Зарево. Роман

Добирался долго. Жара стояла несносная. В знойном воздухе жужжали жирные приставучие пауты.

– Лико, распогодилось как, – прошамкал бородатый мужик с гнилыми зубами, который вызвался довезти Константина. – Думали, уж не будет погодки. Всю весну, почитай, лило да морозило. Луговья-то, вона как, затоплены были. Озимь, говорят, наполовину червем истреблена. Теперь, по приметам, тепло долго будет. Дай-то Бог. Без хлебушка бы не остаться…

– Дай-то Бог, – поддакнул Константин.

– А ты откеда, родимый? – спросил мужик.

– С Яранска еду. Село Красное слышал?

– У-у, далече. Живешь, что-ли, тамока?

– Жил. К матери повидаться ездил.

– Ты не серчай, что я надоедливый такой: скучно всю дорогу-то молчком ехать, я и привык лясы точить.

– Ничего, говори, мне веселей будет, – улыбнулся Константин.

– А в Котельниче у тебя никак зазноба живет?

– В Котельнич я на службу еду, после духовной семинарии.

– Во как? – присвистнул мужик. – Стал быть, святое лицо?

– Ну-у, – Костя развел руками, – называй, как знаешь.

– Пшла, родимая, вот кляча старая, плетется еле-еле. И ей, видно, жарко, – мужик затряс лохматой головой, отгоняя от себя паутов.

Костя засмеялся:

– Уж больно ты на одного иеромонаха похож. Был у нас такой, отец Павлиний. Боялись мы его ужасно. Бородатый, с седой огромной шевелюрой, он, бывало, гаркнет своим голосищем, у нас, учеников, аж мурашки по коже. Говорят, он силою своей молитвы бесов изгонял.

– Бесов я тоже изгонять могу, – хохотнул мужик. – Из своей клячи только. Заартачится, я стегну ее пару раз – все бесы к чертовой бабушке улетучатся, – заржал он, словно подражая своей кобыле, и с силой стегнул ее по впалым бокам.

– А еще я, родимый, во какое средство знаю для изгнания бесов, – бородач достал обхватанную бутылку, встряхнул ее и смачно приложился губами к узкому горлышку. – Эх, хороша. Будешь? – протянул он грязный сосуд с мутноватой жидкостью Константину.

– Нет, спасибо. Не боишься, по такой-то жаре? Разморит, не доедем.

– Кого, меня разморит? Эт ты зря. Я до нее привычный. В нашем деле без сулейки нельзя. Зимой отхлебнешь из нее – душа сугреется и мороз не страшен, а летом приложишься – и птахи, кажется, веселее чирикать начинают. А ты говоришь – раз-мо-рит.

Дорога была ухабистая и пыльная. У Быстрицы, неширокой речушки, остановились передохнуть и освежиться. Костя не единожды предлагал Проньке, так звали бородача, отправляться обратно, но тот упрямо шумел:

– Нет, родимый. Я такой – взялся за дело, так до конца. Довезу – не боись. Щас в Быстрице остановимся, заночуем. Во-он, видишь, на той стороне реки домишки и церквушка – это и есть село Быстрица. Лошаденка моя отдохнет тем временем. Ты не гляди, что она у меня ребриста, она дюжая. Доберемся. Думаешь, я в Котельниче не найду желающих прокатиться до Вятки? Да не буду я Пронькой после этого.

Попутчиков Пронька и впрямь нашел быстро. Рассчитавшись со своим говорливым бородачом, Костя прямиком направился к Троицкому Собору.

