! Я, пожалуй, с собой возьму…

Вика кусала губы, пытаясь удержаться от смеха. Ирма улыбнулась адмиралу своей «коронной» улыбкой, и Вика поняла, что сейчас она его «сделает».

– Это вы правильно сказали, – согласилась с адмиралом Ирма. – Одни вкалывают, а другие в креслах сидят, пирожные дожевывают… Ценители!

Адмирал перестал жевать и зашелся смехом. И сразу же подавился пирожным и закашлялся. – Вы ешьте, ешьте, – спохватилась Ирма, – это я так, к слову… В смысле, что даже неудобно сидеть и пялиться! – выкрутилась Ирма. И тут Вика не выдержала…

– Неудобно ей! А кто фуэте считал? Кто говорил, что солистка халтурит, а зрители антракта ждут, бутерброды жрать с крюшоном, так зачем артистам выкладываться? Критик недоделанный! – налетела на подругу Вика. – А кто в Малом театре воблу в ложе чистил? Там – удобно было?!

– Я шкурки на пол не бросала, я из программки кулечек сделала,– оправдывалась Ирма.

– А пахло на всю ложу. Мы с тобой трескали, а народ слюной исходил.

– Так спектакль три с половиной часа шел, «Сирано де Бержерак»! Без воблы его не высидеть – пожаловалась Ирма. А адмирал, о котором подруги благополучно забыли «в пылу схватки», безудержно хохотал, вытирая выступившие от смеха слезы… – «Теперь буду знать: на «Сирано де Бержерака» надо брать воблу, а на «Дон Кихота» – тридцатишестикратный бинокль. Век живи – век учись!»

Вика тогда досыта насмотрелась на танцоров в «адмиральский» бинокль… Результат был печальный (по определению Ирмы): Вика по уши влюбилась в солиста! Ирма пыталась ее «образумить» (в том смысле что на нем свет клином не сошелся, солистов как собак нерезаных, а Вике все равно «не светит», она с ним даже не встретится), но Вику, что называется, заклинило.

Чтобы хоть как-то соответствовать своему идеалу, она даже попробовала сделать арабеск: долго разминалась, потом встала перед зеркалом – и… Раздался звон битого стекла. На трюмо не осталось ни одной целой вазочки, ни одного флакончика духов: Вика одним махом смела все…

– Попробуй статические позы, посоветовала подруге Ирма. – И места немного надо, и не разобьешь ничего… Или ты уже все перебила? С чего тебя так разнимает? Зачем тебе это?

– Статическая поза – это когда стоишь и ничего не делаешь? – догадалась умненькая Вика, и Ирма кивнула. – Так это ерунда, это любой дурак сумеет!.

Ирма снова кивнула, соглашаясь, и Вика заподозрила неладное…

Стоять в статической позе оказалось неожиданно трудно, у Вики ныли все мышцы («Так и должно быть, ведь они же работают», объяснила Ирма) и «отламывалась» спина («Ну и пусть отламывается, а ты стой прямо!»), а еще надо было держать равновесие («А ты глазами не води, смотри все время в одну точку»).

– Я больше не могу! Я лучше другое… Ты мне другое что-нибудь покажи, – ныла Вика. Ирма пожала плечами: «Ты все равно не будешь делать». И принесла Вике учебник с упражнениями. К радости Вики, упражнения оказались несложными. Делать их в учебнике рекомендовалось «до полной усталости», затем повторить еще раз. Вика не поняла: если до полной усталости, то как же – повторить? – «Я же говорила, не будешь», – только и сказала Ирма.

И Вика взялась за учебник всерьез. «Несложные» упражнения, которые предлагал учебник по хореографии, получались у нее с трудом. «Сидя на полу с прямой спиной без опоры рук, поднять прямые ноги вверх, – читала Вика, – и держать до полной усталости». У Вики полная усталость наступала прежде, чем ей удавалось оторвать ноги от пола…

– Зато очень удобно, говорила Ирма. – И ноги работают, и руки, и пресс, и спинные мышцы. Сиди – и ничего не делай!

– Сиди! Да я сесть не могу! – злилась Вика.

– Ну, если сидеть не можешь, тогда стой! – меняла Ирма «пыточное орудие».

Вика покорно стояла на одной ноге, героически пытаясь держать равновесие, но у нее не получалось: Вику качало из стороны в сторону, словно в комнате дул шквалистый ветер, а Ирма сидела на диване и ела пирожное, откусывая крошечные кусочки и прикрыв от удовольствия глаза. И издевалась: «А где у нас вторая нога, почему опустила? Подними. И стой прямо. Что ты мотаешься, как тряпка на ветру! Что, Викусик, штормит?» – «Штормит», – соглашалась Вика. Через месяц она излечилась от своей влюбленности. Не иначе, упражнения помогли…

Зимой Ирма каждое воскресенье таскала Вику на каток. Каток был дорогой, зато лед замечательный, и можно кататься с шести до десяти вечера. Они приезжали каждый раз – к шести. И уходили – в десять. После четырехчасового катания Вика едва держалась на ногах. «Ты за рубль удавишься» – говорила она Ирме, и Ирма радостно с ней соглашалась: «Удавлюсь! А ты уже устала? Доходяга! А я, знаешь, замерзла совсем… Ну, пошли в буфет греться».

На катке был вполне приличный буфет, где продавали Викин любимый чай с лимоном, горячий и необычайно крепкий, и черный кофе, который обожала Ирма. Еще там была комната отдыха, где стоял кабинетный рояль. Конечно, он, звучал совсем не так, как большой – концертный, зато на порядок лучше, чем пианино. Вика садилась за рояль и играла, а Ирма слушала, прикрыв по обыкновению глаза. Она всегда закрывала глаза, когда наслаждалась – все равно, музыкой или пирожными…

О том, что Вика после восьмого класса поступила в музыкальное училище имени Гнесиных – на исполнительское отделение, где был серьезный конкурс, а через год забрала документы, знала только Ирма. Однокурсницам Вика (как и сама Ирма) ничего о себе не рассказывала: боялась, что будут смеяться, или еще хуже – не поверят… Вику из училища не выгоняли, просто предложили перейти на дирижерско-хоровое отделение. Но она вернулась в общеобразовательную школу.

«Понимаешь, – рассказывала она Ирме, – я так устроена: или все, или ничего! Мечтала окончить исполнительское отделение, потом концерты, сольные гастроли, а может, в оркестре играть… Чем после дирижерско-хорового пение в школе преподавать, лучше удавиться». Ирма ее понимала. Это было и ее кредо: все – или ничего.

Вика играла, и в комнате отдыха собирался народ – послушать. Вика любила музыку и, по мнению педагогов Гнесинки, играла артистично. «Оч-чень, оч-чень музыкальная девочка, – хвалили Вику, – и абсолютный слух! Но техника… Техника, увы, хромает». Техника, иначе говоря, беглость пальцев, зависит от строения руки. У одних техника врожденная, им не надо сидеть за инструментом по шесть часов в день. А Вике – приходилось заниматься, «вытаскивая» эту самую технику, без которой – никуда. И она не выдержала, ушла. Хотя экзамены за первый курс сдала блестяще. Сама ушла, никто не гнал…