Скворцы

Так текли её мысли, и текла под пальцами печальная радужная вода. Пальцы после едко пахли машинным маслом и тухлой травой, и чтобы не испачкать отцовскую книгу, Олеся оттирала их предусмотрительно прихваченной из дома марлей – уж этого добра в доме, где бабушка – врач, хватало.

Томительно странно читались книги отца, геолога, погибшего в экспедиции, о которой мама наотрез отказывалась говорить даже спустя годы. На полях этих книг хорошо сохранились его карандашные пометки. В той, что о Москве, почти на каждой странице то телефон, то дата, то имя – да у Алексея Скворцова, кажется, весь город ходил в друзьях-приятелях! И оживали названия улиц, и подмигивали задорно окна, и взмахом занавесок провожали дома всегда желанного гостя – и по душам до рассвета поспорить горазд, и помочь, если что – в первых рядах, и когда надо – молчун надёжный.

Олеся всегда самую капельку завидовала брату, который помнил отца – Сашке было пять лет, когда… А ей самой только и запомнилось смутно, как ехала у отца на плечах, и от высоты замирало под ложечкой, а далеко внизу смеялась мама. Смеялась нежно, звонко, как смеются солнечные лучи добрым мартовским утром.

Да, да, да, поистине добрым бывает утро, которое начинается с аромата кофе, вошедшего в комнату… в сон… ой, как же пахнет!

Лиса осторожно приоткрыла левый глаз и тут же сощурилась обратно: Браун раздвинул занавески, и выцветшие светло-голубые обои резво отразили лучи шалого мартовского солнца.

– Вставай, красавица, проснись, открой сомкнуты негой взоры, – продекламировал он и протянул чашку с кофе к той части скомканного в изголовье одеяла, где, по его расчёту, должно было находиться лицо засони.

Засоня меж тем тайком любовалась склонившимся к ней, улыбаясь из темноты своего убежища свежести и силе его лица да окаймлённым густыми ресницами жарким карим глазам… завораживали они, как глаза рокотовских портретов. Однажды это открытие поразило Лису прямо в серединку сердца и осталось там навсегда.

Она приподнялась, приняла из его рук питьё и проворчала больше для виду:

– Уж даже и кофе твоё величество изобразил под цвет радужки.

– Да на здоровье, – ласково усмехнулся Браун и тихонько позвал, – Нинель… просыпайся, коф пришёл.

Лиса подняла от чашки заспанный взгляд – напротив её дивана, на кушетке, куда в последнее время перебрался ночевать Браун, разметалась спящая. Сон красит любую женщину – и пламенела она неведомым цветком, румянцем горячим, рыжими искрами рассыпанных по подушке прядей и вызывающе нежной белизной плеч пламенела женщина в колдовском своём сне.

Но вот пошевелилась она, потянулась сладко так, сладко, и сонные чары плавно сменились молодой, чуть нахальной, назло всему этому миру улыбкой:

– Привет, люди-звери, – пропела хрипловато Нинель, – Браун, ну ты же солнце!

Редкая женщина не делает шоу из ничего. Приподнимаясь, чтобы сесть на кушетке, Нинель повела плечами и дала одеялу упасть на колени. Не скованная обычными женскими латами – всего лишь в кружевную сорочку облачённая – сверкнула щедрая грудь. Но почти тут же почти смущённо одеяло чуть-чуть поднялось вверх, оттенив попутно линию бедра, красоту обнаженных рук, сочный маникюр. Явив себя миру, Нинель, наконец, позволила Брауну угостить себя кофе.

Редкая женщина не с первого взгляда понимает вторую. Поднеся свою чашку к губам, Лиса спрятала улыбку. Хороша, подруга.

А сама не спеша закончила лакомиться горьким, но таким сладким напитком.

«Чёрт бы подрал эту разницу во времени!», – Татьяна Николаевна уже минут сорок, как лежала без сна и прислушивалась к раннему субботнему утру чужого города в чужой стране.

