Золотая хозяйка Липовой горы

Уже пять раз вешние воды крушили лёд Сельвуны и увлекали его за собой туда, откуда прежде явились угры под предводительством Золотого шамана и покровительством Золотой Богини Вальги. Её чудотворная сила простёрлась теперь и над гористым, поросшим густым лесом и пронизанным многими речушками краем, подступающим к Большому камню. Величие Золотой Бабы росло, словно молодой лес на пожарище – быстро и мощно, а слава о ней разлеталась, не ведая преград ни на земле, ни на небе.

А вот сам Золотой шаман всё реже появлялся на людях, а если и выходил, то его лицо обязательно скрывала маска из золота, как в тот день, когда он впервые сошёл с вершины Липовой горы к сельвинам. На святилище всё больше делами заправляла Рысы, которую уже давно прочили в жёны жрецу Золотой Бабы. Так бы и было, если бы не дурная хворь Чекура, чьи следы и скрывала золотая маска. Потому-то он и не дотронулся до сих пор до молодой сельвинки, чтобы не передать ей заразу, иначе быть худому семени. Он сделает Рысы женщиной, но только после того как Вальга в благодарность за своё величие избавит его от ею же насланной болезни.

Но уверенность в этом с каждой новой весной становилась всё зыбче и зыбче, превращаясь в болотную топь. Под маской Чекур скрывал уже не только язвы, оставляющие на лице уродливые рубцы, но и всё более проваливающийся нос – нёбо стало мягким и морщинистым, в нём появились дыры, ведущие изо рта в нос, отчего голос, прежде звонкий и зычный, потух и стал гнусавым. Да ладно бы только внешность! Великий вождь чувствовал, что просто разваливается изнутри: живот изводили боли, в правом боку как будто постоянно лежал тяжёлый камень, а простое посещение Вальги оборачивалось одышкой, учащённым сердцебиением и долгой слабостью после.

Однажды Чекур, забывшись сном на закате, проснулся за полночь – и вдруг понял, что у него снова ничего не болит. Тело неожиданно откликнулось давно забытым ощущением – вождя переполняли силы. Обрадованный этим, он даже не сразу сообразил, что его терзает ещё и внезапно вернувшееся чувство голода. Полная луна катилась с Липовой горы, свет её отражался на золотых формах Вальги, делая их просто завораживающими.

– Слава тебе, Богиня!

Посланное ввысь мысленное приветствие, в отличие от ежедневных, ставших почти дежурными, обращений, в этот раз было преисполнено искренности. Он выздоравливает! Богиня наконец-то простила его и воздала ему по заслугам. Желая немедленно возблагодарить её, Чекур направился к святилищу.

Первые несколько десятков шагов дались Чекуру легко, но по мере того как перед ним вырастали гора и возвышающаяся на ней Богиня, ноги тяжелели, и отрывать их от земли становилось всё труднее. Одышка к концу пути валила с ног, а пот лил так, словно на угре в эту летнюю душную ночь надета была бобровая шуба.

Болезнь никуда не ушла, а лишь отступила на шаг, играя с ним, как ёж со слегка придушенной мышью. Это была шутка Богини. Злая шутка злой Богини. Об этом говорило и выражение её лица, обычно безучастного ко всему происходящему. Сейчас в лунном свете оно показалось надменным: «И когда ты, жалкий, смиришься со своей участью? Скорее бы тебя уже ноги перестали носить на гору…».

А может, он это не увидел, а услышал? Вот и губы у неё подались чуть вперёд, словно статуя силилась ещё что-то добавить, но не могла разомкнуть своих уст. И тут впервые каменное изваяние представилось угру просто женщиной, живой бабой из плоти и крови. Такую бы раздеть, сорвав с неё тунику, распустить волосы, схваченные тесьмой на затылке, намотать на кулак, и крутануть вокруг себя. Только ведь эту бабу родила не женщина, а высек резец скульптора из куска мрамора. И проучить её следовало иначе, и именно здесь и сейчас, не откладывая. Потом ни сил, ни воли для этого могло не хватить.

Шаман опять взглянул в лицо Богини, всё ещё надеясь уловить в нём перемену. Но попытка поймать её взгляд ни к чему не привела. Он и раньше подмечал, что Вальга никогда не смотрит на того, кто обращается к ней. Если к ней подходить с правой или левой стороны, то казалось, что она отворачивает голову.

