Принцесса и Дракон

Посвящается моей сестре Алисе,

без которой эта книга никогда бы

не появилась на свет.

Париж. Август 1793

Часть первая

Глава первая.

Старое, мрачное, величественное здание тюрьмы Консьержери на берегах Сены приковывало к себе взгляд и заставляло кого угодно задуматься о бренности жизни и переменчивости судьбы. Но Арман де Ламерти взирал на средневековый бастион без малейшего трепета, совершенно спокойно и даже с какой-то усталой скукой. В последние месяцы он ходил сюда, как ходит на службу какой-нибудь мелкий клерк, и испытывал по этому поводу схожие эмоции. Скука, рутина, хотя и не лишенная полезности. С тех пор как Арман стал членом революционного комитета, он многое повидал. Люди отправляемые на гильотину, не нарушали его покоя, не лишали сна и аппетита. Ламерти не испытывал к ним ни ненависти, ни жалости – ему было все равно. Но вот что было ему далеко не безразлично, так это состояния несчастных, ценой которых они могли купить себе жизнь. Именно этим и занимались комиссии по реквизициям, в состав которых Арман попадал очень часто – предлагали плененным аристократам избежать гильотины, отдав в собственность революционного комитета то, чего революции не удалось лишить их до этого. Если в начале смутного времени у кого-то хватило ума (как у самого Ламерти) поместить свои состояния или хотя бы часть их в банки других государств, то задачей реквизиционной комиссии было уговорить заключенных передать все "в дар" на благо республике. Те, кто соглашался, получали жизнь, но лишались всего. Иные же предпочитали сохранить свои состояния для наследников.

Надо сказать, что Арман занимался реквизициями отнюдь не в интересах республики, а исключительно в своих собственных. С 1791 года его, и так немалое состояние увеличилось практически вдвое за счет имуществ осужденных. Поначалу посещения тюрем его даже занимали. Тонкий знаток человеческой натуры, он с любопытством наблюдал как борются в обреченных два могущественнейших инстинкта – жажда жить и любовь к собственности. Но потом это прискучило и реквизиции стали рутиной.

– А вот и он! – услышал Ламерти у себя за спиной и обернулся.

По направлению к нему быстрым шагом шли двое. Первый – молодой человек приятной наружности, в чертах которого, невзирая на отмену сословий, читалась принадлежность к аристократии. Второй был антиподом своего спутника – грубые черты, злобное, лишенное мысли, выражение лица, огромный рост и крепкое сложение сразу выдавали в нем наследственного простолюдина.

– Надо же! – ухмыльнулся здоровяк. – Видать, и впрямь прошли времена, когда знать валялась в постелях до вечера. Нынче на ногах раньше нас, грешных. Давно нас поджидаете, гражданин Ламерти?

Арман с презрением окинул взглядом говорящего. Как же он ненавидел этого ублюдка! Хотя бы потому пора бросать все это, что приходится выслушивать речи от таких, как Парсен. Ничтожество! Башмачник, которому раньше он ни за что не доверил бы лакировку своих туфель, позволяет себе такой тон в разговоре с тем, чей плевок в его сторону был бы честью.

– Вы что-то задержались сегодня, Жерар, – Ламерти намеренно обращался лишь к молодому человеку.

– Ты прав, извини, что заставили ждать – юноша улыбнулся приятной улыбкой, которая была призвана стать залогом примирения между Ламерти и Парсеном.

Все трое торопливо прошли в ворота тюрьмы, пересекли двор, миновали тюремные коридоры и оказались у дверей жандармской приемной. Арман первым распахнул дверь и обвел скучающим взглядом собравшихся там людей. Несчастные аристократы, чей облик нес печать лишений и нравственных страданий, и в противоположность им – сытые, по большей части, тупые лица жандармов. Все как обычно.

Нет, не все! Глаза Ламерти вдруг остановились на женском лице. Единственная среди мужчин женщина, а точнее юная девушка, невольно приковывала к себе взгляд.

