На другом берегу

Марина не лукавила: Дионис – так звали паренька: и впрямь, как бога! – просто шёл по улице Тодороса Колокотрониса. У кондитерской ноги Диониса сами замедлили шаг, и вдохнув сытный запах пирогов, он восхищенно вымолвил: «Ты ностымо! Как вкусно… пахнет!»

–А ты зайди и попробуй! – пригласила его Марина.

– Да я… не хочу, я вообще–то завтракал» – огорчённо протянул Дионис.

– Не при деньгах? Но я ведь тебя угощаю, просто попробуй, не надо платить, – улыбнулась ему Марина (есть же на свете такие парни! – прекрасен как бог, а разве у богов бывают деньги?)

– Ммм, – восторженно промычал паренёк, откусив сразу полпирожка, – ммм-мм… Пища богов!» – И, поблагодарив Марину, поднялся из-за стола, но почувствовал на своих плечах ласковые и сильные руки. И подчиняясь этим рукам, опустился на стул.

– Значит, завтракал уже? Всё с тобой ясно! – рассмеялась Марина. – Попробуй ещё вот эти, – и поставила перед ним миску, полную ароматных, жаренных в кипящем масле левашников. – Только осторожнее, они прямо с огня, губы не обожги!

Дионис её уже не слышал: запихав левашник в рот целиком, он с упоением жевал, обжигаясь горячим как лава повидлом. Марина смотрела, как он ест, прикрывая от удовольствия глаза – в точности как она сама!

Остановился Дионис, когда миска перед ним опустела. И сказал удивлённо: «Неужели я всё съел?! Я нечаянно!» – и Марина расхохоталась: губы у паренька были измазаны повидлом, щеки и нос в сахарной пудре – сам как левашник! – а глаза, ставшие от удивления ещё больше, уже не умещались на лице!

– А хочешь, я отработаю? – перешёл на «ты» паренёк и даже не заметил этого (с Мариной было легко). Может быть, тебе… вам… нужен работник? – смущенно бормотал Дионис. (Вот сейчас она скажет: мал ещё, подрастёшь – приходи. Или ещё что–нибудь такое скажет…)

– А что ты умеешь делать? – сказала Марина.

– Я умею варить кофе, – улыбнулся Дионис. – А этот (он отодвинул стоящую перед ним чашку) – этот не настоящий. Хочешь, я сварю тебе – настоящий?

–Хочу, – просто ответила Марина. Дионис оказался настоящей находкой, и в том, что маленькая кондитерская полюбилась афинянам, была немалая заслуга выдумщика и фантазёра Диониса – мальчика, носящего имя бога…

Кондитерская

Марина тоже была выдумщицей. Это она придумала – открыть кондитерскую. Демосфен хотел – ресторанчик. Но Марина впервые возразила мужу: «Ресторанов в Афинах много, зачем ещё один? А кафе–кондитерская с горячими пирожками идеально подходит для завтрака. К нам будут ходить! Я умею печь пирожки». Демосфен давно убедился в том, что это не пустые слова: готовить Марина умела.

– Но ты не справишься одна, – только и сказал ей Демосфен.

– Не беспокойся! Если бог дал нам это кафе, он позаботится и о работниках.

«Как в воду глядела!» – думал Демосфен. Ещё он думал о покупке дома напротив. Дом продавался, а кондитерскую требовалось расширять: желающих позавтракать русскими пирогами было уже больше, чем вмещало их маленькое кафе, да и днём приходили – посидеть.

Женщины листали модные журналы (Демосфен привёз их целую кипу – из Парижа и из Рима, куда они с Мариной ездили «развеяться» и, как выражалась Марина, «накрутить километраж») и трещали без умолку, заедая разговоры пирожками, а пирожки запивая чаем из настоящего русского самовара. Самовар стоял на специальном угловом столике, и посетители, отвернув фасонистый краник, сами наливали себе чай, доливая заварку из бокастого расписного чайничка, стоящего на самоварной крышке – чтобы не остыл. За чай у Марины не требовали платы – пей сколько хочешь, не жалко.