Ночь перед первой в его жизни службой была неспокойной. Константин ворочался с боку на бок, пытаясь заснуть, но сон не шел к нему. Лишь на какое-то время Костя впадал в забытье, и ему почему-то виделся малыш, кричащий у него на руках. Он был малюсеньким, розовеньким. Костя кропил его головку, плечики, животик святой водой и произносил трубным голосом, какой был у отца Павлиния: «Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единого Господа Иисуса Христа Сына Божия Единородного». «Верую», – разносилось по безмолвному храму, младенец переставал плакать и улыбался. С улыбкою на устах Константин пробуждался, думая, что сон этот, должно быть, к добру, и снова ворочался в ожидании утра. Ночь показалась бесконечно длинной, и когда в окна заглянул первый луч, он, облегченно вздохнув и устало потянувшись, сел на кровати.

Где-то в соседнем дворе тихо позвякивало ведро, пробовал свой голос первый петух. Привалившись к прохладной стене, растирая затекшие конечности, Костя уставился в неровный, побеленный известкой, дощатый потолок, улыбаясь своим мыслям. Было еще довольно рано, но спать совсем не хотелось. Константин протянул руку к столу, стоявшему рядом с кроватью, взял старую газету и, прочитав пару строк, вдруг почувствовал, что буквы начинают скакать перед глазами, и сладкий долгожданный сон разливается по его телу.

«Мамка, мамка, а чего меня Евлашка, дяди Дмитрия, сиротой называет?». «Да какая ж ты сирота? У тебя я есть». «А тятька, почему умер тятька?». «Болел он часто, сынок». «Мамка, я знаю, кем буду, когда вырасту. Я, как тятька, в церкви, в рясе ходить буду. И буду у-умный».

Костины волосы прилипли к вспотевшему лбу. Он так ясно видел свое далекое детство, что его расслабленный в эту минуту мозг не мог сообразить – во сне все происходит или наяву.

«Мамка, о деде Андрее расскажи». «А чего рассказывать. Пономарем он был, служил в Орловской округе, пятерых детей имел. Постой, я тебе вот что показать хочу». Мать достала из сундука затертый на сгибах листок бумаги и начала читать: «Если не окажется препятствий, то предоставить за симя просителя причетническое место, до обучения его в твердости и до совершеннолетия. Января, двадцать третьего дня, 1800 года, – мать читала плохо, спотыкаясь о каждую букву и напрягая зрение. – Великому, Преосвященнейшему Амвросию, Епископу Вятскому и Слободскому, Яранской округи, села Ижевского, Спасской церкви, умершего пономаря Александра Селивановского от сына его, праздно живущего Андрея. Покорнейшее прошение: по умершим отца моего нахожусь я, нижайший, при Спасской церкви в праздности, и не имея себе пропитания, с оставшимся от родителя моего семейством и испытывая крайнюю скудность. Того ради, вашего Высокопреосвященства, милостивого отца Архипастыря, покорнейше прошу меня, нижайшего, на праздное пономарское место к Христорождественской церкви с получением доходов, как нечто единое»… «Вот откуда только этот документ, – сворачивая листок и пряча его обратно в сундук, сказала мать, – я и сама, сынок, не знаю. Кто-то из наших, должно быть, писал. Давно эта бумажка у нас, мне ее еще твой дед казывал. Лежит без дела, а выбросить жаль. Да пусть себе лежит. Зато точно могу сказать тебе, сынок, что на деда своего, Андрея, – не того Андрея, о котором я тебе только что читала, – ты очень похож. Он такой же был: ростом невысок, коренаст, волосы волнами, а глаза, что тебе небо. Чего говорить – весь в деда. Это ты правильно сделал, что традиции семейной не нарушил, по отцовской и дедовской линии пошел. Ты этот день запомни, сынок, – семнадцатое июня 1892 года. Это твой день. Это начало большого пути. А теперь вставай, не гоже опаздывать в первый-то день. Вставай, пора уже», – и мать легонько прикоснулась к спутанным волосам Константина.

Костя, встрепенувшись, открыл глаза. Присутствие матери было настолько явным, что он почувствовал даже легкое шевеление воздуха в его комнате. Обшарив вокруг себя взглядом, Костя засмеялся – откуда ж ей здесь взяться.