– Какая красавица! – услышал Арман за спиной тихое восклицание Жерара.

И правда, заключенная была чудо как хороша. Лишения оставили свой след на ее внешности – она была слишком худа, бледна, платье ее и волосы находились в беспорядке, который, несмотря на все усилия обладательницы, невозможно было скрыть. И все же эти недостатки лишь оттеняли природную красоту. Девушка была невысокого роста, великолепно сложена, что было очевидно, вопреки худобе. Идеальный овал лица, прелестно очерченные губы, не потерявшие нежно розового цвета. Светлые с золотистым отливом, длинные локоны были распущены, и струились водопадом по плечам и спине девушки, вследствие невозможности в условиях тюремной жизни укладывать их в замысловатые прически. Но больше всего поражали ее глаза. В обрамлении темных пушистых ресниц, они сверкали глубокой голубизной горного озера. Девушка была прекрасна!

Арман был знатоком и ценителем дамской красоты, потому с удовольствием любовался юной заключенной. Ей же (это читалось в выражении лица) были крайне неприятны любопытные и откровенные мужские взгляды.

– Ох, какая лапочка! – Парсен тоже заметил девицу. – Ты моя красотка!

Омерзение, выразившееся на лице девушки и находящихся в зале заключенных – мужчин, нимало его не смутило, скорее раззадорило.

– Что скривилась? Неужто тебе не по нраву любезности настоящего мужчины? Привыкай, милочка, потому что я тебя забираю. Ты выйдешь из тюрьмы, и вовсе даже не на гильотину. Причем это не будет стоить тебе ни единого экю, в отличие от остальных присутствующих. Я забираю ее! – обратился Парсен к жандармам и своим товарищам по комиссии. Живое лицо девушки, на котором легко читалась смена выражений, изображало крайний ужас.

– Не так быстро, Парсен. – спокойно прервал разглагольствования бывшего башмачника Ламерти. – Девушка пойдет со мной.

– Это еще почему? Я первый решил ее реквизировать! – Парсен грубо расхохотался собственной шутке.

– Это потому, что я председатель реквизиционной комиссии, гражданин Парсен. Надеюсь, вы об этом не забыли?

– Я хочу забрать девчонку! Прошли времена, когда знать заправляла и указывала нам наше место. Теперь место знати здесь! Парсен указал на скамьи, где сидели заключенные, но тут же осекся. В составе комиссии было двое бывших аристократов против него одного – выходца из народа. И если с Ламерти его связывала давняя антипатия, порой перераставшая в открытые ссоры, то с Жераром де Фабри Парсен обычно пребывал в довольно мирных отношениях, чему, впрочем способствовал гораздо более незлобливый, веселый характер Жерара, чем сдержанность или симпатия самого Парсена.

– Девушка пойдет со мной, – повторил Арман. – Это официальное решение председателя реквизиционной комиссии. Можете оспорить его на очередном заседании комитета, гражданин Парсен. Но не советую. Едва ли за этой малюткой числится большое состояние, а жажда отправить ее на эшафот вряд ли будет в членах комитета слишком сильна. В любом случае, я обращу внимание комитета на тот факт, что изначально вы сами планировали поступить с девицей так, как поступил я, и гражданин Фабри это подтвердит.

Парсен понял, что проиграл. В изворотливости ума он бесконечно проигрывал Ламерти, кроме того Арман изучал право в Сорбонне, а потому был весьма сведущ во всяких юридических ухищрениях.

– Итак, – обратился Арман к начальнику жандармов, – Девицу я забираю. Предайте мне ее документы, будьте добры.

– Да что же это такое! – не выдержав, подал голос пожилой мужчина из числа заключенных. – Вы словно работорговцы на невольничьем рынке. Вы говорите о человеке! Как можно забрать ее себе, словно собственность или рабыню?! Опомнитесь! Неужто в вас не осталось ничего человеческого?