Шагнув вплотную к жертвенному камню, он слегка оступился и, чтобы не повалиться, оперся рукой о статую. Его пальцы при этом угодили в дырку в складках одежды. Тут же в памяти вождя возникла картина, как за эту прореху цеплялась гетера Алекса, когда он входил в неё сзади. Выходило, что теперь сам Молочный горн оказался в том же положении?! Только одна эта мысль привела его в бешенство.

Первым его желанием было разбить изваяние, ради величия которого он потратил столько времени и сил. Обратить его в прах, стереть с лица земли, словно и не было никогда никакой Афродиты, Венеры и Золотой Богини Вальги. Но пока он подзывал к себе караульного и отцеплял у того с пояса палицу – деревянную дубину, окованную на утолщённом конце железом с короткими острыми шипами, этого времени хватило унять первый неистовый порыв.

Теперь это показалось ему слишком простым решением – безоглядной местью вместо наказания. Пойдя на поводу своих чувств, он бы таким образом лишь утолил свой гнев, ему же следовало наказать виновницу его несчастий – предать богиню унижению и позору, сравнимым с пережитыми им самим. Он отложил палицу и взял в руку один их двух жертвенных кинжалов, с которыми никогда не расставался. Этот был больше похож на короткий меч: увесистый, таким хорошо наносить рубящие удары.

Сначала Чекур думал отбить ей мочки ушей, но потом пришел к мысли, что позже охотники заполучить богатые серьги сделают это и без него. Нос! Вот с ним ей, как и самому шаману, следовало попрощаться. Один несильный удар кинжалом, и кончик носа отлетел в подставленную ладонь. Если прежде дуги бровей статуи напоминали натянутый лук, а нос – вложенную в тетиву стрелу, готовую поразить любое из земных сердец, то теперь у этой стрелы уже не было оперения, а потому ни далеко улететь, ни поразить точно в цель она не могла.

И тут Чекуру показалось, что богиня наконец-то дрогнула. Теперь она негнущимися руками с нанизанными на них золотыми украшениями, казавшимися сейчас никчёмными побрякушками, уже не столько ловила спадающие одежды, сколько пыталась защититься. Настал черёд палицы. Первый её удар пришёлся по локтю правой руки. Та неожиданно отвалилась с ровным сколом аккурат посередине плеча: откуда угру было знать, что греческие скульпторы ваяли руки отдельно, лишь потом крепя к статуе. Тут же ему привиделось, будто Вальга подала согнутую в колене левую ногу вперёд, метя ему в пах – он отступил вправо, саданув палицей по левой руке богини, но с учётом предыдущего огреха, метя в плечо. Чекур не слышал, как охают камни, но теперь мог поклясться, что так и было: потеряв вторую руку, статуя сделала глубокий и резкий вдох. Теперь, лишённая рук, она напоминала женщину, замершую от пронзившей её боли, даже единственная доступная взгляду левая ступня отражала это состояние: мизинец был подвёрнут, словно в подошву впился острый камешек.

Оставалось лишь развенчать каменную калеку. Чекур сначала снял диадему неведомой ему египетской царицы, потом – ожерелье… А потом всё-таки сделал то, что планировал с самого начала, – отбил мочки ушей вместе с серьгами.

И только тогда взметнулся над Липовой горой, взбудоражив ночную тишину городища и вспугнув луну, тут же нырнувшую за тучку, гнусавый то ли смех, то ли вопль теперь уже бывшего Золотого шамана. Когда он замолк и присел на жертвенный камень, понемногу приходя в себя, то увидел забытого им и стоящего всё это время за спиной караульного.

– Не ты ли это тут охал? – Чекур не подал виду, что слегка смущён тем, что кто-то видел его бой с каменной бабой.

– С чего бы угру охать? – с вызовом ответил страж, и по голосу вождь узнал Нукена, младшего брата славного воина Ратнима, возлюбленного прежней хозяйки статуи, только что лишённой рук.

– Ну мало ли… Не каждый день на твоих глазах богиню калечат.

– Кому Богиня Вальга, кому Золотая Баба, а кому и просто – каменная.

– Ты, выходит, из таких?

– Выходит!

Нукен всё ещё ершился, не понимая, к чему вождь клонит, но тот скривился в улыбке, которую провалившийся нос превратил в гримасу.