– Блюм-блюм-блюм, – прозвонили часы на далёкой ратуше. В воображении нарисовался букет свинцовых цветов, и женщина улыбнулась – подростками Саша и Олеся просто донимали маму игрой в ассоциации. Поделиться бы – а не с кем: Михаил Леонидович в данную минуту досматривал сто сорок восьмой сон и плавно переходил к сто сорок девятому.

«В Москве десять – может, уже можно позвонить?» – но она лишь выпростала руки из-под одеяла и напряжённо вытянула их вдоль тела, не позволив себе на цыпочках унести телефон в кухню и там, со скоростью, которой позавидовала бы пианистка Кэт, набрать комбинацию клавиш. «Пусть скворчата ещё поспят. Что-то у Олеси вчера вечером голос был странный – недовольный? Усталый?» Татьяна Николаевна нахмурилась – малышка там совсем не высыпается, и ладно бы только учёба эта вечерняя, ладно – коль нет дневного отделения. Но вбила же себе в голову, что должна ещё и работать! И где? Какое-то подозрительное кооперативное издательство, выпускают то ли учебники, то ли сборники сочинений для поступающих. Гоняют её там, как сидорову козу – как же, нашли себе девочку ответственную… «Неужто ж я бы денег не посылала – ведь посылаю, когда удаётся?! Хорошо, хоть Сашенька на дневном, и при кафедре – лаборантом. Надо бы спросить – а книжки-то трудовые им завели? Что бы ни творилось в государстве, а документы у любого человека должны быть».

– В порядке, – погрузившись в невёселые свои размышления, это она уже прошептала. При этом Татьяна Николаевна не задавалась никогда вопросом – зачем все эти бумажки с печатями и подписями, она просто знала: документы должны быть. Вроде как щит от внешних невзгод. Государство к тебе – р-раз: а что ты из себя представляешь, муравьишка? А ты ему в ответ – на-ка, утрись справочкой из домбомсоцжилкомиссии – человек я!

А про то, что все эти бумажные щиты – не более, чем бумажные, она и подавно не хотела размышлять: иных иллюзий так приятно держаться. И до чего больно с ними расставаться. Татьяна Николаевна повернулась на бок, прижала к животу колени и натянула на голову одеяло. Так привыкла с детства – военного, эвакуированного в далёкое башкирское село детства – и только дырочку оставила дышать. Опьянение заграничной жизнью постепенно уступало сомнениям – чего ради она оставила детей без присмотра? Ну да, иногда удавалось пересылать продуктовые посылки – по крайней мере, непоседы сыты. И даже одеты. Не бог весть что, конечно, – довольно скромные гонорары кочующего преподавателя позволяли отовариваться лишь на распродажах, – но и не обноски. И – всё? Ради еды, ради одежды? Ну, а ради чего же. Что матери ещё нужно? Чтобы чадо было сыто и не мёрзло голышом. И чтобы довольно было жизнью своей. А хорошо ли там скворчатам? Олеся возвращается поздно, Боря её не всегда может встретить, да и Саша тоже. Ну, разве это дело, чтобы девочка одна в одиннадцать вечера топала по тёмным улицам? Швали всякой много, да и по радио вон какие страсти рассказывают! Шайки по улицам, оружие легко купить, наркотики… Секты людей заманивают, деньги из них качают. А Олеся такая открытая, такая любопытная – господи, спаси девочку мою, сохрани, помилуй! Царица, мать небесная, защити, вразуми мою маленькую!

Да, взрослые, сказала тогда Олеся. Всё бы хорошо, только вот дочуня всегда была горазда хорохориться, эдакий ёжик – шкуркой наизнанку. Не то Сашка. Вот уж кто иголки выпускает по поводу и без повода! Всё у него на лице написано – не актёр, нет. Хотя и хорош – загляденье. Весь… Но свернувшаяся в клубочек под одеялом женщина привычным усилием воли запретила себе думать о погибшем, как было сказано в отчёте о той трагедии – «под обвалом», муже. За спиной завозился и всхрапнул Михаил Леонидович. И причмокнул при том.

