Дом учителя

Юра, безусловно, никаких удобрений ни от родителей (кроме детской энциклопедии), ни от педагогов не получал. Но внешность юного, высокого и стройного Адониса, добрый нрав – это уже подарок природы.

После ужина Анна Аркадьевна снова уходила во двор и садилась на лавочку. Света фонаря над крыльцом было недостаточно для чтения. И это было оправдательно. Ее никто не заставлял читать, но уж если взяла в руки хорошую книгу, не детектив про маньяков, то должна прочитать до последней страницы, тем более что текст, как бы известный, оказался богаче, глубже и умнее по сравнению с тем же текстом, прочитанным в молодости. У Анны Аркадьевны никогда не было возможности предаваться философской созерцательности, да и склонности к ней не имелось. И это уютное бездумное сидение на лавочке, как продолжение дня-пустышки в поезде, наверное, какими-то чертами походило на бытие диванных мальчиков. Так она про себя называла сыновей двух приятельниц и школьного друга Лёни. Три мальчика выросли на ее глазах, они были совершенно разные по характерам и темпераментам, но вначале их взрослая жизнь шла как под копирку. Хороший старт: институт, престижная работа, женитьба на замечательной девушке, рождение ребенка… А потом – диван. Не диван Обломова. Илья Ильич был помещиком, на него трудились, и это было не позорно, потому что на его прадеда тоже трудились. А их, этих бедных упырей, диван был совершенно другим.

Я ищу работу! Я не играл на компьютере, я рассылал резюме. Иди ты со своими памперсами! Забыл про них. Подумаешь, пива купил. Где я тебе возьму денег? Ты меня не понимаешь! Попроси у родителей.

Они уходили из дома, чтобы избежать упреков жен и нотаций родителей, где-то шлялись с такими же лоботрясами. Или, напротив, запирались в комнате, в ванной, в туалете, не выходили, пока не получали обещание, что больше их не будут грузить. Наверное, завидовали своим сверстникам в старой Европе. Анна Аркадьевна видела эти объекты зависти в Греции, Хорватии, в Австрии. Поначалу не понимала, почему в будний день, в рабочее время после обеда многочисленные кафе начинают заполняться молодежью, пьющей кофе. К вечеру кафе под завязку, но ужинают немногие, дороговато, а чашку кофе можно тянуть несколько часов. Ей разъяснили, что все эти молодые люди, многие с высшим образованием, живут на пособие, могут позволить себе не трудиться. Правительству проще платить пособие, чем организовывать новые рабочие места. Такое количество праздных молодых людей самого активного возраста, не выглядящих несчастными! Нам до подобной благодати (или вырождения?) еще далеко. Наши мальчики должны трудиться. Для Анны Аркадьевны все, кто не перешагнул тридцатилетний возраст, были девочками и мальчиками. На молодых женщинах современные тенденции не очень заметны. Как они говорят? Тренды. Какой бы молодая мать ни была ленивой бесхозяйственной грязнулей, хабалкой и попросту тупой дурой, пеленки ребенку все-таки поменяет и макарон мужу сварит, самой-то тоже есть хочется. С мужчинами иначе, выпуклее, заметнее. Они ведь добытчики, охотники, защитники.

– Не помешаю? – попросил разрешения Юра.

– Присаживайся.

– Вы тут каждый вечер сидите, о чем-то думаете. О науке?

– В определенном смысле.

– Можно спросить, о чем конкретно?

– В данном конкретном случае я думала о том, что советский закон о тунеядстве, конечно, излишне было применять по отношению к творческим личностям, вроде Бродского, но для современных диванных мальчиков он жизненно необходим. Насилие государственного аппарата, ты, понятное дело, не читал Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», поэтому не возразишь мне толково. Законы, то есть производное от государства, часто бывают спасительны.

– Кто такие «диванные мальчики»?

Энгельс и государственный аппарат оставили Юру равнодушным.

Из длинной, нарочито близкой к академической, речи Анны Аркадьевны Юра точно выхватил неизвестный ему термин. Она отчасти его проверяла, выхватит ли. Рассказала ему о знакомых мальчиках, об их зарубежных счастливчиках. О том, что в Японии настоящая эпидемия хикикомори, в просторечье хикки, – молодых людей, стремящихся к социальной изоляции. Они нигде не работают, не учатся, редко выходят из дома, живут за счет пособия или родителей. Их почти миллион и столько же стоят на грани перехода в хикки. Эта эпидемия не национально-японская, в Европе, особенно в старой Европе, тоже полно хикки. Но именно в Японии стали первыми изучать данное явление.