– И кто у нас заговорил о человечности? – Ламерти сверился с папкой досье, составленных на каждого заключенного. – Месье де Контильяк… Не сомневаюсь, что вам хорошо знакома атмосфера невольничьих рынков. Ваши плантации в Новом свете, наверняка нуждаются в постоянном притоке рабов и рабынь, и если не вы лично, то ваш управляющий постоянно покупает тех, кого также можно назвать человеком, как и эту барышню. Почему же вас так возмущают наши действия? – Арман поморщился от слова "наши", которое он вынужден был употребить, невольно поставив себя на одну доску с Парсеном, – Или то, что можно в Гватемале никак недопустимо в Париже?

Во все время перепалки девушка смотрела в основном на Армана, и на подвижном лице ее сменялись выражения страдания и робкой надежды. Она пыталась понять что за человек председатель комиссии и какая участь ее с ним ожидает. Вне всяких сомнений не могло быть ничего ужаснее Парсена, но что таит в себе этот, другой? Арман тем временем обратился к соратникам.

– Надеюсь, господа, что ваша обида, вызванная моим произволом чуть поутихнет, если я откажусь принимать дальнейшее участие в сегодняшних реквизициях, и соответственно, не буду претендовать на долю, которую вы сможете поделить на двоих. А я, с вашего позволения, покину вас, лишив заодно прелестного общества юной мадемуазель, – с этими словами Арман подошел к девушке, бесцеремонно взял ее за руку и потащил к выходу.

– Пойдем, моя красавица! – бросил он ей на ходу. Надежда больше не освещала прелестное личико. Перед тем как выйти из зала, она в последний раз с тоской посмотрела на друзей по несчастью, и прошептала:

– Прощайте! Да хранит нас всех Пресвятая дева!

Потом несчастная перевела взгляд на человека, который практически тащил ее по коридору. Увы, у нее не осталась ни малейших сомнений насчет уготованной ей участи.

Глава вторая.

Во время поездки в открытом экипаже, Эмильенна де Ноалье (именно это имя носила девушка, ставшая яблоком раздора между членами реквизиционной комиссии) украдкой бросала взгляды на своего спутника. Арман де Ламерти был хорош собой. Высокий, худощавого, но мужественного сложения, с классически утонченными чертами лица. Голубые, насмешливо прищуренные глаза, были холодны как лед. Молодой человек не признавал париков, а потому собирал свои длинные светло-русые волосы в хвост. Несколько прядей, выбиваясь из его прически с искусственной небрежностью, подчеркивали высокие скулы и идеально прямой нос. Красота Ламерти была подобна красоте статуи, лишенной человеческого тепла. На идеальном лице читались, в зависимости от обстоятельств, равнодушие, презрение ко всему миру или насмешка.

Заметив интерес спутницы к своей персоне, Арман заговорил. – Однако ж, сударыня, за все время нашего знакомства, вы не проронили ни слова. Что вы обо всем этом думаете? – в голосе Армана слышалась неприкрытая насмешка.

– Будто для вас имеет хоть какое-нибудь значение, что я думаю! – холодность и высокомерие, которые девушка вложила в свои слова, а также само содержание ее ответа удивили Ламерти.

– Не слишком ли дерзко ты отвечаешь, малютка? В твоем положении я бы не позволял себе подобного тона.

– Будь мой тон предельно учтив, вряд ли это изменило бы мое положение, – ответила Эмильенна.

– Резонно. И все же будь повежливей. Ты должна быть мне благодарна, я спас тебя от гильотины.

– Я испытывала бы к вам большую благодарность, отправь вы меня туда! – в ее голосе, несмотря на ледяной тон, прозвучала неподдельная искренность.

– Даже так? – Арман удивленно изогнул бровь и задумался, надолго замолчав.