Женщины наслаждались беседой, дети хрустели печеньем и сосали через соломинку ледяной кофе-гляссе, в котором плавал шарик пломбира. Играли с забавными игрушками-кренделюшками, как их называли Маринины близнецы Аня и Стас. Впрочем, Демосфен всегда звал детей полными именами.

Дети грызли печенье и маковники, мужчины вели длинные неторопливые разговоры, прихлёбывая кофе из маленьких чашечек (на столе перед каждым стояло пять–шесть – уже пустых). Чашки были гордостью Демосфена, их изготовили по специальному заказу: на чёрном фоне – бирюзовые стилизованные волны, в центре каждого блюдечка – медноволосая женская головка в бирюзовом овале, с гордо поднятым подбородком и завораживающим ледяным взглядом застывших глаз, – так похожая на Марину!

Прежде чем поставить чашку на блюдечко, мужчины восхищенно цокали языками. «Ах, какая женщина! Царица!» – услышала как–то Марина («Ах, какая женщина, какая женщина… Мне б такую!» – вспомнилась Марине популярная в России песня, и она неприметно вздохнула.

Ей хотелось в Москву, в их с Демосфеном загородный дом, который они почти выкупили (а собирались десять лет вносить по кредиту), в лес, где с вековых могучих елей тихо падают снежинки, где в призрачном свете луны танцуют на поляне феи… Демосфен возьмёт отпуск, и они отправятся домой! И целых две недели будут кататься на лыжах (а может быть, целый месяц!). А потом вернутся в Афины, где будут жить до лета.

Дорогие гости

Летом они забирали детей и уезжали домой, как упрямо говорила мужу Марина. Теплолюбивая Марина, хотя и не была любительницей трескучих морозов, но афинское огнедышащее лето переносила ещё тяжелее. Солнце свирепствовало повсюду, раскаляя добела афинские улицы. Каменные мостовые, казалось, вот-вот расплавятся. Жизнь замирала, скрываясь в домах и офисах, где мощные кондиционеры работали на износ.

И только поздним вечером, когда спадала жара, улицы заполнялись людьми, открывались магазины, кафе, рестораны – и до самого утра здесь бурлила жизнь, и можно было спокойно ходить по улицам…

Марина не любила многолюдных улиц и ночных посиделок, и однажды заснула прямо в ресторане – и Демосфен, под завистливо-восторженные взгляды афинян, на руках отнёс её в машину и привёз домой… И сдался!

На лето кондитерская закрывалась, и вся семья уезжала в Россию. Да и кому в сорокаградусную жару взбредёт в голову есть горячие пирожки. А осенью – возвращались: детям пора было в школу. И снова плыл из дверей кондитерской восхитительный аромат свежеобжаренных кофейных зёрен… Кофе здесь подавали с огня, горячий, густой и необыкновенно вкусный: Марина с Дионисом добавляли в него… Стоп! Не будем выдавать чужих секретов! Рецептов приготовления кофе Марины не давала никому, даже Нонне.

Прошлой зимой Нонна с Павлом гостили у них. Сидели за полночь на веранде, пили греческую мастику и русскую водку, ели жаренную на углях рыбу – утреннего улова, пояснила Марина. И встретив недоверчивые взгляды гостей, улыбнулась – «Здесь не бывает другой, море рядом!»

В море все четверо наплавались, по выражению Демосфена, до свинячьего восторга.

– Вода градусов двадцать, и это в декабре! Я балдею! – это Нонна.

– Семнадцать, – поправила Нонну Марина. – Самое то!

– А чего это все на нас уставились? – Нонна махнула рукой в сторону пляжа, где, расположившись целыми семьями, загорали афиняне (было воскресенье). В воду, однако, никто не заходил, даже дети.