– Да это же скучно, целыми днями дрыхнуть или лясы точить, – хмыкнул Юра.

– Тебе было бы скучно, мне, надеюсь, большинству. А кому-то очень приятно, в кайф, как вы выражаетесь. И если лясы точить с интересными собеседниками, самому блистать? Поблистал, поблистал и чувствуешь себя умным и значимым. Удовольствие! И в эскапизме, уходе от действительности, тоже кто-то находит удовольствие. Опасная тенденция.

– Забавы богатеньких лентяев, – хмыкнул Юра. – Среди бедных наверняка хикки нет?

– Гораздо меньше, чем в среднем классе, – подтвердила Анна Аркадьевна.

– Людей, с которыми интересно разговаривать, очень мало, – заявил Юра с лихим юношеским максимализмом.

– И все они живут где-то далеко, какой-то необыкновенной, не кисловодской жизнью?

– Почему? – не согласился Юра. – У нас в автопарке есть дядя Паша, я многому у него научился. Эти ваши диванные мальчики! Нечего было жениться, если неспособные. Или если даже способные. Наверное.

«Эге, – подумала Анна Аркадьевна, – тут какая-то собака зарыта. Или полудохлый щенок».

От Татьяны Петровны она знала, что у Юры есть девушка с простым русским именем Анжела. За ужином в предыдущие дни мать спрашивала сына: «Ты сегодня к Анжеле?», мол, на свидание. Или сам Юра говорил: «Я к Анжеле, поздно буду». Когда Анна Аркадьевна спросила хозяйку про девушку, Татьяна Петровна не сразу нашлась с ответом, а потом сказала, что та гладкая и практичная. В добрейшей Татьяне Петровне зрели семена совсем не ласковой свекрови. И аргументы: «Ему-то двадцать первый годок только. Рано хомут надевать» – тут ни при чем. Либо твоя невестка (зять) такой же ребенок, как собственный сын (дочь), которым много прощается, либо взрослый человек, который должен соответствовать выдуманному тобой стандарту.

Юра подсел к Анне Аркадьевне, потому что та приехала из столицы, то есть из другой жизни. Она ездила на метро, ходила в театры и музеи, на шопинг в громадные и многочисленные торговые центры. И если даже сиднем сидела в кабинете, развивая науку, то у нее была возможность посещать и театры, и музеи, и торговые центры, и выставки, и еще много всякого. Она общалась с учеными, вела умные разговоры, которые для всех знакомых Юры все равно, что беседа на иностранном языке.

Анне Аркадьевне был прекрасно знаком подобный интерес провинциалов к столичным жителям. Его вызывало либо желание уесть, срезать, доказать, что они там и вы лично, извиняюсь, много о себе мните, а мы тут не лыком шиты. Либо этот интерес был продиктован искренним желанием узнать, как живется на другой планете, в суете, вечной гонке и при больших возможностях. Сама Анна Аркадьевна, провинциалка по рождению, треть взрослой жизни проведшая в медвежьих углах, долго относилась к первому типу, завистливо считала москвичей и ленинградцев снобами и утверждала, что только в областных городах и районных центрах сохранилась подлинная русская интеллигенция, именно там инкубатор национального человеческого материала. В пылу споров не замечала, что и себя причисляла к «материалу»

Высказавшись по поводу неправильной женитьбы, Юра замолчал. Анна Аркадьевна не задавала подстегивающих вопросов, паузы в разговоре с мальчиком не будили у нее внутреннего сострадательного беспокойства. Пусть сам заведет разговор о том, что его волнует, если увидел в жиличке человека, с которым можно быть откровенным.

– Анжела хочет, чтобы мы поженились, – сказал Юра, – и все такое. А я даже не знаю, люблю ли ее по-настоящему.

Он не спрашивал совета, размышлял вслух.

– Моему сыну перевалило за тридцать, давно пора создать свою семью. Я поделюсь с тобой своими страхами. Лёня приводит домой девочку: «Это Катя. Она работает в парикмахерской, которая у нас на первом этаже. У Кати будет ребенок. Мы хотим пожениться».

– Вы хотите сказать, – перебил Юра, – что моей маме не нравится Анжела?