Двуглавый Троицкий собор находился близ Соборной площади. Шел Петров пост и четвертая неделя Пятидесятницы. Народу в это время в церкви бывает полно. Костя глядел на разноликую людскую массу и чувствовал, как от волнения руки-ноги его дрожат мелкой неприятной дрожью, и крупные холодные капли пота стекают за воротник. Песнопения получались плохо – язык не слушался. «Это ничего, это пройдет, – успокаивал себя Константин, – начинать всегда трудно».

Прихожане стояли, плотно прижавшись друг к другу, было так тесно, что плечо упиралось в плечо соседа. В спертом воздухе витал сладковато-приторный запах лампад.

– От ведь, дышать нечем, – обмахиваясь картузом, громко проворчал высокий плотный мужик в атласной жилетке и красной сатиновой рубахе поверх штанов.

– Тише, тятя. Пожалуйста, потише, – повернула к нему голову черноглазая девушка с черной, до пояса, косой и сердито сдвинула к переносью брови. – Служба скоро кончится, – добавила она шепотом.

Людская толпа высыпала из церкви и слилась в единый поток. На улице было чуть свежее. Уже которую неделю солнце нещадно палило, выжигая траву и превращая воздух в дрожащее жгучее марево.

– Ну, девки, жарища, – выдохнула рыжеволосая толстуха Гланька, срывая с головы белый ситцевый платок и отирая им конопатое лоснящееся от жары лицо. – Вечером прохладнее будет. А что, придете на вечерку сегодня? – спросила она черноглазую девушку.

– Отец пустит – придем, – ответила та и обняла за плечи худенькую девчонку, похожую на нее. – Правда, Тоня?

– Александра, Антонина, не задерживаться чтоб, – оглянулся на девушек мужчина в красной сатиновой рубахе, – обедать скоро.

– Ох, и строгий он у вас, – с опаской глядя на удаляющегося Василия, прошептала Гланька. – А новенький-то в церкви хорош, мне понравился. Интересно, женатый ли…, – сверкнула она желтыми, как у кошки, глазами.

– Ты, Гланька, больно-то рот не разевай, не по тебе краюха. Ишь, на кого засмотрелась, – уколола подругу Тоня, младшая Шурина сестра.

– А я чо, я ни чо, – захлопала та рыжими ресницами.

– Ну, мы пойдем, Глань, отец сердиться будет, – попрощались сестры и торопливо зашагали домой.

Их дом находился на Богомоловской улице, недалеко от управы, солидного здания с чугунными колоннами, где секретарем служил Василий Ердяков. В городе его считали человеком строгим, порою даже жестким, но справедливым, за что и уважали. Не первый год он был секретарем Земской управы, со службой справлялся неплохо, и потому жалованье тоже получал неплохое. Благодаря этому всех четверых дочерей на ноги поставил. Первая, самая старшая Ольга, выучившись на учительницу, давно упорхнула из родного гнезда, учительствовала где-то в деревеньке, и не было от нее ни слуху, ни духу, за что Василий сердился на дочь и видеть ее больше не желал. Вторая, Мария, окончив Вятскую Мариинскую гимназию, работала в городе учительницей арифметики и рукоделия, отец ее уважал за серьезность мыслей и младшим всегда в пример ставил. К третьей, черноглазой Шурочке, Василий питал, пожалуй, самые нежные чувства, на которые только был способен, и тосковал даже тогда, когда дочь его долго задерживалась со своими неразумными вихрастыми учениками – она, после окончания курсов Мариинской гимназии, исполняла обязанности учительницы в частном доме, в соседней Сосновской волости.

Шура была особенно дружна с самой младшей из сестер, резвой хохотушкой Тоней, которая, еще не закончив городского училища, так же, как и сестры, мечтала учить детишек грамоте. Отец же считал Тоньку соплячкой и шалопайкой. Впрочем, он всех судил очень строго.