С Михаилом было хорошо. Надёжно. Увлекательно. Разносторонне образованный, жизнерадостно уверенный в себе, он локомотивом шёл по отпущенным ему годам и как-то даже с удовольствием тянул за собой тех, кто хотел к нему прицепиться. Расставался, правда, тоже легко.

Вот и в утро отъезда, в аэропорту, среди нервно озирающейся и кисло пахнущей тревожным недосыпом толпы, над которой дамоклово висело ожидание таможенного и паспортного контроля, Михаил выглядел так, будто уже сидел в салоне самолёта. Сашка, втиснув крепко сжатые кулаки в карманы брюк, громко молчал о том, где он видел всё это Шереметьево и тех, кто драпает на сытый Запад через образовавшуюся в железном занавесе щёлочку. Олеся глядела на то же в сложных чувствах: с одной стороны – чего в чужой стране ловить, лучше б в своей попытались что-то построить, а с другой – легко рассуждать, когда ни семьи, ни детей, ни стариков-родителей на шее. Вот и выстукивала она облупленным мыском сапога какой-то рваный ритм, исступлённо скусывала с мизинца и без того обглоданный ноготь, время от времени посматривая в сторону матери и Михаила Леонидовича. Наконец, когда объявили регистрацию на рейс, порывисто обняла Татьяну Николаевну, глянула как-то особенно. Чёрными показались в тот момент дочкины глаза. Прижалась снова и прошептала на ухо:

– Мусь, любимый… жена должна быть рядом с мужем. Мы с Сашкой всё понимаем, не тревожься.

Татьяна Николаевна, конечно, не тревожилась. Точнее, теперь она понимала, что всё это время старательно уговаривала себя не. А за скворчат было страшно. Очень. И почему она так легко захотела поверить, что они уже взрослые?

Ах, коф приходит и уходит, а кушать хочется всегда… Остатки вчерашней пиццы показались наутро тем вкуснее, что всё-таки основательно пропитались рассолом-м.

– Ом-м-м, – не удержала гортанного стона жутко, просто жутко голодная Лиса. Она бы так и плавала в нирване, но долго блаженствовать ей не дали: в дверь раздался позывной Кота – один длинный и один короткий звонок. Вот же ёлки-палки, десять утра, что ему не спится?

Лиса поспешила открыть.

Коридор был уже освещён – похоже, соседи из квартиры напротив разорились на лампочку – и потому озадаченная Киркина гримаса явилась Лисе во всей прелести своего безобразия.

– М-дя-а! – произнес он, окинув взглядом хозяйку, на которой из верхней одежды была только тёмно-красная Сашкина ковбойка. Байковая, мягонькая, и Сашке не к лицу совершенно.

– И тебе утречка доброго, – недоверчиво отозвалась Лиса, настороженно поглядывая на ржавую стерню, которую Кирилл Васильев в остром приступе журналистского вдохновения гордо поименовал модной недобритостью, – только не целуйся.

Увы, это недвусмысленное приглашение пофехтовать пропало втуне: Кот не изогнулся в ловком шутовском поклоне, не промяукал что-то типа «Ну хоть ручку позволь облобызать!», он даже трагикомическую маску снял и был теперь серьезён. Девушка заподозрила неладное.

– Не сотвори добра, Лиса, и не придется отмываться от благодарности, – сумрачным баском возвестил Кир.

– Да что, блин, за…?

И тут она увидела. Коричневый дерматин на двери в квартиру Нинели почти ободран, кое-где – у откосов и притолоки – ещё висят лоскуты, из-под которых торчат пепельно-пыльные клочья ваты. Лиса чихнула. Вата зашевелилась, маленький серый комочек оторвался от нитки, за которую цеплялся, и медленным дымчатым облачком поплыл к полу. Пол был усыпан шматками всё той же ваты, коричневыми обрывками, но среди них Лиса, глазам своим не веря, разглядела и чёрные… Она вмиг оказалась в коридоре, повернулась к своей двери и упала бы, но Кот обхватил её за плечи и крепко прижал к себе.