Дорога до особняка де Ламерти, располагавшегося на острове Сите, заняла не более получаса. Выходя из экипажа, он с насмешливой галантностью подал Эмильенне руку, на которую та оперлась с таким высокомерием, будто принимала помощь от слуги.

Ну, ну, подумал Арман. Оказывается месяцы тюрьмы не сбили с тебя спесь. Ну что ж, мне будет достаточно для этого пары дней, а то и нескольких часов. Ты у меня быстро поймешь, чего теперь стоит твоя гордость!

Зайдя в дом, Арман обратился к встречающему их слуге: – Люсьен, проводи мою гостью, ей надо привести себя в порядок. И постарайся привести в пристойный вид ее гардероб, насколько это вообще возможно.

Затем хозяин повернулся к девушке:

– Вечером, сударыня, я жду вас к ужину.

Люсьен – человек лет тридцати с небольшим – исполнял большинство обязанностей по дому, ввиду того, что многочисленные слуги разбежались, предпочтя получать по три франка ежедневно за "работу" в комитетах, чем исполнять прихоти взбалмошного, вспыльчивого хозяина. Чернь пьянило ощущение равенства и свободы. Но Люсьена Обера не так-то легко было сманить из особняка Ламерти. Ни три франка, ни тридцать не заменили бы ему доверительных отношений с господином. Будучи несколькими летами старше Армана, с детских лет он был его наперсником в тех делах и забавах, в которых возможно участвовать человеку его звания. Обер отлично знал нрав своего хозяина, не раз попадал под горячую руку, но его преданность Арману была безмерной. То был верный пес, готовый ради хозяина на любое преступление. Вот и сейчас, увидев бледную красивую девицу с тоской в глазах, Обер сразу догадался какого рода эта "гостья". Но ни капли жалости не отразилось на его лице. Однако голос вышколенного слуги был предельно почтителен.

– Пройдемте, сударыня! – он проводил Эмильенну в ванную комнату, попросил оставить платье у дверей и исчез.

Эмили пребывала в полнейшем замешательстве. Она умирала от желания принять ванну, чего так долго была лишена в тюрьме, и в то же время мысль о том, чтобы раздеться в доме, где находятся двое незнакомых мужчин приводила ее в ужас. В конце концов чистоплотность победила стыдливость и, положившись на благородство (которое трудно было предположить в обитателях дома), девушка разделась, и с чувством невыразимого блаженства погрузилась в горячую воду. Сначала она планировала вымыться как можно быстрее, но возможность наконец-то позаботится о себе – насладиться водой с ароматной пеной, вымыть каждую прядь волос, которые уже не первую неделю казались ей грязной соломой, выстирать свое белье – возможность вновь почувствовать себя женщиной – заставила ее позабыть и о времени, и об опасности. Когда же, наконец, она вытерлась пушистым полотенцем и обернулась в него, став похожей на античную статую, то за дверью ванной нашла свою одежду, вычищенную Люсьеном так хорошо, как это только было возможно в столь короткий срок. Девушка оделась, с тоской посмотрела на свои волосы, которые в отсутствии шпилек, совершенно не представлялось возможным собрать хотя бы в простейшую прическу, и села у окна, размышляя о новой перемене в своей жизни.

Через некоторое время в дверь деликатно постучали. На пороге комнаты стоял Люсьен.

– Господин просит вас к ужину.

Эмили ничего не сказала, но последовала за слугой. Ужинать в обществе надменного и недоброго хозяина особняка ей вовсе не хотелось, но накалять атмосферу по пустякам тоже было неразумно.

Ламерти ждал в роскошно отделанной столовой, стоя лицом к окну. Когда Эмильенна вошла в комнату он медленно обернулся. При взгляде на девушку, на его обычно бесстрастном лице, отразилось явное удовольствие.

– Вам идет быть, чистой, моя милая, – обратился он к ней, как только Люсьен покинул комнату.

Эмили промолчала, предпочтя оставить без ответа сей сомнительный комплимент. Ламерти жестом указал ей на прекрасно сервированный стол.