– Да не обращай внимания. Здесь не принято купаться зимой, считается, что вода ледяная… Их бы к нам! – фыркнула Марина. – Зимой здесь только русские купаются.

– Это ты–то русская? – поддела её Нонна. – Я до сих пор не знаю, кто ты…

– Раз я купаюсь, значит русская, – объяснила Марина, и все четверо долго хохотали, балуясь и брызгаясь.

И теперь сидели на террасе, пили знаменитый греческий коньяк «Метакса», слушали музыку и грызли жареный миндаль. Разговор сам собой свернул на походы выходного дня, в которые Павел с Нонной ходили до сих пор. Воспоминаниям не было конца…

Глава XXII. Воспоминания

Восемь лет назад…

Демосфен тактично ушёл в дом, оставив Марину с её друзьями. Он всегда угадывал её желания, даже невысказанные.

– Ну, оставляю вас. Только костёр, пожалуйста, не разводите на террасе! – прижав к груди руки в умоляющем жесте, не удержался Демосфен. И все четверо рассмеялись.

…Демосфен включил телевизор. С террасы доносились взрывы смеха, заглушая звук. Демосфен улыбался. Он знал, как дороги Марине её немногочисленные друзья. А на террасе веселились вовсю: тарахтела без умолку Нонна, пытаясь за один вечер рассказать всё случившееся за год; хорошо поставленным баритоном гудел Павел, серебристым колокольчиком рассыпался смех Марины.

Демосфену нравилось, когда она так смеялась. Он помнил другую Марину – неулыбчивую, молчаливую. Помнил, как она не поднимая головы корпела над переводами и наотрез отказывалась уехать. Договор с издательством Марина не расторгла и до сих пор продолжала работать, хотя Демосфен был против.

– Замужняя женщина не должна работать, этим занимаются мужчины. В Греции женщины работают, только если они не замужем.

– Мы не в Греции, – был ответ. (Марина ни за что на свете не рассказала бы мужу о том, как заявил в суде Илья: «Я работал на двух работах, а жена училась, сидела дома». – «С ребёнком сидела?» – уточнила судья. – «Нет, ребёнка мы поместили в интернат»…)

– Марина! Мне перед людьми стыдно, что ты до сих пор работаешь. Ну, как я скажу друзьям, в фирме – как скажу? Засмеют ведь, скажут, жену обеспечить не может, – пробовал увещевать жену Демосфен – У нас это не принято.

– У кого это у вас? – ощетинивалась Марина. – Из издательства я не уйду, и не уговаривай! Это мы уже проходили…

Демосфен её не понял, но переспрашивать не стал: Марина, отвернулась и вытерла ладонями щёки. Демосфен обнял её за плечи и зарылся лицом в мягкие волосы. – «Ну чего ты?» – «Нн-ничего, – с запинкой ответила Марина и вытерла кулаком нос. – Просто я задумалась» Демосфен чмокнул её в мокрый нос и выдал: «Жена не должна думать, думает и решает в семье мужчина». – И встретил недоумённый взгляд…

Не понимает! Не понимает шуток, всё у неё всерьёз. А я её до слёз довёл, – расстроился Демосфен.

– Ты что-нибудь хочешь? – вдруг спросила Марина. – так скажи, я сделаю. Только не надо так шутить.

– Хочу! Хочу, чтобы ты проснулась, спящая ты царевна!

– Тогда свари мне кофе. Сюда принеси, – потребовала Марина, и Демосфен помчался на кухню, и оттуда донёсся его радостный голос: «А мы кофе с чем будем пить? С тортиком? Или с плюшками-финтифлюшками?

– Это не финтифлюшки, а выборгские кренделя, – оскорбилась Марина.

– Я и говорю, с кренделюшками. Я так и думал, – выкрутился Демосфен.

– Думал он… А кто–то собирался думать за двоих, – напомнила мужу Марина, и тот удивлённо на неё уставился. Как ловко она «вернула подачу», с ней надо осторожно. Колдунья и есть!