Дверь в их жилище выглядела не лучше. Тот, кто это сотворил, даже не особо заботился о том, что разбудит хозяев и окажется пойман на месте. Сквозь ошмётки обивки виднелись глубокие царапины на доске, – словно огромный зверь точил об неё когти. Какая паскуда это сделала?

Вслух Лиса едва утерпела ничего не сказать – хотя губы-то уже сложились для ругательства. Взяла Кирку за рукав и потащила его в квартиру.

– Ага, к лисе Алисе кот Базилио пожаловать соизволили, – подобное Сашкино приветствие следовало считать верхом доброжелательности, ибо спросонья Скворцов обычно бывал далеко не белым и совершенно не пушистым. К тому же, он ещё кофе не пил.

Пока Кот в срочном порядке исправлял это возмутительное упущение и варил напиток богов по одному ему известной методе – а Лиса всегда с некоторой грустью признавала, что ни у кого, даже у ненаглядного Брауна, не получалось такого восхитительного кофе, – так вот, пока Кот колдовал у плиты, девушка в двух словах рассказала брату, что стряслось.

Ошарашенный, он шёпотом послал ситуёвину туда, где, по его мнению, она должна была находиться – то есть, очень далеко. Ситуёвина, понятно, никуда не делась, зато ему уже вручили исходящую умопомрачительным паром амброзию, которая минут на семь примирила Сашку с действительностью. Но конец приходит всему (а кофейку, сваренному Котом, почему-то особенно быстро), истекли и Сашкины драгоценные мгновения покоя. Старший брат с ароматным выдохом сожаления отставил чашку и произнёс:

– Не хочется с государством связываться, а придётся, похоже. Ли, давай сюда Нинель с Брауном, – будем ментов вызывать. И потише в коридоре – Алька кемарит ещё.

Лиса на цыпочках прошла через коридор и совсем уж вознамерилась войти в собственную спальню, как вдруг смутилась отчего-то и изобразила ноготками по двери этакое шествие бравой кавалерии. А может, прогулку на изящном ландо, запряжённом породистой лошадкой? Да кто знает, что там за мыслята у этой Лисы под вечно растрёпанными кучерями…

За дверью послышалась шустрая возня, и Браун чуть громче, чем обычно, отозвался:

– Да?

Олеся не стала ничего объяснять через дверь – а заходить и подавно не пожелала. Просто сказала, чтобы Боря с Нинелью топали на кухню – да полегче, пусть Алька поспит.

Но не прошло и пяти минут, как поднялся такой гвалт, что Александра свет Сергеевна оставила сладкий сон на какое-нибудь волшебное потом и присоединилась к митингу.

– Саня – не надо! Никаких! Ментов! – в четвёртый раз Браун произнес это так, что гомонившие ребята, наконец-то, успокоились. И добавил веско:

– Сами разберемся, есть знакомые.

– Боречка, – плачущая, Нинель становилась ещё пикантнее, – Боречка, прошу тебя, это очень личное дело, никого не надо разбираться. Он немолодой уже человек, у него дома и на работе страшные нелады. И я ещё выпендривалась. У него просто крыша поехала!

Браун пристально глянул Нинели в глаза, и Лисе стало ясно – он это так не оставит. Вздохнув, она посмотрела на Алю, которая в этот момент повернулась и пошла за веником – языками чесать всегда можно до посинения, а бардак вокруг уже откровенно достал. Лиса двинулась вслед за ней – не одной же Шурупче всё это разгребать?

И уже с кухни она услышала, как Сашка звонит в диспетчерскую.