Полную противоположность мужу являла жена Василия, Татьяна. Эта тихая крестьянская женщина, молчаливая и уступчивая, умела укрощать своенравного супруга всего лишь ласковым взглядом, и он, сам любящий отдавать приказания, почему-то невольно подчинялся ей. Это теперь Татьяна со смехом вспоминает свое замужество, а тогда, когда родители сговорились сосватать их с Василием, она едва не лишилась от страха чувств, – знала Татьяна Василия с самого детства, знала его буйный норов. Потом девки спрашивали ее, каким приговором она владеет, как приводит в чувство своего суженого. Какой там приговор – улыбнется, погладит, вот и вся наука.

Время до вечера пролетело быстро. Шура с Тоней не надеялись, что отец пустит сегодня на вечерку: с самого утра он был не в духе, по причине, известной только ему, – но все же, набравшись смелости, Шура подошла к Василию и, взяв из рук отца газету, ласково прильнула к нему и спросила тихо:

– Тятечка, мы сегодня с Гланькой договорились встретиться вечером. Можно?

Отец нахмурил брови и открыл было рот, чтобы отрезать «нет», но мать вступилась за дочерей:

– Пусти уж их, отец. Молодо – зелено, погулять велено.

Под могучим раскидистым дубом на толстом сучковатом бревне сидели нарядные девки, лузгая семечки и аккуратно сплевывая шелуху в ладошки. Рядом топтались парни, слюнявя во рту цигарки, гогоча и отпуская время от времени в чей-то адрес крепкие словечки.

– Ну-ка, чего материтесь! Больно, думаете, хорошо? – шипела на них Гланька и, поглядывая в сторону гармониста, канючила, – Леш, может, начинать пора.

– Да отстань ты, заноза, – отмахивался от нее чубатый Лешка, – подождем еще.

– Ну-ну, Шурку ждешь. А если не придет, мы что, так и будем сидеть? – возмущалась девушка.

Она, наверное, единственная из своих подруг, никогда ни упускала случая посидеть вот так, на бревнышке, попеть вместе со всеми да поплясать. У Гланьки была давняя заветная мечта – найти себе хорошего мужа. В городе ее считали перестарком, хотя выглядела она в свои двадцать шесть довольно молодо и аппетитно. Все было при ней, не было только одного – ухажера. Порою ей казалось, что смогла бы она преступить все запреты, вынести все укоры в свой адрес, да только и ей-то никто не был так люб, с кем она могла бы согрешить. Пожалуй, что Лешка… Но Лешка давно и, что самое обидное, безрезультатно страдал по ее лучшей подруге Шурочке.

– Шурка с Тонькой идут, – крикнул вдруг гармонист и растянул меха гармони.

Не первый год нравилась ему Шура, но та никак не проявляла к парню своих чувств. Как-то, правда, зимой еще, девушка позволила проводить себя до дому. Они долго стояли тогда, утаптывая под окнами синий вечерний снег, и Лешка даже решился на поцелуй. К удивлению, Шура не оттолкнула его, но после этого стала избегать Лешку еще больше. «И кто их разберет, этих девок? Чего им надо? – злился Лешка. – Из кожи лезу, чтобы понравиться. Вон, никто из парней не наряжается так, как я». Лешка и впрямь любил пощеголять: он носил панбуковые шаровары, яркую ситцевую рубаху с цветным шарфом на шее, обувался в кожаные сапоги с длинными наборными голенищами и медными подковками на подборках, а фуражку с лаковым околышком сдвигал на затылок так, чтобы привлекательно развевался по ветру его густой русый чуб.

– Эх, – Лешка кинул фуражку оземь и заиграл плясовую. – Спляшем, Шурка, что ли?

Шура безразлично пожала плечами:

– У Гланьки ноги горят, ты ее зови.

– Горят! Ну и что? – с вызовом бросила Гланька. – А для чего мы сюда пришли? Семечки лузгать? – вскочила она с бревна, хватая за руки девчат, захлопала в ладоши, закружилась так, что подол ее широкого платья вскинулся куполом, оголяя пухлые розовые коленки.