Три года назад

Демосфен сидел в темноте, уставясь в телевизор невидящими глазами. Демосфен был – далеко…

Это случилось три года назад. Близнецы заболели – как всегда, вместе, и как всегда, тяжело: с кашлем и высокой температурой, которая никак не хотела спадать. «Ничего серьёзного, обычная простуда, но в данном случае я настоятельно рекомендую больницу» – сказался Марине врач.

От больницы Марина отказалась. Обтирала детей спиртовым раствором, сбивая жар (других лекарств она не признавала), но температура, опустившись, снова поднималась. Когда термометр показал тридцать девять и восемь, Марина, отчаявшись, наморозила полный холодильник льда.

– Ты льдом их собралась кормить? Они и так кашляют! – возмутился Демосфен, но Марина не обратила на его слова никакого внимания. – «Принеси два полотенца. Махровых, больших. Быстро!» – велела она мужу.

Напустила полную ванну холодной воды и бухнула в неё весь приготовленный лёд. Потом вынула детей из кроваток и, сдёрнув с них пижамки, подхватила обоих на руки.

– Марина!! Ты что делаешь?! Они тяжёлые, им по пять уже!..

Не слушая мужа, Марина с трудом донесла детей до дверей ванной комнаты и, зажмурившись, бултыхнула их в ледяную воду. Близнецы заорали так, что у Марины заложило уши, но она терпела, удерживая детей в воде и уговаривая: «Ещё чуть-чуть, две минуточки – и всё! Вы у меня молодцы, другие бы так не смогли, не выдержали. Вы смелые и отважные…» – бормотала Марина, отметив между прочим, что дети орали на греческом нечто недопустимое. – «Всыпать бы вам за такие слова!» – в сердцах сказала Марина.

На крик прибежал Демосфен, с полотенцами, в которые близнецы были немедленно завёрнуты и отнесены в детскую.

– Ты что творишь?! – шипел на жену Демосфен. – Не мать, а мегера!

– Я не мегера, – обиделась Марина. – Меня родители так лечили, ледяной водой. Холодно, конечно, зато температура сразу опускается. И не ори, они спят уже, разбудишь.

Дети, согревшись в махровых пушистых коконах, и в самом деле уже спали, сладко посапывая. Демосфен положил ладони на детские лобики и удивился: холодные!

После ледяного купания болезнь отступила. Утром дети дружно потребовали своих любимых «кренделюшек». Демосфен удивлялся, Марина пекла близнецам печенье, поила их клюквенным морсом и читала любимые сказки. А когда температура опять подскакивала до тридцати девяти – шла морозить лёд.

Когда Анечка со Стасом поправились, Марина вспомнила о цветах. В её московской квартире осталось много цветов, и Марина каждую неделю ездила их поливать. И вот – оставила на целый месяц!

В почтовом ящике Марину ждало письмо из Афин. На штемпеле стояла дата месячной давности. Адрес Марина знала, но почерк на конверте был незнакомым. Отец до сих пор писал Марине, но она складывала письма не читая. Демосфен так и не смог заставить её ответить отцу.

Вернувшись с работы, Демосфен застал жену в слезах.

– Понимаешь, он умер… умер! А я так и не сказала ему, что люблю его! Я не успела… а теперь некому – говорить, – плакала Марина, и Демосфен не знал, чем её утешить.

Письмо было коротким: «Отец умер (дата месячной давности). Похоронила (дата месячной давности). Приезжай. Лена Метафиди».

– А как ты его прочитала? Оно на греческом, а ты его не знаешь до сих пор, – не удержался Демосфен. – Ты со словарём читала?

От возмущения Марина перестала плакать и смотрела на мужа злыми глазами: «Ты сам-то помнишь, на каком языке со мной разговариваешь? И с детьми… Кстати, ты слышал, что они говорили в ванной? Кто их научил таким словам? Я с тобой разведусь, ты дождёшься… А в словарь я только иногда заглядываю, – надулась обиженная Марина Демосфен улыбнулся: злится как мегера, зато забыла о слезах.