– Так диалога у нас не получится. Во-первых, ты перебиваешь меня. Во-вторых, то, что я хочу сказать, я и говорю. Потрудись не искать в моих словах двойной смысл, подтекст. Если бы я разговаривала с твоей мамой, я бы поделилась с ней своим нынешним тренингом, самовнушением: избранники моих детей – некритикуемые создания. Если сын приведет лягушку, я наполню для нее корыто, если дочь выйдет замуж за хорька, я буду покупать ему… не знаю, чем хорьки питаются.

– Они хищники из семейства куньих, как ласки и горностаи. Питаются мелкими птицами и грызунами, также червяками и насекомыми.

«Да здравствует детская энциклопедия! – подумала Анна Аркадьевна. – С памятью мальчику повезло». И тут же вспомнился анекдот: была Василиса Прекрасная, вышла замуж за Ивана Дурака, стала Василиса Дурак.

– От куньих вернемся к тебе. Возможно, я зашла издалека, но ты должен извинить мою старческую болтливость. Пожилые люди, чтобы сказать о прогнозе погоды на день, начинают от царя Гороха.

– Ничего. И вы не старая.

«Ты стал на то место, мальчик, которое я тебе приготовила, общаясь с тобой строго и доверительно одновременно. Ты не представляешь, сколько таких мальчиков прошло через мои руки. И сколько понадобилось времени, чтобы понять, как завоевать ваше расположение».

– Мерси! – поблагодарила Анна Аркадьевна. – Итак, у нас, то есть у тебя сомнение, любишь ли ты по-настоящему свою девушку. Надеюсь, ты понимаешь, что даже если бы я была знакома с Анжелой лично, имела о ней мнение, я никогда бы не стала его высказывать. А ты, если позволишь себе выслушивать чужие мнения, тем более негативные, о своей девушке, смело вычеркивай себя из списка благородных мужчин, рыцарей и джентльменов. Это твоя жизнь и только ты в ней принимаешь решения, за которые несешь ответственность. Все-таки без преамбул мне никак не обойтись.

Юру подмывало что-то спросить или не согласиться, поспорить, но Юра удержался.

– Настоящая любовь, – продолжила Анна Аркадьевна, – тут нам придется прибегнуть к избитому сравнению. Кстати, затертые от частого употребления в быту, искусстве, особенно литературе, прозе и поэзии, образы часто несут все признаки аксиом. – Анна Аркадьевна мысленно похвалила Юру за быстро выработанное терпение, хотя если бы он попросил ее не растекаться мыслью по древу, то был бы совершенно прав. – Настоящая любовь-страсть похожа на болезнь, на лихорадку. Нужно быть эмоционально глухим, душевно тупым – деревом, бревном, чтобы не понять, что ты болен, что тебя лихорадит, что ты погибаешь без лекарства, из-за разлуки, даже короткой, с любимым человеком. Истинная любовь может быть основой счастливого брака. Но основа хорошей семьи не обязательно сокрушительная страсть.

Юра задумался, не уловил противоречия в последних фразах или ему эти противоречия были сейчас неважны. Анна Аркадьевна спросила себя, не слишком ли она заакадемичела свою речь. Не хватало только сказать: «Отдавая должное предыдущим выступающим, их аргументации, основанной на уважаемых, классических, но в современных реалиях далеко не бесспорных источниках, мы позволим себе привести данные последних отечественных и международных исследований, а также высказать предположения и гипотезы из них вытекающие».

В кармане Юриной куртки запел сотовый телефон.

Юра ответил на звонок, перемежал свои слова паузами, выслушивая обиженную Анжелу, чей голос до Анны Аркадьевны доносился как клекот встревоженной птицы.

– Я еще дома, задержался… Иду уже… Целый час ждешь?.. Ну, не получилось…

«Сейчас он извинится, – подумала Анна Аркадьевна, – скажет ей что-нибудь ласковое. Надо посоветовать ему уменьшить громкость телефона».

– Тогда давай завтра? – спросил Юра. Выслушал длинную трель. – Ладно, иду уже… Сказал, иду!

3

На следующий день после ужина Анна Аркадьевна и Юра вместе вышли на улицу и сели на лавочку. Юра спросил, какие специальности выбрали дети Анны Аркадьевны. Неожиданно для себя она стала говорить доверительно, словно собеседником был кто-то из близких, например, мама, с которой можно поделиться сомнениями и тревогами, а не только хвастаться успехами детей. Двадцатилетний Юра никак не годился для равного общения, но все-таки, как и Анна Аркадьевна для него, был чужим человеком, откровения с которым не расползутся. Таким людям, вроде попутчиков в поезде, исповедуются не для того, чтобы услышать совет, а чтобы услышать себя самого, проверить свои идеи, заключения и выводы. Можно в уме зубрить таблицу умножения, думать, что выучил ее, но проверить – только вслух, решая примеры.