Глава 3

Костя смотрел в раскрытую книгу, не видя ни слова. «Устал, должно быть, – думал он. – Трудный сегодня день был». Он сидел, подперев ладонью щеку, прислушиваясь к веселым переборам гармошки. «Городские веселятся, – молодежь везде одинакова, что в деревне, что в городе. Наверное, и эта девушка там, – подумал Константин о той, черноглазой, которую видел сегодня утром в церкви. – Прогуляться, что-ли?… Смешно…», – и он снова уставился в книгу.

Черноглазая понравилась ему сразу. После, когда она приходила в церковь, он украдкой любовался ее милым открытым лицом. Ему нравилось, как она молилась, закрывая глаза и тихонько шепча молитву, нравилось, как поправляет рукой выбившуюся из-под косынки прядку темных волос. На протяжении всей службы Костя почти не сводил с нее глаз.

Шура давно приметила, что молодой симпатичный псаломщик смотрит на нее каким-то волнующим взглядом. Однажды их взгляды встретились.

Как-то, сидя на высоком берегу Вятки, где девушка любила проводить длинные летние вечерние часы, любуясь задумчивым течением темных вод, совсем рядом, шагах в двадцати от нее, за лохматым кустом шиповника, она увидела того, мысли о ком с недавних пор не давали ей покоя. Шура разволновалась, а когда тот, о ком думала, встал и направился к ней, смутилась окончательно и покрылась ярким багровым румянцем.

– Здравствуйте, – поздоровался молодой человек, подойдя к Шуре. – Я знаю, вы часто бываете здесь. Я тоже люблю приходить сюда и смотреть на вечернюю реку. Давайте познакомимся. Я – Костя, – выпалив это, молодой человек смутился не меньше девушки, но уверенно протянул ей руку, приветственно кивнув головой.

Константин оторопел от неожиданно обуявшей его смелости. По натуре он был человеком нерешительным, с девушками знакомства не заводил, а женщин не знал вовсе.

Шура поднялась с травы, ответно протянув Константину руку, и прошептала чуть слышно:

– Давайте познакомимся… Александра… Домашние просто Шурой зовут.

Они оба замолчали, не зная о чем говорить, но мало-помалу разговорились и долго сидели потом на берегу, болтая обо всем на свете, узнав за короткое время друг о друге все или почти все.

Прошел месяц, как Костя приехал на новое место. С той поры ни одного дождика не оросило землю, и почему-то именно сегодня небу понадобилось разразиться дождем. Тяжелые лиловые тучи заволокли небосклон, где-то там, за рекой, полыхнула молния, и послышался рокочущий раскат грома.

– Сейчас мы с вами промокнем, – засмеялась Шура.

– Спасаемся бегством, – Константин схватил девушку за руку и потянул в сторону дома.

Уже не за рекой, а прямо над их головами яркая вспышка молнии разрезала небо на две половины, оглушительной силы гром потряс землю, и поток теплого летнего дождя хлынул на пыльную листву и поникшие травы.

Промокшие до нитки Шура с Костей укрылись под навесом бакалейной лавки, до которой успели добежать. «Красивая какая», – застыдившись своих мыслей, подумал Константин, глядя на счастливое девичье лицо. Тыльной стороной ладони Шура пыталась стереть с него все еще струившиеся капли дождя, но, видя тщетность своих усилий, махнула рукой и, засмеявшись, начала оправдываться:

– Ну и пусть, буду большой дождевой каплей.

Она была хороша. Вымокшее насквозь платье обтягивало ее стройнуюфигуру, черные кудряшки прилипли ко лбу, веселая улыбка делала лицо озорным, а карие глаза сияли, как две ясные звездочки.

– Вот это дождик! Ну и промокли же мы! – подняла Шура глаза на Константина и замолчала…

Костя смотрел на нее долгим теплым взглядом, словно желая согреть ее немного озябшее тело. Она не отвела свой взор. Костя провел рукой по щеке девушки. Его рука была нежная и немного шершавая. Дождь стучал и стучал по навесу, а они молча стояли глаза в глаза.

