Полная версия
Жизнь и любовь. Сборник рассказов
Мне нравился театр. Руководила драматическим кружком у нас профессиональная актриса из московского театра. Учила правильной дикции, технике декламации, умению держаться на сцене.
– Между прочим, – и рассказчик откинулся назад, окидывая взглядом по очереди собеседников, – доводилось ли вам когда-нибудь стоять на сцене? Ну, наверное, на собраниях и заседаниях. Это совсем не то. Нет, стоять так, чтобы все зрители смотрели только на вас, приходилось? Очень даже не просто, должен сказать. Помню, как в доме пионеров наша Роза Григорьевна попросила меня сесть на стул перед собравшимися начинающими актёрами и прочитать один абзац из газеты, но не вслух, а про себя. «Нет ничего легче, – подумал я тогда самоуверенно, считая себя в душе уже великим актёром. Сел эдаким гоголем и читаю себе, одновременно думая, как я выгляжу со стороны. Тут она спрашивает:
–
Прочитал абзац?
–
Да, говорю.
–
Ну, теперь расскажи, о чём он.
Только тогда я понял, в чём фокус нашего руководителя. Я абсолютно ничего не запомнил из прочитанного. Сидя на стуле, я ощущал на себе взгляды и думал только о них, не понимая ничего из читаемого текста. И так было с каждым, кто садился на стул перед всеми. Прошло немало времени, пока мы научились выдерживать взгляды и понимать читаемый текст.
В театре рассказывают массу анекдотов о первом выходе на сцену непрофессионалов. Как-то роль слуги в спектакле вместо не пришедшего по внезапной болезни актёра поручили техническому работнику, никогда до этого не выходившему на сцену. Задача была самая простая. Нужно было выйти, поклониться и сказать всего одну фразу: «Здравствуйте, граф!» Техника одели, загримировали и в нужный момент вытолкнули на сцену. Тот, оказавшись перед публикой, обомлел от волнения и совершенно забыл, что должен был делать. Сзади ему зашептали «Здравствуйте, граф!». Дебютант молчал. Из суфлёрской будки суфлёр махал руками, привлекая к себе внимание, и чуть ли не в голос говорил: «Здравствуйте граф!». Голоса подсказывающих были слышны в зале. Новоиспечённый актёр молчал, вытаращив глаза, силясь вспомнить, что ему говорили. Наконец из зала раздался зычный голос нетерпеливого зрителя:
–
Да поздоровкайся с графом, дура!
Зал разразился хохотом. Сцена была сорвана.
Так что жить на сцене, забывая о зрителе, не каждому дано. Однако вы спросите, к чему я клоню? Не ушёл ли я в сторону от темы? Нет, не ушёл, потому что первый мой поцелуй был связан со сценой.
Я уже считал себя профессиональным актёром, хоть и выступал только с коллективом Дома пионеров. Хорошо помню роль Сеньора Помидора в пьесе Джанни Родари «Чипполино». Она у меня получалась неплохо. Мама мне пошила толстовку, чтобы сделать меня потолще, и я очень важно расхаживал по сцене. Самым трудным эпизодом для меня оказался момент, когда я должен был подбежать к Графине Вишне, упасть на колени и виновато сообщить о том, что арестованный Чипполино сбежал из тюрьмы. Мы с режиссёром долго бились над тем, чтобы вышибить из меня важность, которая давалась мне легче, чем низкопоклонство.
Так вот, после окончания школы, когда Дом пионеров был мне уже не по годам, я пошёл в Клуб имени Первого Мая, где работал взрослый драматический коллектив. Меня с радостью туда приняли и тут же попросили сыграть в пьесе Арбузова «Таня» маленький эпизод, в котором даже слов почти не было. Не стану рассказывать содержание пьесы. Многие её знают, но дело не в этом. В мою задачу входило войти в хижину, в которую принесли перед этим обмороженную героиню Таню, подойти к лежащей на лавке девушке и сочувственно поцеловать её.
Казалось бы всё просто. Но это сейчас, что ни фильм на экране телевизора или кинотеатра, то поцелуи взасос и постельные сцены. В современных школах, говорят, чуть ли не половина старшеклассников знакома с сексом. А раньше даже слово «секс» произносить стеснялись. Общество было другим. И, мне кажется, оно было лучше сегодняшнего раскрепощённого донельзя. Ну, это спорный в теперешнее время вопрос. Я же жил в те благословенные времена и до прихода в театр ни с одной девушкой не целовался.