Ехать на похороны было уже поздно. Но они поехали, оставив детей на попечение Ники и её мамы.

Глава XXIII. Сердце Магдалены

В доме своего отца

Лена встретила их в аэропорту. Марина видела жену своего отца впервые и была удивлена: не молоденькая, да и не красавица. На монашку похожа. Тоже ещё… Нашёл себе, понимаешь, жену! Марина молча села в такси и за всю дорогу не промолвила ни слова. «Она не виновата, – думала Марина. – Она ни в чём передо мной не виновата, но мне тяжело её видеть. А интересно, что ей отец обо мне рассказывал?»

«Она не виновата, что не смогла простить отца, – думала Магдалена, разглядывая в зеркале сидящую сзади Марину. – А у неё красивое лицо. Почти классическое. И фигура. Скопас вполне мог бы лепить с неё свою Нику (прим.: древнегреческий скульптор, изваявший знаменитую Нику Самофракийскую). Дочка Харилаоса!» Марина очень удивилась бы, узнав, что Магдалена знает о ней всё: Демосфен тайком от жены отвечал на письма её отца.

Дорога, петляя и прижимаясь к горе, понималась всё выше, и когда такси наконец остановилось, у Марины словно оборвалось сердце – и полетело, паря над землёй… Далеко внизу расстилалось море – голубое как небо. Марина впервые в жизни видела Эгейское море. Какая высота! Всё побережье как на ладони. И острова! А вдали, в голубой дымке – Турция!

Пройдя через маленький садик – два апельсиновых дерева, три оливы и грецкий орех – Марина оказалась в доме своего отца. Дом ей понравился: его любили, о нём заботились, и дом тоже заботился о своих хозяевах, даря им тепло и уют. Марина оценила всё: расшитую шелками скатерть (ручной работы), пышные занавески с фестонами, затейливые салфетки–ришелье и разноцветные герани на подоконнике. Марина выглянула в окно: прямо под окном на широкой грядке росла мята, анис и сельдерей. И пышные, буйно цветущие герани!

Герань любила Маринина мама, и она всегда у них росла. А без сельдерея в их доме не готовили ни одно блюдо. Сыр ели, положив сверху веточку душистого сельдерея, добавляли его в творог, в брынзу, в борщ…

–Это Харилаос посадил, – проследив за взглядом Марины, тихо сказала Магдалена.

– Кто? – удивилась Марина.

– Да отец твой, Харилаос.

– Какой Харилаос?

–Ты не знала, как звали твоего отца?

– Почему не знала? – удивилась Марина. – Его Хараламбосом звали. Я же Марина Харалампиевна.

Настал черёд удивляться Магдалене: «Как – Марина? Ты Медея. Тебе не нравится твоё имя?»

– А там что? – вместо ответа Марина показала на стоящую во дворе цистерну.

– Вода у нас привозная, другой здесь нет. У нас хорошая вода, сладкая, и мыло в ней хорошо пенится. В Афинах вода хуже, и на вкус другая. – Магдалена протянула ей стакан. Вода и вправду оказалась вкусной.

– Это всё твоё, – сказала вдруг Лена, и Марина её не поняла.

– Что – всё?

– Всё. Мы так решили. Отец завещал тебе всё: и этот дом, и квартиру в Афинах, и магазин… Это внизу, в городе. Два часа езды. Машина в гараже тоже твоя. Отдохнёте, потом отвезу вас на кладбище. Потом поедем к нотариусу.

– А вы? А что же вам? – спросила Марина.

– Я уеду. Вы не беспокойтесь, я вещи уже собрала…. – Магдалена помолчала и задала вопрос, которого Марина не ожидала от неё услышать: «А дети? Ты не привезла их с собой? Жаль… Я так хотела их увидеть! Анастас похож на Харилаоса, а Адриана на тебя, и на Демосфена тоже. (Демосфен ревниво засопел: он считал, что сын похож на него)

– Но откуда вы…. – Марина потеряла дар речи. – Откуда вы знаете?! Вы же их никогда не видели.