– Вот и славно! Забери руки этой каменной бабы, Нукен, да все дары, что сложены у её ног, и следуй за мной.

К подножию горы Берёзовой, расположенной недалеко от Липовой, уже проникла вялая предрассветная пора. Чекур стоял у выхода из небольшого грота, куда направил Нукена спрятать отбитые руки Вальги и дары ей – украшения всех мастей. Тот долго копошился впотьмах, но вот наконец послышались его тяжёлое от спёртого воздуха подземелья дыхание и шуршание коленок по нанесённой ветром высохшей листве. Шаман держал наготове острый жертвенный, с двумя канавками кровостоков, кинжал, которым в детстве принёс в жертву щенка, а его бабка Карья – раба. Как только из грота показалась голова молодого угра, в её основание с хрустом вонзился обоюдоострый клинок. Смерть была мгновенной. Не пройденная часть жизни хотя и любившего повздорить, но отважного воина отлетела навстречу первым лучам зари. Прожитая же, принадлежащая погибшему, оставалась с тем, кто теперь надёжно запечатал собой вход в хранилище рук Богини.

Сам же Молочный горн побрёл к городищу, выглядывая под ногами алые, в белых, словно жемчужины, крапинках шляпки грибов.

Чекур, закутавшись в плащ из соболиных шкур, сидел в приёмном зале своих хором за столом, но не во главе, как обычно, а сбоку, у стены меж окон. Перед ним стояла пустая плошка. Вождь рукой указал Петро на лавку по другую сторону стола.

– Спасибо, что соизволил принять! – то ли всерьёз, то ли с иронией поприветствовал латинянин и далее выпалил всё, что накопилось, словно бы опасаясь, что ему не дадут этого сделать. – Твой верный пёс Хомча никого и близко к порогу не подпускает. Что случилось с Вальгой?! Все твои люди – и угры, и сельвины – в смятении. Может, выйдешь и объяснишь им, в чём дело? Куда подевались её руки? Нос изуродован…

Молочный горн повертел головой и рассмеялся, но этот смех был похож скорее на кашель.

– Вот уж не думал, что мой последний бой будет с бабой. Ты был прав, Петро, называя её каменной бабой, она и в самом деле баба, хоть и Богиня. Нутром своим… ревнивым и мстительным. Ничего-о-о, спеси-то я ей поубавил. Теперь сила чудодейственная к ней вернётся только тогда, когда она снова обретёт руки и нос. А я вот решил не дожидаться, когда он у меня совсем провалится.

Только сейчас Петро заметил в уголках губ Чекура следы свежей, ещё не запёкшейся крови. Вождь уловил этот взгляд, вытер рот ладонью и кивнул на плошку.

– Я только что выпил мёртвое снадобье из крови собаки и двух мёртвых мухоморов. Помнишь, я тебе рассказывал, как в детстве едва не отравился ими? Бабка Карья спасла. Теперь смерть никто не остановит.

– Ты решил сам убить себя?

– У этого может быть много названий.

– Как ни называй, а суть одна – самоубийство. Это великий грех. В нашей вере —прямая дорога в ад.

Чекур ответил не сразу. А когда произнёс первые слова, речь его стала замедленней, и чем дальше шёл разговор, тем паузы – сначала между словами, а потом и между слогами – становились всё продолжительней, а сами звуки – глубже и протяжнее.

– Помнишь, как Цыпата вызывал Старика Края Гор? Он не представлялся ему чем-то стоящим неизмеримо выше по отношению к себе самому. Он старался нагнать на него страху и заставить выполнять свою волю. Так, как если бы они оба стояли на равной ноге.

Я прежде был таким же. Но пришло понимание непостижимости сил природы, а с этим – признание собственной слабости и беспомощности перед ней. До твоих приказов ей нет дела, можно только просить, или, как ты говоришь, молить. Я пробовал. Как я в своих мыслях молил Вальгу об исцелении! Чего ей только ни сулил! Тщетно. Она только посмеялась надо мной. Ты скажешь, что каменное изваяние на такое не способно? Да ещё как! Да тут ещё эта гора… Мне кажется, не будь её, мы бы с Вальгой поладили. Я не знаю, в чём тут дело, но это так…

У Золотого шамана уже не было шанса остановить процесс божественного становления, у Молочного горна ещё оставался, пока она не свершила своего главного чуда. Теперь уже не свершит. Во всяком случае, пока не обретёт своих рук. А я их надёжно упрятал.