Режиссёр, предлагая мне сыграть этот эпизод, не подозревала, какую бурю чувств она тем самым вызвала во мне. Спектакль был уже поставлен, меня ввели в него в последнюю репетицию в порядке замены какого-то актёра. На этом прогоне спектакля я чисто технически вошёл, сказал несколько слов и сделал вид, что целую актрису.
Сделал вид. Это надо понимать, почему. Иной ловелас так и чмокнул бы девушку в губы на радостях. А я ну никак не мог себе этого позволить. Мне казался поцелуй чем-то священным. Мне думалось, что, поцеловав девушку, я должен на ней жениться. В Индии существовала традиция, по которой мужчина не имеет права даже прикасаться к девушке до свадьбы. Я, наверное, был воспитан в таком же духе. Во мне при виде красавиц всегда всплывали строки стихов Сергея Есенина:
Поцелуй названья не имеет.
Поцелуй не надпись на гробах.
Алой розой поцелуи веют,
Лепестками тая на губах.
Мне мечталось, что и мой первый поцелуй будет таять на губах любимой. А тут вдруг надо поцеловать совершенно незнакомую мне девушку. Да как же это? И в то же время я был актёр. Не мог же я сказать, что ни разу ещё не целовался и не могу целовать без любви. Зачем я тогда пришёл в театр? Выслушал задачу, поставленную передо мной режиссёром, и бодро кивнул головой. Подумаешь, всего то и делов – поцеловать. Но когда я приблизился к лежащей на скамейке героине, внутри меня всё горело огнём. Не знаю, как я ещё не забыл текст произнести. Даже лоб, помню, вспотел. Сказал и наклонился над личиком, ожидавшим поцелуя, но тут же отклонился, будто бы уже поцеловав.
Режиссёр это заметила и строго сказала:
– Но завтра всё делать по-настоящему. Это театр.
Зато главная героиня, видевшая близко мои глаза, по которым можно было прочесть многое, поняла мою нерешительность. Ибо только она могла рассмотреть выражение склонившегося над нею лица, и она шепнула:
– Можешь поцеловать в лоб.
Так я, собственно говоря, и сделал во время премьеры. Вбежал в, так называемую, избу, произнёс текст и отчаянно поцеловал Таню в лоб. И до сих пор у меня перед глазами стоят её испуганные за меня глаза, а на губах чувствуется вкус пудры. Лоб-то у неё был напудрен в полную меру.
Второго поцелуя не получилось, так как меня в это время призвали в армию, и следующий спектакль мою роль исполнял другой актёр. А память об этом поцелуе у меня осталась на всю жизнь.
Затихшие было колёса поезда застучали громче по шпалам в ожидании следующих рассказов.
ЖИВИ ДЛЯ МЕНЯ!
Новичок в палате
На место выписавшегося счастливчика Роберта в середине дня, когда мы успели пообедать и вернулись в свою палату, к нам положили нового больного, интеллигентного вида пожилого человека в очках, стёкла которых охватывала тонкая золотая оправа, ещё не совсем седого. Его привезли на каталке в сопровождении женщины средних лет, как стало ясно из разговора, дочери. Две санитарки довольно крупного телосложения легко, как пушинку, перенесли тело пациента с каталки на кровать, укрыли его одеялом, сказали, чтоб он лежал спокойно в ожидании медсестры, и тут же удалились, увозя перед собой устройство для перемещения больных.
Дочь, обнаружив тумбочку, открыла покосившуюся дверцу и уложила внутрь принесённые вещи, доставая их из большой кожаной сумки. Тут была и одежда, и чашка с иностранной надписью, и стакан, и ложка с вилкой, и бутылка с минеральной водой, и фрукты – лимон, апельсины, бананы, яблоки. Воду и стакан она поставила на тумбочку. Фрукты, поколебавшись, тоже положила сверху.
Новый больной, слегка улыбнувшись, сказал:
– Да к чему мне всё это, доча? Я же их есть не буду.
– Будешь, папа, – безапелляционно ответила женщина. – Надо есть фрукты. И я побегу, а то мне пора на лекцию.
– Поцелуемся на прощанье, – донёсся с постели слабый голос.
Дочь наклонилась, целуя отца и говоря:
– Да, я, может быть, ещё заскочу сегодня, если успею.
– Зачем, доча? Не утруждай себя. Со мною всё в порядке. Я уже скоро встану.