Дочь Люба учится в медицинском. Из нее выйдет хороший врач. Вряд ли гениальный диагност или хирург. Ничто экстраординарное Любане не свойственно, звезд с неба она никогда не хватала. Она добрый, ответственный, внимательный человек, а врач, обладающий подобными качествами, часто эффективнее, чем тот, у кого семь пядей во лбу. У Любани сейчас сложный период, тяжелое эмоциональное испытание. И речь вовсе не о несчастной любви. Люба – волонтер в детской клинике паллиативной медицины. Безнадежно больные дети, умирающие, их родители, психические истощенные от горя. Это очень страшно, трудно, и надо научиться прятать свой страх, спокойно и доброжелательно говорить, когда горло стискивают слезы. Не струсить, не сбежать, не спрятаться и в то же время не очерстветь.

– Забавно, – улыбнулась Анна Аркадьевна, – что Любаня пошла в эту клинику, когда на практике в больнице какая-то пациентка назвала ее «доброй деточкой». Любаня решила, что доброта будет мешать в профессиональной жизни, так как свидетельствует о незакаленности характера.

– Моя мама тоже очень добрая, – сказал Юра. – Но я думаю, она не смогла бы работать в клинике, где каждый день умирают дети. А ваш сын? Лёня, кажется?

Лёня вызывал гораздо больше тревог. Потому что, имея перспективную надежную работу, мечтает стать артистом. Когда блистал в студенческом театре, в команде КВН, было очень мило. Когда решил бросить институт, поступать в театральный, родителей чуть не хватил удар. С большим трудом Илья Ильич и Анна Аркадьевна вырвали у сына обещание, что сначала он окончит институт, получит диплом, а потом уже будет ломать свою судьбу. Лёня снялся в нескольких эпизодах, играет в молодежной самодеятельной студии.

– Чем вам не нравится профессия артиста? – удивился Юра.

– Тем, что она делает из мужчин женщин, вырабатывает потребность нравится, кривляться, тужиться и всем угождать. Тем, что она сильно зависит от везения и чужой воли – режиссера или продюсера. Мне, учительнице, скажем, противно работать в этой школе под началом директора-самодура. Я напишу заявление и уйду в другую школу, дети везде дети. Артист же, если он хочет быть знаменитым, а хотят все, или даже не знаменитым, но хотя бы иметь роли, должен ходить на цырлах перед режиссером, будь тот и последним подлецом. Артистов в России тысячи, я пыталась выяснить: не менее двенадцати тысяч. Скольких мы знаем? Два десятка, пять десятков знают те, кому положено по должности. Остается одиннадцать тысяч девятьсот пятьдесят. И все они… – Анна Аркадьевна не могла подобрать слова.

– Неудачники? – подсказал Юра.

– Можно и так назвать людей, которые смотрят глупый сериал и бормочут, что, мол, я бы мог сыграть гораздо лучше. Этому, на экране, просто повезло.

– Вы не знаете, сколько в России писателей? – спросил Юра.

– Понятия не имею.

– Сто двадцать тысяч! А сколько известных? Я где-то слышал чью-то фразу, какого-то поэта. Он сказал, что писал бы и для десятка читателей, и для двух, он бы писал только для себя самого.

Анна Аркадьевна повернулась и внимательно посмотрела на мальчика. Ей не приходила в голову мысль, что ее утверждение, давно и настойчиво пропагандируемое: ребенок, подросток, человек имеет право быть счастливым по-своему – относится и к ее сыну.

– Ты прав, Юра! Родительское ханжество ядовитее чистоглазого вранья политиков, хотя то и другое рядится в одежки добрых намерений.

– Дядя Паша рисует котов, – сказал Юра.

– Кого? – не поняла Анна Аркадьевна.

– Кошек, домашних животных. Дядя Паша – слесарь, каких поискать, он вообще – золотые руки. Но не практичный. Котов рисует вместо того, чтобы копейку зашибать. Все считают – чудит. Жена ругается. Она у него хорошая. Ругается, но краски покупает.