Ливень кончился так же внезапно, как начался, и кончилось оцепенение, которое сковало их.

– Домой пора, – глухо проговорила Шура, опустив глаза.

Ей было неловко от того, что произошло мгновение назад.

– Приходите завтра на берег, – неуверенно попросил Костя.

– Не знаю, – не поднимая глаз, ответила девушка.

– Приходите, я буду ждать…

Он скинул с себя мокрую одежду и бросился на кровать, блаженно растянувшись. Спать, спать, спать… Уснуть крепко-крепко и увидеть во сне ее. Под дождем. В мокром платье с сияющими глазами.

Боже! Никогда еще он не был так счастлив, никогда в его жизни не было такого чудного дождя. Думал ли он сегодня утром, что обыкновенный дождь может так изменить его судьбу.

Спать. Спать. Спать… И пусть привидится во сне она, девушка с глазами, как две маленькие ясные звездочки.

Шура тихонько прокралась в свою комнату. Дом давно погрузился в сон, мирно тикали ходики. Отец, должно быть, очень сердился, что она не пришла к вечернему чаю.

Девушка присела на кровать и распустила влажные волосы. Какое-то неясное чувство волновало ее. Шура вспомнила долгий Костин взгляд, и сладкая дрожь пробежала по телу.

Не раз, бывало, вот так же смотрел на нее надоедливый Лешка, но взгляд его заискивающих глаз только вызывал раздражение.

Про Лешку с Шурой давно ходили разные толки. Второй год он таскался за ней по пятам, и все считали, что рано или поздно Лешка добьется своего, и пришлет к неприступной девчонке сватов. Шура же лишь пожимала плечами: поживем – увидим. Тот давний зимний поцелуй слегка разволновал ее – не более. Она и сама не знала, как так получилось, что позволила прикоснуться к себе. Просто затмение какое-то нашло. Шура сильно переживала тогда по поводу случившегося.

Рассвет приблизился быстро. Девушка так и не сомкнула глаз. Сонная глупая муха билась головой о стекло, недовольно жужжа. Шура накрыла ее рукой и решила загадать желание – если муха будет сидеть тихо в ее ладошке, то тогда… Что тогда, додумывать не хотелось.

Чуть свет в комнату вошел разъяренный отец.

– Ну, что, нагулялась? Интересно знать, где это ты была? Лешка, вон, все пороги обил. Молчишь? Ну, молчи, молчи…

Месяц пролетел незаметно. Они гуляли в дубовой роще, сидели на берегу реки, убегали в зеленый лес, провожали за горизонт краснощекое солнце… Они уже не мыслили жизни друг без друга.

Как-то вечером, когда солнце медленно погружалось в реку, Костя пришел к Шуре с огромной охапкой полевых цветов.

– Пойдем на наше место, – позвал он.

Шура, быстро собравшись, пока не увидел отец, незаметно выскользнула из дому.

Они сидели и смотрели, как течение реки несет брошенную кем-то зеленую ветку. Оба молчали как будто в ожидании чего-то важного и значительного.

– Шурочка, – вдруг прервал молчание Костя, – я давно хотел тебе сказать…

Сердце девушки учащенно забилось. Она поняла, что сейчас услышит то, что было так долгожданно.

– Шурочка, – Костя нежно погладил ее руку, – ты не представляешь, что значишь для меня… Каждый раз, когда ухожу от тебя, меня охватывает страх, что больше с тобой не увижусь. Я знаю, что ты здесь, рядом, в этом городе, что завтра мы встретимся вновь, но все же невыносимое чувство не дает мне спокойно заснуть. Я не хочу разлучаться с тобой ни на час, ни на минуту. За то время, что мы знакомы, ты стала настолько дорога, настолько близка мне… Я так люблю тебя, Шурочка…

Шура не сводила с Кости счастливых глаз. Темная рябь воды, в которую нырял легкий летний ветерок, волновалась и трепетала от его прикосновения. С жалобным писком проносились над головой прибрежные белогрудые ласточки. Сердце девушки сладостно сжималось и от Костиных слов, и от той живописной картины, которая была словно хорошо продуманной декорацией к красивому спектаклю.