Хорошо в гостях, хорошо… Но лишь в собственных стенах так – надёжно. Когда можно встать ночью, чтобы подкрепиться кусочком сыра или ещё какой нехитрой снедью, и не включать электричество: в своём жилище даже темнота светлее. Родные стены оберегают – не подставят угол, не пихнут незнакомым поворотом. Прищёлкивают да поскрипывают половицы, отзываясь на хозяйские шаги. Даже дверца холодильника, и та пробурчит беззлобно, что тоже, в общем-то, рада тебя видеть.

Усталость последних двух с половиной часов тяжело давила на плечи, а в голове словно клейкий туман ворочался, – не жалея маникюра, Нинель вместе с девчонками уничтожала следы ночного вандала и щедро сдобренной напевным матерком работы слесаря. Обдирала остатки дерматина, замывала полы. Когда лентяй Сашка заупрямился и хотел забить плоды их трудов в мусоропровод, демонстративно потащила свёрток к помойке во дворе. Браун, понятное дело, догнал её, свёрток тот галантно отобрал и самолично препроводил в пропахший сладкой гнилью контейнер. И лишь когда их уголок общего коридора стал чистым, как мир в первый день творения, она с наслаждением выпила приготовленный Котом кофе, нежно расцеловала всё население безумного скворечника в посеревшие клювы и притворила дверь в свою уютную однокомнатную норку.

Подошла к тахте. Посмотрела на неё тоскливо и упала в подушки. И не слышала, как вошёл Браун.

– Браун, обожди! Борька! Ну Борька же! – Лиса вприпрыжку, не замечая луж, хлюпающих уже в кроссовках, догоняла парня, летевшего куда там бронепоезду «Пролетарий», – не гони, постой, что скажу!

Неопределённый взмах рукой и по-прежнему стремительно удаляющаяся спина были ей ответом.

«Орешек знаний твёрд, но, всё же, мы не привыкли отступать! Нам расколоть его поможет киножурнал «Хочу всё знать!» – Скворцовы-дети эту передачу старались не пропускать. Не каждый выпуск, конечно, прочно обосновался в их русых головах, но слова из заставки Лиса непременно взяла бы девизом на свой герб, если бы вдруг случилось таковым обзавестись.

Поэтому она предпочла истолковать жест Брауна по-своему, а проще говоря, проигнорировала его. Ускорила шаг – и вспугнутыми птицами вылетели из некстати попавшейся лужи брызги.

Браун обречённо вздохнул – влажный асфальт причмокивал за спиной всё чаще и громче. Эх, всё-таки женщина должна быть мягкой, ласковой, которой нужна помощь, поддержка, защита – нравились Брауну маленькие, уютные, которых можно носить на руках. Именно такой и показалась при первой встрече Лиса: худая девушка в расхристанной куртке стояла возле фургона, кусала губы и собиралась расплакаться. Промозглый октябрьский ветер лохматил давно забывшую о парикмахере чёлку. Нос обиженно покраснел, да и складка между бровей не отставала. Ото всего этого сквозило таким отчаянием, – Боря не смог пройти мимо, хоть и торопился ко второй паре. Назвавшаяся Олесей, со странной, не то насмешливой, не то очень даже приветливой, улыбкой объяснила, что привезла из типографии заказанные кафедрой издания, но шофёр помочь с переноской отказался, а барышню из деканата и просить-то о таком неловко. Сама ответственная за всё это безобразие уже несколько пачек внутрь здания втащила – но вскоре упарилась и сейчас отдыхает. А в машине ещё оставалась большая часть груза. Да не вопрос! Васин кликнул двух однокурсников, и в шесть рук парни быстро доставили всё, куда надо…

Когда занятия закончились, он вышел из аудитории и напротив дверей в прямоугольнике электрического света увидел Олесю. Она терпеливо поджидала окончания его лекций.

– Я тебя по расписанию вычислила, – всё с той же непонятной своей улыбочкой, сообщила она.