– Как любопытно! – заинтересовалась Анна Аркадьевна. – Можно посмотреть его котов?

– Не знаю, – пожал плечами Юра. – Я спрошу. Мама вам хвасталась, какой я умный был в детстве?

С дальних подступов разговор он затеял не потому, что уж очень интересовался детьми Анны Аркадьевны, а потому что примеривал их жизнь на себя.

В детстве человек ощущает себя центром мироздания, вокруг которого крутятся важные фигуры вроде мамы и менее важные, но все равно как бы личные, для меня. В юности огромный мир обрушивается на тебя, точно где-то на небесах лопнул мешок с костюмами, масками, гримом, и ты примеряешь все это на себя. Приходишь в отчаяние, когда классический цилиндр сидит на тебе как клоунская шляпа. Россыпь прыщей на лбу – повод возненавидеть весь мир и Таню Соколову, которая кривоногая дура, а не объект ночных томлений. Память об этих переживаниях относится к легкостираемым, поэтому родители ничего не помнят про себя-подростков. И только редкие писатели, обладающие даром чувственной памяти, напишут, что отрочество – самый жуткий и мучительный период жизни. Толстой назовет его пустыней.

Юре, конечно, уже не грозит суицидальный припадок, а эмиграция в наркоманию или пьянство вполне грозит. Он еще не нашел себя и, сколько ни хорохорься, зависит от мнения окружающих, жаждет его услышать. Будто можно понять себя с помощью подсказки. Как на уроке, отвечая у доски, избежать двойки благодаря шепоту с третьей парты. Мир еще вокруг него и для него, а не он в мире, как крохотная точка. Потом он повзрослеет, кровеносные сосуды тела склерозируются и так же забьются, потеряют трепет сосуды души. Если у души есть сосуды. Но должна ведь она как-то питаться. И насытиться, объесться. Анне Аркадьевне про нее саму никто уже ничего нового не мог сказать. Она уже все слышала.

– Твоя мама не хвасталась, а отвечала на мои вопросы. Ты рано начал говорить, сам научился читать. А дальше я все знаю безо всяких рассказов твоей мамы. В младших классах все было так-сяк, но, в общем, терпимо. В средних… Кто? Учитель математики или русского-литературы?

– Математичка.

– Она тебя терпеть не могла. Скажу больше, теперь-то ты взрослый, она тебя ненавидела биологически, как другой вид, способный уничтожить ее вид. Но ты давал все основания тебя ненавидеть. Лез с вопросами, ловил ее на ошибках и оговорках, решал быстрее других, мешал остальным ученикам, превращал уроки в дуэль учителя и сопливого зазнайки, выставлял ее на посмешище. Срывать уроки не позволено никому, поэтому ты всегда проигрывал. Тебе было скучно в школе, отчаянно, до сведения скул. Но ты не часто прогуливал. Потому что мама расстраивалась?

– Отец пил. А тут еще я.

– Нашел выход в том, чтобы стать задирой, провокатором, школьным хулиганом, врагом всем учителям. Мерзкой личностью, которая потешалась над девочками-отличницами. Вряд ли у вас были мальчики-отличники.

– Не было.

– Между тем девочки-отличницы, как правило, две девочки в каждой параллели, получили свои золотые медали заслуженно. Они трудились, учили, зубрили, когда другие голубей гоняли.

– И где теперь эти девочки? Одна на рынке торгует, а другая вышла замуж за грузина.

– Грузин – это синоним чего? Не уводи разговор в сторону, то есть от себя любимого. Я очень уважаю этих девочек, и мы говорим про их прошлое, а не настоящее, будущее пока неизвестно. Но абсолютно определенно эти девочки – золотой генофонд нации.

– Одна из них мне любовные записки писала.

– Как я должна реагировать на эту информацию? – хмыкнула Анна Аркадьевна. – Восхититься доблестью школьного хулигана?

– Это я к слову.

– К слову, у моего самого одаренного ученика, я тоже преподавала математику, Алеши Петелина, всегда из носа текла противная зеленая жидкость. Я пришла к ним в седьмой класс, а кличка Сопля у Алеши была уже давно. Алеша Петелин был не просто способный мальчик, он был маленьким гением. Я с ним некоторое время занималась отдельно. Скорость усвоения материала у него была невероятной. Способность находить нетривиальные решения вгоняла меня в прострацию. От того, что столкнулась с чудом, у меня начинали дрожать руки. Через некоторое время моего мужа перевели в другую воинскую часть, мы уехали из этого городка. Спустя много лет приехавшая в Москву подруга молодости рассказала, что они снова служат в той части, ее муж теперь командир. И она видела Алешу Петелина, которым я когда-то восхищалась. Алеша работает на деревообрабатывающем комбинате, таскает бревна. По-прежнему откликается на кличку Сопля.