– О каком главном чуде ты говоришь? – не удержался от вопроса Петро.

– Не знаю, и уже не узнаю… Да и так ли это важно, латинянин? Пусть это заботит тех, кто решится возродить Вальгу. Меня теперь больше волнует Небо… Вряд ли и Нга захочет принять к себе того, кто хотел низвергнуть его с небес.

– Лишив себя жизни, человек теряет возможность отмолить грехи, покаяться, в конце концов изменить что-то… Став «богом», он остается без Бога. В этом вся проблема.

– Ты опишешь это в своих свитках?

– Да.

– Всё, как было?

– Да.

– И о сифиле?

– Да.

– Ты краток… Это непривычно.

– Времени у нас не так много.

– Что верно, то верно… Меня всегда интересовало, почему ты так одержим своими записями. Я предвижу, что их когда-нибудь прочтут. Ты этого не можешь. Как тебе удаётся не охладеть к пустой работе?

– Она не пустая. Я, конечно, не горн и заглядывать ни на день, ни на годы, а уж тем более на столетия, как ты говоришь, не могу. Но и мне кое-что подвластно, не зря же ты иногда обращался к моим знаниям, а не только полагался на волю и помощь богов.

– Правда твоя… Что ты затеял?

– Решил создать письменность для сельвинов. Сначала хотел для угров, но раз уж мы оказались в этих краях, то подумал, что это важнее местному народу. Даже создал азбуку на основе латинского алфавита. Далось непросто. У сельвинов, как, кстати, и у угров, не одна «о», как у нас, латинян, или греков, а три: открытая, закрытая и ещё отрывистая, как выдох от удара под дых. Впрочем, это неважно. В данный момент. Скажу лишь, что уже написал на этом языке о чудесах Вальги. Думаю набрать ребят посмышлёней да начать обучать их этой грамоте. Сначала думал – Евангелие возьмусь переводить, тот труд тяжёлый, нужны помощники… Но сейчас передумал.

– Не хочешь нести сельвинам своего Бога?

– Не гожусь я для этого. Слишком много внутри меня сидит сомнений, а чтобы нести, да не просто нести, а насаждать веру, нужны люди, их не ведающие. Такие, как ты. Буду довольствоваться тем, что Господу нашлось место в моей душе христианской.

– Поступай как знаешь… Только то, что записано обо мне и Вальге, доверь сохранить ей самой. Найди способ. В остальном я тебе не советчик. И ещё: не записывай того, что случится после моего ухода. Хомча похоронит меня неподалеку от святилища. Над могилой, как и положено, сломает меч и прикопает его там же вместе с двумя жертвенными кинжалами. На них я кровью Нукена наложил печать молчания о месте, где укрыты руки Вальги. Тому, кто когда-нибудь сорвёт эту печать, откроется место тайника, только цена за это будет самой высокой. Не хочу, чтобы об этом знали те, кто прочтёт твои свитки. Всё должно случиться по наитию, как наша встреча с Вальгой, да и с тобой тоже, в том палаццо.

Чекур прикрыл глаза и замолк. Петро воспринял это как окончание разговора и встал, но горн снова заговорил, приоткрыв веки.

– Знаешь, я мыслил отнять у тебя записи и уничтожить, да и тебя самого заодно. Не желал, чтобы о моём позоре узнали, пусть и много-много зим спустя. А сейчас вот раздумал. В том, что ты оказался среди нас, есть промысел Неба, Кто бы Там ни обитал. Может, одной проблемой будет меньше при встрече, по крайней мере, с твоим Богом? Всё… уходи! Сейчас начинается моя мухоморная песня, она не для твоих ушей, христианин. Если хочешь, можешь после за меня помолиться, как ты говоришь.

– Прощай, Чекур!

В ответ горн лишь отмахнулся и отвалился к стене. Из его груди стали прорываться заунывные звуки. Видимо, уловив их, в дверях возник Хомча, заслонив своим исполинским телом весь проём. По его взгляду и решительным движениям было видно, что он готов немедля исполнить договорённость с вождём насчёт латинянина. Но перед тем как полностью оказаться во власти мухоморных духов, Чекур жестом отдал последний приказ своему самому преданному воину: «Отпусти!» Для Петро это означало пропуск в жизнь.