– Ни в коем случае не вставай. Лежи. И прошу тебя, не переживай так. Ничего уже не сделаешь, а жить надо. Пока.
Женщина накинула на плечо чёрную сумку, помахала приветственно рукой и вышла из палаты.
Тут же появилась медсестра с тонометром в руках. Она подошла к новому больному с левой стороны, не говоря ни слова, достала из-под одеяла его левую руку и стала измерять давление. Затем, всё так же молча, достала из кармана коробочку с таблетками, положила одну в ладонь больному, произнеся:
– Выпейте.
Она налила из бутылки воду в стакан, подала его больному и тут же вышла.
Только теперь я решился с ним заговорить.
– Что у вас?
– Подозревают инфаркт. Да как же ему и не быть, когда…
Новый больной поставил стакан на тумбочку и повернулся ко мне всем телом. На лице написано страдание. Брови сдвинулись, глаза наполнились слезами.
Я поспешил сказать:
– Дочь просила вас не переживать.
–Да, это правда, – ответил больной, которому, по моим представлениям, было лет семьдесят. – Переживать мне нельзя, только как это сделать, я не знаю. Вот я вам расскажу сейчас, если хотите, как на исповеди свою историю. Может, полегчает.
– Я вас слушаю.
Старик вытер кулаком глаза и начал рассказ. Говорил он медленно, часто останавливаясь, переживая и, видимо, представляя всё то, о чём рассказывал.
Такое счастье, когда тебя любят!
…Я со своей женой познакомился пятьдесят лет тому назад. Мне сейчас семьдесят четыре года, а тогда, стало быть, было двадцать четыре. Но я помню всё, как если бы это было вчера.
Наша семья тогда жила в Ялте на Севастопольской улице в двухэтажном старом доме, построенным из диорита, – есть такой камень в Крыму. Сейчас такие дома не строят. Комнаты большие, потолки высокие. Квартира, правда, у нас была небольшая – две комнаты, кухонька и просторная веранда, на которой отец даже устроил лимонарий – посадил в кадках несколько лимонов, и они давали плоды. И стояла там ещё кровать, на которой иногда спал я, а иногда папа. Один мой брат учился в институте в Симферополе, сестра, старше меня на три года, уже была замужем и жила отдельно, а старший брат, неженатый, жил с нами.
Как-то летом сестра пригласила свою подругу Юлю, бывшую сокурсницу по техникуму, к нам погостить. В Ялту все с удовольствием едут. Приехала и она. Весёлая, улыбчивая, волосы тёмные и пушистые до плеч, глаза глубоко посажены и всё время прячутся за ресницами, так что я даже не сразу рассмотрел, что зрачки зеленоватые. Груди у неё были в меру полные, но не вызывающе, роста она была сантиметров на двадцать ниже меня, хотя это я никогда не замечал, всё казалось, что она такая же, как я.
А надо сказать, что работал я тогда в горкоме комсомола. Работа среди молодёжи, девушек вокруг меня было, хоть пруд пруди. Однако из-за постоянных вечерних мероприятий – то рейдовые проверки, то комсомольские вечера, то собрания – времени на свидания и влюблённости у меня никогда не оставалось. Влюблялись в меня девчата, но мне всё было не до того.
Помню, во время одного из походов в горы у меня порвалась куртка. Я не обратил на это внимания. Но когда мы улеглись все вместе в палатки ночью, то секретарь комсомольской организации хлебокомбината Валентина, ничего мне не говоря, села у костра и починила мою куртку. Её любовь ко мне чувствовалась, но я едва успевал это замечать.
Одна девушка пришла как-то ко мне в кабинет и заявила, что уезжает навсегда, так как любит меня и не может вынести того, что я этого не вижу. Я тогда сказал: «Так в чём же дело? Всё ещё можно поправить». Однако она уже приняла для себя решение и уехала.
Такие у меня были отношения с девчатами. Приглашал я их на комсомольские мероприятия, и дело тем ограничивалось. Смотрел я на красавиц только с точки зрения полезности в общественной жизни, и о свиданиях даже не думал.
А тут, надо же, прямо у меня дома такое чудо природы, скромная, независимая. С первого же взгляда на неё я почувствовал непреодолимое желание её обнять. Она подаёт руку при знакомстве и глазами так весело смотрит. Сестра что-то щебечет об их совместной учёбе в техникуме и что Юля спортсменка, смелая, прыгала с парашютом. Она казалась мне фантастически необыкновенной. Успела окончить институт и теперь работала научным сотрудником в ГИПХе – так тогда назывался раньше государственный институт прикладной химии.