Анна Аркадьевна не стала рассказывать, как несколько раз вызывала маму Алеши, которая была из местных жительниц, как ходила к ним домой, говорила про его одаренность и про то, что у него наверняка какое-то заболевание носовых пазух вроде гайморита, что мальчика надо показать врачам. Мама Алеши отмахивалась: «Да, в деревне все дети всегда были сопливые!» Показать врачам – это ехать к оториноларингологу за сто километров. Анна Аркадьевна сама повезла мальчика в областную поликлинику. Хроническое воспаление у Алеши зашло так далеко, что требовалась сложная операция и длительное лечение. Алешу положили в больницу, на последние деньги Анна Аркадьевна купила ему пижаму, смену белья, туалетные принадлежности. Домой добиралась на попутках.

Потом случился грандиозный скандал. Мать Алеши ходила к директору школы и к командиру части, орала в кабинетах, что «эта финтифлюшка» много на себя берет, выставляет ее плохой матерью, лезет в их семью, портит мальчишку и хочет забрать ребенка из семьи. Анна Аркадьевна действительно написала письмо в Колмогоровскую физико-математическую школу при МГУ. Именно там Алеше следовало учиться, таких детей колмагоровцы искали по всей стране. Директор школы отсиделся в кустах, пообещав скандалистке «принять меры». Это было его любимое выражение, на каждом педсовете десять раз звучало: «Товарищи педагоги, мы должны принять меры!» Дальше призывов дело никогда не шло. Подкаблучник командир части, хуже всякой бабы, обожал сплетни, интриги и копание в чужом грязном белье. Он потребовал устроить заседание женсовета части с повесткой дня «О поведении жены лейтенанта Павлова». Возглавляла женсовет, как было принято, жена командира гарнизона – чванливая любительница подхалимов.

Анна Аркадьевна тогда еще не умела выступать перед взрослой аудиторией и наивно полагала, что искренность и правда всегда победят. После ее речи на лицах женщин застыла странная гримаса, которую Анна Аркадьевна не сразу расшифровала как ревнивую зависть.

Помогла командирша:

– Значит, какой-то Сопля – гений, а наши дети так себе, середнячки и двоечники? А может, дело в том, что Анна Аркадьевна слишком много времени уделяет так называемому «новому Ломоносову» в ущерб остальным ученикам?

Женщины закивали: командирша выразила общее мнение. В довершение всего председательница женсовета сказала, что надо рекомендовать командиру части (о собственном муже – в третьем лице) присмотреться и к лейтенанту Павлову, как он выполняет свой офицерский долг, если в семье подобная обстановка.

И начался кошмар. Травля, косые взгляды, вчерашние приятели неразлейвода тебя избегают, обходят стороной. Среди тех, кто не струсил, оказал поддержку, была семья Казанцевых. Поэтому Анна Аркадьевна, когда ей нашептали, не могла поверить, что виновница всего – Валя Казанцева. Одни видели, как Валя беседует с мамой Алеши, другие слышали, как женщина благодарит Валю, что открыла глаза. Третьи утверждают, что Валя потешалась над влюбленностью Анны Аркадьевны в Соплю. Городок небольшой, общество практически закрытое, спрятаться невозможно. Анна Аркадьевна в штыки принимала доносчиков-доброходов. Только их сочувственные взгляды вынудили пойти к маме Алеши. Та еще особа. Ой, спасибо вам! Руки целовать готова, ноги мыть и воду пить! Лешку из больницы забирали, доктор сказал, что вовремя кинулись, спасли. А то бы гной в мозг, и дурак на всю жизнь или помер. Анна Аркадьевна прямо спросила, был ли у нее разговор с классной руководительницей 7-го «А» Валентиной Сергеевной. Был, по душам, как мать с матерью. Мол, Анна Аркадьевна, возможно, не права, что оттирает родную мать, выставляет ее врагом собственному ребенку, и неизвестно, будет ли ему лучше, когда увезут в Москву, в интернат, который, конечно, не детдом, но разве может что-то сравниться с родным домом.