23 августа 2017

Ночь я провёл на квартире – из тех, что сдаются на сайтах о недвижимости под рубрикой «На час, посуточно». На втором этаже: на тот случай, если вдруг меня и здесь каким-то образом вычислят.

– И паспорт, – попросила заселявшая меня администратор – женщина неопределенного возраста.

– С паспортом проблемы.

– А без него нельзя-я-я, – разочарованно протянула сотрудница наверняка полулегальной гостиничной конторы, с сожалением взирая на купюры. – Сейчас строго стало.

– Ушёл вот от жены, – нашёлся-таки я. – Налегке, как видите. Не отпускала, все документы спрятала. Обещала вообще их сжечь. Сейчас, возможно, уже дотлевают…

– Разве мужика силой удержишь? – изумилась администраторша – и смягчилась. Видимо, я уже виделся ей не командировочным из Ярославля, а героем романа.

Едва за администратором закрылась дверь, я уселся на кровать и, чтобы хоть чем-то себя занять, стал разбирать сумку со шмотьём, купленным накануне в «Шаром-даром». Комната сразу наполнилась резкими запахами, словно открыли невидимую дверь в лабораторию школьного кабинета химии. Пришлось вынести свой новый гардероб на балкон, чтобы за ночь аромат ширпотреба хоть немного повыветрился.

Кресла или стула не наблюдалось, пришлось усесться на кровать. Добротная двухспалка стояла как раз посередине комнаты. Да и зачем здесь лишняя мебель? Люди снимали этот квадрат на пару часов не для того, чтобы рассиживаться.

Я, не расстилая постели и не раздеваясь, завалился в кровать. Стоило закрыть глаза, как появлялась Розовый Фламинго в окровавленной блузке. Эх, Александра Петровна, Александра Петровна…

Перед тем как влезть в новый гардероб, я принял душ и побрился. Зарастать щетиной ни в ком случае не стоило, чтобы лишний раз не привлекать внимания полицейских. Это у стильно одетого мужчины двухнедельная небритость может сойти за следование моде, у мужлана – за запой или радикальный настрой. Потом влез в «шаром-даром-обновы» и покинул квартиру, оставив в ней свою сумку-саквояж и всю одежду из прошлой жизни Чемодана. Ключи, как и договорились с администратором, опустил в почтовый ящик и, подкинув на плече спортивную сумку, зашагал уверенной походкой человека, у которого дел невпроворот.

Начал же я последний день в Екатеринбурге со звонка старому приятелю Александру Борисовичу Егорову по кличке Егор – я о нём упоминал в начале повествования. Тогда его как раз назначили на генеральскую должность руководителя управления охраны общественного порядка областного ГУВД в ранге заместителя начальника главка. Этому-то событию, вернее, тому, чтобы его «как следует обмыть» мы тогда и посвятили четыре оставшихся до моего отлёта на Урал дня. Пользуясь своим положением и связями, Егор смог загрузить мой измученный нарзаном организм в самолёт и отправить прямым рейсом в Екатеринбург.

Я нашёл в справочной служебный телефон, позвонил. Ожидаемо нарвался на секретаря, представился чужой фамилией. Попросили подождать, а секунд через десять в трубке раздался голос Егора:

– Слушаю.

– Александр Борисович, добрый день. Сергей Столяров, журналист «Уральской газеты», хотел бы просить вас о встрече.

– А что такое? Сейчас, вообще-то, вся информация для СМИ идёт через пресс-службу ГУВД.

– Да тут дело немного другого плана. Хотел бы получить кое-какие консультации. Дело в том, что я пишу книгу об ОПГ «Уралмаш». Вы, насколько мне известно, в конце девяностых были опером в том районе и пересекались с уралмашевскими. Помнится, как-то вскользь говорили об этом на Пионерском курорте прошлым летом.

– Да, я отдыхал там в санатории, но вас что-то… – возникла пауза, в течение которой полковник всё-таки сообразил, с кем разговаривает, и чуть не выдал этого. – Ну, ты… Вы правы, было дело. Где и когда предлагаете встретиться?

– Может, в обеденный перерыв в «Чайхане», что в Пассаже, недалеко от ГУВД? Столик я забронирую.

– Договорились.