Вместо ответа Магдалена прошла в спальню. На стене висела фотография. У них дома была такая же: они фотографировались в Ботаническом саду, под большой раскидистой яблоней. Марина с детьми сидела на траве, розовой от яблоневого облетевшего цвета. В смоляных волосах Адрианы красовался розовый бант – словно цветок яблони. Стас крепко держал сестренку за руку: близнецы на фотографии были неразлучны, как и в жизни. Под фотографией горела лампадка.

– Это я прислал, – со вздохом признался Демосфен. – И отцу твоему написал про нас с тобой – что мы счастливы и что у него есть внуки. Я правильно поступил? Ты не сердишься? – Марина молча уткнулась лицом ему в грудь…

– Вы располагайтесь тут, устраивайтесь… Я скоро уеду. Вот помогу вам с оформлением и уеду. При монастыре буду жить, сестра у меня там, – нарушила молчание Лена. – Я хотела бы взять эту фотографию, можно? У вас ведь другие есть, а у меня ничего, ни детей, ни внуков. Мы ведь немолодыми уже с Харилаосом поженились. Он сказал: «Это наши с тобой внуки. Мы их никогда не увидим, но они есть! Дети Медеи. Моё продолжение…»

– Он в больнице лежал, Харилаос. А я за ним ухаживала. Я в монастыре жила, думала, никто мне не нужен, кроме бога. Пока Харилаоса не встретила. К нему никто не приходил, никто не навещал… Я тогда в больнице работала (тут Магдалена произнесла слова, которых Марина не поняла, и Демосфен перевёл: ну, вроде сестёр милосердия. Санитаркой, короче. У них это называется послушание, работа то есть).

Тётка Эвдокула

– Вот я и ухаживала за ним, – продолжала Магдалена. – И он поправился. Врачи не верили, что поправится, а он выздоровел, на ноги встал! Молитвы мои помогли! А потом он приехал и к себе меня увёз…

– Расскажи мне о нём, – попросила Марина. И не поверила своим ушам! – Оказывается, отец уехал не к новой жене, как думала Марина. Он поселился у своей двоюродной тётки Эвдокулы, которую в шестьдесят лет разбил паралич. Муж Эвдокулы к тому времени умер, сыновья жили далеко: один в Канаде, другой в Австралии. Оба исправно присылали матери деньги – хватало и на сиделку, и на кухарку. Но не было рядом с ней родного человека.

И Эвдокула вспомнила о племяннике – сыне своей сестры, о которой в их родне упоминать было не принято: она была неблагодарной дочерью, опозорила родителей. Они хотели выдать дочь за хорошего человека (ну и что ж, что он на тридцать лет её старше. Значит, умнее. Будет хорошим мужем), а она – прямо из–под венца! – сбежала с каким–то мимоезжим турком–полукровкой, без роду без племени. Уехала с ним на Крит и написала родителям – только когда родила сына – Харилаоса. «Теперь у вас есть внук, – писала Хариклея. – Если позволите, я привезу его к вам».

Родители ответили так, как и следовало ответить: «У нас нет больше дочери, а значит, не может быть и внука». Хариклея больше никогда им не писала, только Эвдокуле, и та никому не показывала этих писем, втайне радуясь за сестру. Пусть она будет счастлива!

Но счастье Хариклеи было недолгим – она умерла, когда Харилаосу исполнилось двенадцать, и они с отцом уехали с острова – перебрались в Батуми, где у отца была родня. Там Харилаос и встретил свою будущую жену – Маринину маму, которая приехала в Батуми на отдых.