Но если бы вы знали, насколько малое значение для меня имели все эти сентенции. Я о них и не думал. Просто влюбился в Юлю, в её глаза, в её тонкие губы, в фигурку с напряжённой грудью, в весёлый смех и одновременно в серьёзность. Так влюбился, что на следующее же утро после знакомства поцеловал Юлю, но не так, как обычно целуются. Произошло это неожиданно для меня самого.
Дело в том, что кровати лишней для Юли у нас не было, так что положили её спать на раскладушку, которую поместили посреди большой комнаты. А мы с братом спали в другой комнате, поменьше. Утром я встал умываться, вошёл в большую комнату, а Юля ещё спала или делала вид, что спит. Скорее всего, что притворялась спящей до тех пор, пока все в квартире начали вставать и ходить по комнате.
Отец ещё дремал на веранде. Мама хозяйничала на кухне. Я, проходя мимо Юли, совершенно был уверен, что она спит. Девушка была прекрасна своей какой-то беззащитной юностью, и до того меня потянула какая-то сила к ней, что я не удержался, наклонился над её лицом и коснулся губами её губ. Ну, не знаю, как можно было при этом не проснуться, только Юля глаз не открыла, а я тут же отклонился и торопливо пошёл умываться.
Так началась наша любовь, потому что Юля, разумеется, догадалась, кто её поцеловал, хоть она ничего не сказала по этому поводу, сделала вид, что ничего не произошло. А у меня эта картина, когда я наклоняюсь для поцелуя, боясь, что она проснётся, до сих пор стоит перед глазами, хотя прошло с тех пор пятьдесят лет. И второй поцелуй случился очень не скоро. Юля побыла у нас несколько дней и уехала к себе в город Саки. Есть такой курортный город в Крыму, где лечат грязями.
Те дни, что она у нас жила, с нами постоянно были мои брат и сестра – мы гуляли по набережной, купались в море, ездили по разным достопримечательным местам, так что наедине с Юлей побыть мне не пришлось. Уезжая, Юля приглашала всех к себе в гости, оставила адрес. И я первый решился её навестить. В ближайшее воскресенье собрался утречком, проголосовал на попутный грузовик в Симферополь, а оттуда так же на попутке добрался до Сак. В то время попутный транспорт был очень популярен: и дешевле, и быстрей.
Я сошёл с машины перед Саками, нарвал букет полевых маков и ромашек и явился с ним к моей возлюбленной, не представляя, как она меня встретит. А она, как увидела меня в дверях, так закружилась на месте, радостно крича: «Приехал! Приехал!»
Погуляли мы с нею по красивому сакскому парку, походили у озера, покатались на качелях, и я счастливый уехал в Ялту. А там меня сестра дожидается и говорит: «Ты что это к Юле прицепился? Я её пригласила к нам, чтобы старшего брата женить, а не для тебя».
Нужно сказать, что своего брата, который был на десять лет старше меня, я очень любил. И я знал, конечно, что он когда-то хотел жениться на женщине с двумя детьми, но мама категорически была против. С тех пор он никак не мог найти себе подругу. В отличие от меня, энергичного комсомольского работника с огромным количеством друзей и подруг, брат мой был стеснительным по характеру и очень нерешительным в отношении женщин. Об этом мне сестра Галя и напомнила, усовестив меня за непонятливость.
Я подумал, что, в самом деле, нехорошо получилось, и с тяжёлым сердцем предложил Роме, так звали моего старшего брата, поехать к Юле в гости. Он долго отнекивался, но Галя настаивала, и он согласился. Мы, конечно, не подумали, что тем самым можем нанести ему ещё больший моральный удар. Большую боль.
Рома поехал в Саки, а я весь день переживал, ходил сам не свой. Вернулся он подавленный. Встретила его Юля, по его рассказу, хорошо. Они погуляли по Сакам, катались на лодке по озеру, но, когда он сказал ей, что мы с Галей решили, будто она ему подходит в невесты, то уж не знаю как, но Юля ответила, что мы не должны решать за неё этот вопрос. И Рома уехал в расстроенных чувствах.