От здания на углу улицы Лебедева и Ломоносовского проспекта до метро «Университет» минут десять спокойным шагом. Они шли полтора часа. И всё никак не могли наговориться – столько вдруг оказалось у них общего. Вот только в музыке не сошлись: Васин русский рок не то чтобы не любил – а так, не переваривал:

– Вторичны они, Олеся. Всю музыку скопировали с Запада. Даже твой передовой БГ.

Олеся не отвечала на это ничего, но её опущенный взгляд весьма ясно показывал, что она не согласна, причём в корне.

– А тексты?! – горячился её собеседник, – ну что за тексты! А ведь кто-то эту чушь ещё и наизусть запоминает!

Олеся лукаво-прелукаво улыбнулась и произнесла речитативом:

– Здесь вполголоса любят, здесь тихо кричат. В каждом яде есть суть, в каждой чаше есть яд. От напитка такого поэты не спят, издыхая от недосыпанья.

– Смотри-ка, умеет же по-человечески выражаться.

У каждого интересного мужчины своя методика отсеивания неадекватных поклонниц. Имелась она и у Васина – при этом женщина говорила «нет» сама. Вроде, и ранимая дамская гордость оставалась цела, и Васинская свобода – в неприкосновенности.

Олесино увлечение русским роком возмутило Борю даже больше, чем курение, – потому что в остальном девушка, казалось, полностью отвечала вкусам этого привереды. А на тех тщательно отрепетированных словах, брошенных им как бы невзначай, размышлением сквозь зубы, сломалось немало симпатичных и очень даже милых девчонок.

Олеся хмыкнула, неопределённо пожала плечом и сказала примирительно:

– Ой, ладно, мои закидоны. Ты вон от Моррисона тащишься, я же не думаю про тебя, что ты пьяница.

Да, да, всё по законам жанра – именно тут он и попросил у неё телефон. Она старательно вывела семь цифр на словно специально дожидавшемся в кармане автобусном билетике (счастливом!), добавив при том, что дома бывает вечером после десяти, а брату можно спокойно оставлять все координаты – Сашка надёжный, как танк. Бережно и быстро лёг её поцелуй на упругую прохладу его щеки – Васин только и успел, что уловить ароматное девичье тепло из раскрытого ворота куртки. И вот уже почти потерял из виду эту странную занозистую щепку в толпе, стекающей в чистилище подземки.

С того дня не прошло и двух месяцев, а Васин уже перебрался из общаги в Олесин мир и стал там своим настолько, что Сашка иногда даже пытался вспомнить, в каком же классе Борька пришёл к ним в школу.

Между тем, Кота этот жёсткий и умный парень сильно напрягал, хотя Кирка и скрывал это старательно – нечего друзей зря огорчать. Впрочем, когда наречённый Лисой – за красивые, разумеется, глаза – Браун предложил ему и Скворцову работу, Кирка отказываться не стал: уж двести баксов на дороге не валяются – студенту деньги всегда нужны. Да и компания хорошая… что ещё надо в двадцать-то лет? Но никак не мог себе Кот признаться в том, насколько же Васин его восхищал. Всем – начиная от организаторского таланта и заканчивая тем, что никогда не жалел ни о чём. И правда, чего думать да гадать, как оно было бы, если бы? Выбрал одну дорогу – и топай себе по ней. Решишь свернуть – да ради бога, но помни, что по иным путям ход закроется. В любви Боря неукоснительно следовал этому принципу, и кстати оказался он в бизнесе – почти таком же увлекательном деле, как и наука страсти нежной.

Одна американка давно сказала, что хитрый человек набивает карманы на разрушении империи, а умный – на созидании оной. Хлопотнее второму, разве что. Ну, это как раз молодым и по вкусу – когда шум, гам, тарарам и весело. Обострённым нюхом Васин чуял, что пенки с рухнувшего государства уже сняли все, кто имел хоть малейшую к тому возможность. Но скучной казалась правнуку купца первой гильдии эта шакалья манера – строить-то куда интереснее! К расцвету кооперативов он ещё возрастом не вышел, потому в торговлю аудиозаписями и джинсами внедриться не удалось: своих там не оказалось никого. Возиться с продуктами и прочими тряпками Боря не хотел. Всякую же технику уважал с детства: отец-инженер, пока был жив, всё время что-то собирал, ремонтировал. Больше всего маленький Борька любил играть с оловянным припоем, а запах канифоли и раскалённого паяльника были такими же родными, как отцовские руки.