– Я люблю тебя, Шурочка, ты слышишь, я так люблю тебя… А… ты? – спросил осторожно Костя.

Шура сидела в оцепенении, она уже не слышала ни шороха волн, ни писка ласточек, лишь необыкновенное слово «люблю» звенело в ее ушах.

Девушка мгновение помолчала, потом резко вскочила с травы, закружилась, засмеялась и начала сыпать на Костю цветок по цветку, те, что он подарил ей сегодня.

– Я такая счастливая, – смеясь, говорила она. – Я самая счастливая на свете, – и упала прямо в объятия Константина.

– Шурочка, Шурочка, сладкая моя, любовь моя, – Костя осыпал поцелуями ее лицо, шею, волосы, пахнущие лесной свежестью, ему казалось, что он сейчас задохнется от нахлынувших чувств. – Я так люблю тебя, я так… Шурочка, будь моей женой, – прошептал он и вдруг замер, испугавшись своих слов и того, что может услышать страшное для него «нет».

– Женой? – переспросила Шура задумчиво, прижимаясь к его колючей щеке. – Я не знаю, я… я не знаю. – Она вдруг отпрянула от него, заглянула ему в глаза, улыбнулась и снова переспросила. – Женой…? Костя, ты знаешь, я, оказывается, очень сильно тебя люблю… Представляешь? Очень-очень сильно… Костюшка, я …, я согласна, – чуть слышно ответила она.

Отец был в гневе, когда узнал, что дочь собралась замуж.

– Ну, девка, не ожидал от тебя, – шумел он. – Нет, ты посмотри, знакомы без году неделя, а она уж замуж захотела! Чего от Лешки нос воротишь? Да, шалопай, но зато он свой. Нашенский. А шалопайство пройдет – я сам таким был. Парень второй год возле дома ошивается. Ждет, надеется. А этот пришел и… Хм, – усмехнулся Василий, – шустрый, однако.

– Отец, – попыталась успокоить Василия жена.

– Что, отец? Я Лешкину семью, как свою знаю. Мы с его отцом еще вот такими вместе до ветру бегали.

– Отец, – снова дернула Василия за рукав Татьяна.

– Молчи, мать! Ты вот лучше скажи, сколько я за тобой хаживал, сколько сапог истоптал. Вспомни, твои родители сказали, что сватать нас будут, ты и рта не раскрыла. А нынче что? – горячился он.

– Я люблю его, – наконец промолвила молчавшая до сих пор Шура.

– Люблю? Да что ты в любви-то еще понимаешь? Знаешь, я морковку тоже люблю. Вырвал ее с грядки, съел – и вся любовь. Нету ее. О любви тогда говорить можно, когда нутро человеческое познаешь. Люб-лю-ю, – передразнил отец.

– Я его люблю, – сказала Шура и закусила губы.

– Отец! – не вытерпела Мария, которая с самого начала разговора стояла в дверях и молча наблюдала за происходящим. – Тятя, ты на Шурочку посмотри, на ней же лица нет.

– Да что вы все заладили: «отец-отец». Делайте, что хотите! Чего стоишь истуканом? – повернулся он к Шуре. – Зови своего, – буркнул Василий и в сердцах швырнул об стену стул.

С утра ждали сватов. Пузатый самовар, отдуваясь, стоял на столе. Пахло пирогами, творогом и еще чем-то вкусным. Все в этот день валилось у Шуры из рук. Она не находила себе места и время от времени выскакивала на улицу, чтобы не пропустить, когда покажется ее Костя.