Три года мы с Юлей в основном переписывались. Иногда она приезжала к нам на праздники, иногда мы ходили вместе в горы. Как-то мы пошли в поход почти всей семьёй с ночёвкой. Так получилось, что мой другой брат, близнец, Артемий, приехал на каникулы из Симферополя. С ним была его подруга. И мы с ними, с Ромой и Юлей пошли в горы нашим любимым маршрутом по Чёртовой лестнице. Там, наверху, в лесочке заночевали. Никогда не забуду эту ночёвку.
Поставили мы палатку, развели костёр, пели песни до самой ночи, а потом утомлённые улеглись все спать. У каждого был спальный мешок. Палатка была небольшая, но все вместились. Улеглись мы рядком. Я с краю, а Юля между мной и Ромой. Всю дорогу во время похода мы все были вместе, так что нам с нею не то что целоваться, а поговорить друг с другом о личных чувствах было невозможно. А тут, в палатке, в ночной темноте мне страстно захотелось поцеловать Юлю, но она легла ко мне спиной. Я был в отчаянии и зашептал на одном дыхании: «Юля! Юля!» Но что такое ночь в лесу, когда птица не пискнет, листок не шелохнётся, когда всё спит, и тишина такая, что словно вата в ушах? Мой шёпот, наверное, казался громом, но я в порыве собственной страсти этого не осознавал и продолжал шептать: «Юля! Юля!», пока, наконец, Тёма не выдержал и не стукнул по моему мешку рукой. Лишь тогда я сообразил, что все слышат мой шёпот. А Юля даже не шелохнулась, но это только распаляло мою любовь к ней.
Наша переписка продолжалась. Впрочем, для неё это тогда носило вполне дружеский характер. Она по-прежнему отвечала на мои письменные любовные излияния сдержанными выражениями дружбы. Я был весь в комсомольских делах и пока не думал о женитьбе. Как-то под Новый год одна девушка взялась погадать мне по руке и предсказала скорую свадьбу в наступающем году. Я тогда очень смеялся, сказав, что это невозможно. Старший брат мой оставался холостяком, а я не считал себя вправе опережать его. И вот тут произошла неожиданность.
Мой брат-близнец Артемий рассказал своей сокурснице о том, что наш старший брат Рома не может найти себе невесту, и спросил, не согласилась бы она стать его женой. А та возьми, да и согласись. Тёма пригласил её к нам домой в гости, предупредив брата о заочном согласии девушки выйти замуж, и они быстро нашли общий язык и уже в феврале сыграли свадьбу. Пригласили и Юлю. Она подарила новобрачным настольные часы, которые долгое время отсчитывали время их совместной жизни. И сидели мы на свадьбе с ней вместе, держась за руки под столом.
В это время зазвонил телефон. Просили меня. Я подошёл, взял трубку. Звонила девушка, с которой мы были очень дружны, но рассорились. И вот как это случилось. В последнее время по той причине, что ей подруга отсоветовала выходить за меня замуж, она не стала разговаривать со мной, когда я приходил к ней в общежитие.
Валя – так звали девушку – работала в магазине канцелярских товаров, а её подруга в магазине одежды. Ну, так эта подруга видела, как я покупал свадебное платье для невесты моего брата, но решила, что я женюсь, и сообщила об этом Валентине. Я-то намеренно не сказал подруге, для кого это платье, чтобы позлить Валентину. Вот она и позвонила, чтобы поздравить с бракосочетанием.
Как же она опешила, когда услышала мой весёлый ответ, что это брат женится, а не я. Она молчала, в шоке от услышанного, а я продолжал:
– Ничего страшного, Валя. Не поздно ещё всё поправить.
А она ответила:
– Нет, поздно. Теперь поздно, – и повесила трубку.
Позже я узнал, что в расстройстве от моей будто бы женитьбы она дала согласие на замужество моему товарищу по комсомолу, который давно пытался за ней ухаживать.
Так что претенденток на меня в то время было много. Я чувствовал себя несколько виноватым перед Юлей и писал ей такие стихи:
Ты прости меня, хорошая!
Ты прости, что нехороший я!
Ты прости! Уж мне так хочется
Вдруг услышать: Не прощу!
А над озером с туманами,
Где плывут мои страдания,
Ты протянешь руки жалобно
И прошепчешь: Не пущу!
Что ж душе моей так хочется?
То ли радости? То горечи?
Ах, любое, только сильное.
Ты прости меня!
Прости меня!