Техника… она нужна людям не меньше, чем еда и одежда. Зрелища, музыка, комфорт – почему работающий человек должен отказывать себе в этих удовольствиях? Почему бы не доставить их человеку, который может за них заплатить? Главное – всё и всех организовать.

Да, безмерно восхищал Кота этот сукин сын Васин – даже тем, что завоевал недотрогу Лису.

Спички вспыхнули одновременно, но лишь одна превратилась в факел. Зима и весна пролетели у Бори с Олесей как упоительный тур вальса, а летом… что-то надломилось летом. После того, как она в ответ на его предложение уйти из издательства и заниматься только домом и учёбой, ответила резковато:

– Я хочу, могу и умею работать – почему мне нельзя этого делать?

Эмансипация хороша как тема светского трёпа и в чужих жёнах. А когда декларацию независимости излагает та, с которой был бы не прочь… ой, нет. Жизнь одна, и не хочется к старости пенять друг друга за бесцельно прожитое. Но свою первую и оставшуюся единственной годовщину Браун с Лисой таки отметили.

Парень ещё раз тяжело вздохнул, но вспомнил вдруг, как легко и без сцен Олеся его отпустила. Поэтому запыхавшуюся и разрумяненную мартовским ветром преследовательницу встретила улыбка:

– Да, я уже двадцать три года Борька. И даже Васин. Чего изволишь, мадемуазель?

Мадемуазель в ритме автомата Калашникова изъявила желание не оставлять вышеупомянутого Борьку Васина одного, потому что видела, как тот вышел от Нинели в глубокой задумчивости, быстро оделся и выскользнул из дома. Не надо быть знаменитым жителем с Пекарской улицы, чтобы догадаться – разборку Браун решил учинить сам. А так как потерявший всякую способность складывать два плюс два мужчина рискует сварить совершенно несъедобную кашу, рядом нужен друг, владеющий простейшими навыками дипломатии. Естественно, для деликатной миссии сочла наилучшей кандидатурой саму себя. И вот мадемуазель здесь.

Браун открыл рот возразить, но на ветви соседнего боярышника с оглушительным чириканьем опустилась воробьиная свадьба. Гуляли знатно и от всей души. Вопли про то, как им всем горько, перемежались хвалебными речами в адрес молодых и щебечущим флиртом молодежи.

Испустив третий за последние две минуты обречённый выдох, Браун молча указал подбородком в сторону дома, стоявшего в глубине двора. Девушка коротко кивнула и первой двинулась в указанном направлении.

Чем ближе они подходили к цели, тем громче стучали сердца обоих. У одного – от гнева, у другой… ото всего и сразу. Переживания женщины – это коктейль похлеще молотовского, и надо быть или беззаветно любящим, или профессионально терпеливым, чтобы разобраться в его составных частях и сохранить при этом душевное равновесие.

Двор, по которому они шли, являл собой весьма обширную площадку. С трёх сторон его обрамляли дома, с четвёртой – невнятная проезжая часть, по совместительству служившая и пешеходной дорожкой; самый короткий путь к нужному ребятам подъезду. Чуть в сторонке стояла похожая на Емелину печку котельная – и отличалась от прототипа лишь тем, что небелёная была, кирпичная. Местные молодёжь и подростки уже давно приспособили «котелку» для своих игр – а недавно кто-то, не жалея краски, намахал на кирпичной стене «ДА! ДА! НЕТ! ДА!» Надпись внятно читалась из окон дома напротив и теми, кто шёл мимо – а уж под шаг ложилась просто изумительно: «да-да-нет-да!»