Эвдокула вспомнила о племяннике (тем более, что её сыновья жили хорошо, ни в чём не нуждались и не собирались возвращаться на родину). Она завещала ему всё , что имела: и этот дом, и дом её мужа в Афинах, и магазин – маленький, но дававший кое-какую прибыль. Взамен Эвдокула просила племянника об одном: Харилаос должен жить в её доме и ухаживать за ней. «Сиделка у меня есть, но всё-таки родные руки она не заменит» – писала Эвдокула племяннику, приглашая его к себе – с семьёй, разумеется. Дом большой, всем места хватит, и за магазином будет кому присмотреть.

Но Маринина мама ехать в Грецию отказалась наотрез: «Ты будешь работать, Мариночка – учиться, а сидеть с твоей тётушкой придётся мне! Ну уж нет. Пусть за ней её дети ухаживают, а я не поеду! У меня своя родня есть. Неужели какая–то тётка, которую ты в глаза не видел, тебе дороже семьи? Она и вспомнила о тебе, только когда с ней беда случилась, раньше не приглашала. Даже в гости не звала…

(София забыла о том, что иметь заграничную родню в годы «железного занавеса» было небезопасным, отец даже письма боялся получать. Эвдокула изредка писала племяннику, и он молчал о её письмах, боясь что жена не одобрит их переписки)

Отец потемнел лицом. – «Своя, говоришь, родня? Ну, не хочешь ехать, оставайся, а дочь я тебе не отдам. Со мной поедет». Но Марина не поехала. Она была уверена, что отец нашёл себе другую жену, и поэтому был так холоден и неприветлив с мамой. Как же она ошибалась тогда! Как ненавидела отца! Какую причинила боль себе и ему…

Марина вдруг поняла, как одинок был отец, как много сделала для него эта немолодая усталая женщина, без сожаления сказавшая Марине: «Отец завещал тебе всё». Наверное, она его очень сильно любила.

– Ты любила отца? – вырвалось у Марины.

– Я и сейчас его люблю, и внуков люблю. Харилаос говорил, это наши с ним внуки. Так и умер – с фотографией в руках…

– А лампадка зачем?

– Пусть горит. Мне спокойнее, и им тоже. Месяц назад меркнуть стала: зажгу – она погаснет, снова зажгу – смотрю, она опять погасла! Ну, думаю, беда пришла… Дни и ночи за них молилась, бога просила – пусть мою душу заберёт, а их оставит. Грех это, богу такое предлагать. Чай, не на рынке – торговаться! Но услышал меня бог, вот как весело горит теперь!

Марина посмотрела на ровный, спокойный огонёк и согласилась – весело. Им сейчас весело, с неугомонной Никой. У Марины перехватило горло, и обняв Лену за плечи, она прошептала: «Я привезу тебе внуков… Только не уезжай!»

– А в монастыре ты как оказалась? Тебя родители туда отдали?

– Родители? Я их совсем не помню…

Магдалена

Магдалена не помнила своих родителей. Помнила только приют при монастыре, в котором жила до четырнадцати лет. Больше в приюте не держали, надо было зарабатывать на жизнь самим. Подростков отдавали в семьи, где нужны были помощники по хозяйству. Магдалену взяла к себе пожилая бездетная пара, владеющая рыбной лавкой.

Трудолюбивая покладистая девочка, привыкшая рано вставать и не сидеть ни минуты без дела, пришлась им по душе. Когда в лавку заходила директриса приюта (в обязанности которой входило проверять, как живётся её бывшим воспитанникам), оба рассыпались в благодарностях и наперебой хвалили Магдалену – ангел, а не девочка! Что бы мы делали без неё! А Магдалена, застенчиво улыбаясь, протягивала директрисе мешочек с копчёной рыбой – в подарок.

Хозяева лавки благодарили директрису не зря: Магдалена трудилась с утра до вечера, не жалуясь на усталость. Днём стояла за прилавком, подменяя хозяйку, и бегала по поручениям. А поздним вечером, когда лавка закрывалась, мыла полы, отскребала прилавки от рыбьей чешуи и слизи, вычищала плетёные короба, в которых привозили рыбу, до блеска натирала мелом дверные ручки.