И она, в конце концов, ответила на мою страсть, прошептав, что давно любит меня. Это произошло в мае. Я приехал к Юле, как обычно, в воскресный день. Мы пошли гулять по парку. И там, стоя в высокой траве, я обнял её и предложил выйти за меня замуж. Тут она слегка отстранилась от меня и спросила: «А это ничего, что я старше тебя на три года? Ты не будешь меня упрекать в этом?»
Вот, оказывается, что заставляло её быть сдержанной со мной всё это время. Я крепко поцеловал свою избранницу и за всю жизнь ни разу, ни единым словом не обмолвился о нашей разнице в летах. Только она не любила отмечать свои дни рождения, особенно в последние годы.
В тот день мы долго гуляли, а потом пришли в маленькую квартирку на главной улице Ленина, где Юля жила вместе со своей тётей Алей. Мама Юли умерла вскоре после войны, и её сестра забрала к себе девочку из Калининской области в Крым. Так что я просил руки Юли у тёти Али, маленькой сгорбленной женщины с больными, но очень добрыми глазами. О её героическом прошлом медицинской сестры хранятся материалы в местном музее.
Тётя Аля расплакалась, хотя большой неожиданностью моё предложение не было. Затем мы с Юлей поехали ко мне в Ялту. Там, сидя за обеденным столом, я весело спросил у мамы, как она посмотрит на то, что мы с Юлей поехали бы куда-нибудь летом попутешествовать. Мама всё поняла, но, переставляя кастрюли, ответила просто: «Отчего же не поехать? Съездите». А потом я уже заговорил о женитьбе.
Мама, наверное, не считала Юлю достаточно хорошей партией для меня, но спорить не стала. Она знала мой характер: уж если решил, то не отступлюсь. Я не Рома.
Мы сыграли свадьбу в июле, спустя чуть больше недели после дня рождения Юли. На свадьбе я читал свои стихи, которые начинались так:
Крутитесь, магнитофоны!
Работайте, кинокамеры!
Беру я девушку в жёны
хорошую самую, самую.
Я обещал Юле сделать её счастливой. Очень скоро меня пригласили работать за рубежом, и мы уехали вместе. И я думаю, что она была счастлива. Поездили мы с нею по свету от Африки до Северного полюса. Всю землю исколесили в командировках. Всюду она была со мной, любя всей силой своего сердца. Видно, запали ей в душу мои строки о том, что чувства должны быть сильными. Она сдувала с меня пылинки, дышала мною. Друзья смеялись, говоря, что она никого, кроме меня, не видит.
Понятное дело, как в любой семье, не всё было гладко. Сначала, особенно после рождения дочери, она говорила мне, что я обязан делать то-то и то-то, а она свои обязательства выполняет. Я тогда отвечал вразумительным тоном, что ничего не надо делать по обязанности. Я всё умею делать сам: и стирать, и готовить, и убирать за собой. Если не хочется что-то делать, не надо. Жить вместе следует по любви, а не по обязанности. И она поняла и привыкла всё для меня делать, предупреждая мои желания. Даже за дочкой она не ухаживала так, как за мной. Но я вспоминаю рождение нашей дочки, ещё один эпизод нашей с Юлей жизни.
В Саках, на пляже, ей вдруг стало плохо. Я испугался, хотел звать скорую помощь. Но женщина рядом меня успокоила, сказав, что просто ваша подруга беременна, и это лёгкий обморок. Так оно и было. В эту ночь мы обсудили вопрос о будущем ребёнке. Узнав, что я хочу его, Юля произнесла:
– Хорошо, я рожу, но воспитывать будешь ты.
Я согласился и воспитывал дочку, как мог. Юля же конечно, тоже воспитывала по-своему, но всё через папу: папа сказал, папа узнает, папа не разрешает, – хотя на самом деле папа всё позволял и никогда дочку не ругал.
Между командировками получил я в Ялте квартиру, но меня пригласили работать в Москву, и мы обменяли ялтинскую квартиру на столичную. Дочка окончила институт иностранных языков, стала переводчиком, вышла замуж. Юля ушла на пенсию, и теперь вообще всё внимание уделяла только мне.
Поселились мы на Нагатинской набережной возле самой Москвы-реки. Каждое утро Юля выходила на пробежку по набережной. Следила за своим здоровьем. А когда мы жили в Ялте и ходили на море, то она всегда любила заплывать далеко за буйки и волн больших не боялась. Такая смелая была. Да и с парашютом когда-то прыгала. Вот и в Москве стремилась сохранять форму. У неё даже друзья по бегу на набережной появились.