Прежде чем предстать перед Егором, я решил подстраховаться и понаблюдать за ним. «Чайхана» располагалась на четвёртом этаже торгового центра, лифты вечно были заняты, так что в основном люди перемещались между этажами на эскалаторах. Сверху открывалась отличная обзорная площадка: если бы господин полковник явился с операми за спиной, я бы заметил. Егорова встретила предупреждённая мною администратор и проводила за столик, где уже стоял на подставке с горящей свечкой чайник с марокканским чаем. Я ещё минут пять понаблюдал за эскалатором и передвижениями по этажу – и только тогда сам вошёл туда.

– Чемодан, ты охренел, что ли?! – сразу же, даже чуть привстав с лавки, зашипел-зашептал Егоров. – Звонишь мне на службу, когда сам объявлен в федеральный розыск!

– Привет, Егор. Я тоже рад тебя видеть.

– Ещё проверяет, блядь… Суку во мне увидел? – опытный мент, конечно же, раскусил мои манёвры.

– Ты не кипи, Егор, – я так обрадовался его реакции, что мне даже не пришлось разыгрывать радушие. – Всякое могло быть. Надо было удостовериться.

– Надо ему… – начал менять гнев пышущий на неподдельный гнев полковник. – Тебе надо было хорошенько думать, прежде чем в такую блуду встревать.

– Ну, если бы я совсем не думал, сейчас бы у нас с тобой в СИЗО свиданка была. Значит, уже в розыске?

– А как иначе?! Недалеко от тела нашли нож с твоими отпечатками. Да там и пальчиков не надо. Видел я его – точно твой! Ручка из лосиного рога и монета старинная.

– Они там улики рассыпали, что ли?!

– Ты о чём?

– Тоже там кое-чего нашёл, – я достал из кармана бубенец Чернигина и подбросил его на ладони.

– Помню, помню… Кого подозреваешь?

– Да кого угодно… Хоть ваших. Уж больно оперативно сработано.

– Всё может быть. Впрочем, я слышал, ты прилично наследил на квартире убиенной гражданки Александры, хоть вроде и пытался подтереть за собой. А идентифицировать пальчики труда не составило, они же есть в базе, раз под следствием был. Потом фото предъявили соседям и свидетелям. Они опознали. Какого хрена ты её завалил?

– Ты прекращай меня тут колоть! Я тебе говорю, что не убивал! Это подстава. Скажи лучше, кто из ваших может быть заинтересован?

– Ну ты спросил… Знал бы – не сказал. Но судя по тому, как оперативно развиваются события, кто-то на самых верхах. Опять же не исключено, что и смежники из ФСБ подключились. Кому-то очень хочется, чтобы ты как можно скорее оказался в камере. Хотят сделку предложить – и деньги там на кону стоят, судя по всему, серьёзные. Потому что задаром у нас никто даже не почешется. Могу предложить свои услуги для улаживания конфликта. Перетру с кем надо. За долю малую, разумеется.

– Слушай, если бы я клад нашёл, я бы сам тебе предложил долю. Но мне предложить тебе нечего. Только историю, которая со стороны выглядит как бред сумасшедшего. Очень тебя прошу: не впутывайся в неё, чтобы тебя не наградили потом… посмертно. А у меня если что-то выгорит – про тебя не забуду, обещаю.

Егор окончательно подобрел. Это можно было понять уже по тому, что он перешёл на цитаты.

– Чашу вина? Белое? Красное? Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня? – Воланд в «Мастере и Маргарите» эту фразу произносил, должно быть, запросто, тоном жены, накануне золотой свадьбы предлагающей супругу на ночь стакан кефира. У Егора она прозвучала по-барски.

– Покорнейше… я не пью, – откликнулся я словами заведующего буфетом театра Варьете Андрея Фокича Сокова.

Мы окунули друг друга в улыбки. Время, когда вместе открывали для себя Булгакова, Бродского, Довлатова да ещё много кого, обоим было по-прежнему дорого.

– Нет, серьёзно, Чемодан. Давай накатим. Угощаю!

– Последний раз, когда я принял такое предложение, там, в Прибалтике, – потом неделю в себя приходил.

Польщённый Егор заржал, да так, что стали оборачиваться посетители за дальними столиками, и администратор озабоченно заглянула в зал.

– О планах не спрашиваю, – нахмурился старый приятель. – Но заляг на дно, да поглубже. Надеюсь, учить не надо тому, что документы и банковские карточки нигде светить не следует?