– Присаживайтесь, составьте мне компанию, мадемуазель.

В обращении к Эмильенне, он постоянно переплетал фамильярное "ты" и вежливое "вы". Впрочем, даже в наиболее почтительных фразах всегда слышалась насмешка, а вот выражения типа "моя милая" или "красавица моя" звучали в его устах предельно беззастенчиво. Эмили дала себе слово не замечать ни грубости, ни нарочитой почтительности. Однако на предложение сесть за стол, она не двинулась с места.

– Благодарю вас, я не голодна.

– Неужели?! – Арман откровенно издевался. – Значит в тюрьмах кормят гораздо лучше, чем принято считать, если после столь долгого заключения вас не соблазняет мой скромный стол.

– Ваш стол отнюдь не скромен, в отличие от тюремного, и все же я не стану есть.

– Как вам будет угодно. Видно, гордость в вас сильнее голода. Тем лучше. Раз вы не хотите есть, можно сразу перейти к следующей части нашего знакомства. Кстати, как вас зовут, принцесса?

– Вы забрали из тюрьмы мои документы – вместо ответа произнесла Эмильенна.

– Я задал тебе вопрос, девочка, и хочу услышать на него ответ. У меня есть дела поважнее, чем разбираться в твоих документах. Так как твое имя?

– Эмильенна де Ноалье.

– Чрезвычайно рад знакомству, мадемуазель. Арман де Ламерти, к вашим услугам. Вы догадываетесь с какой целью я пригласил вас в свой дом?

– Это сложно назвать приглашением. О ваших же целях лучше судить вам.

– Тогда ставлю вас в известность, что вам уготовлена роль моей любовницы – жестко отрезал Ламерти. – Это плата за то, что я спас вам жизнь.

– Я не хочу платить за то, что мне не нужно! Если вам так хотелось совершить благородный поступок дали бы мне лучше умереть. Смерть для меня много привлекательнее, чем роль вашей любовницы.

– Боюсь, у тебя нет выбора, – Арман отвернулся к окну и уставился на неторопливые воды Сены.

– Выбор всегда есть! – Эмили воспользовавшись тем, что хозяин смотрит в другую сторону, осторожно приблизилась к столу и, взяв нож, спрятала его в складках широкой юбки. Она не представляла, что будет с ним делать, но так было хоть немного спокойнее. Словно от нее и вправду что-то зависело.

Арман обернулся.

– Мне жаль, но сегодня выбор делаю я! – он направился к девушке, неторопливо, с осознанием своей силы и власти. Эмильенна молниеносно оказалась на другом конце комнаты и выхватила нож.

– О, у нашего ангелочка, оказывается, есть зубки! – Ламерти от души забавлялся. – Не балуйся столовыми приборами, малютка. Если ты действительно решила меня убить, то лучше возьми пистолет. У меня есть. Принести? Я счел бы себя безмерно оскорбленным, если бы причиной моей смерти послужило банальное столовое серебро.

– Не стоит беспокоиться. Я не планирую вас убивать.

– Значит себя? А как же смертный грех самоубийства? Как же Пресвятая Дева? Боюсь, она не одобрит подобного самоуправства.

– Она поймет! Должна понять – в голосе девушки сквозило сомнение и отчаяние.

– Ну что же, тебе лучше знать божественное мнение на этот счет. Я, знаешь ли, не слишком сведущ в теологии. Так что не буду тебе мешать. Напротив, с удовольствием полюбуюсь. Только, будь добра, постарайся упасть на спину, чтобы Люсьен успел убрать твой труп до того, как кровь испачкает ковер и бросить в Сену. Он мне дорог, знаешь ли.

– Кто? – вопрос вырвался сам собой. Разум Эмили отказывался постигать происходящее.

– Не кто, а что, – спокойно поправил Арман – Мой ковер, разумеется. Я им очень дорожу. Люсьен, и уж тем более ваше мертвое тело не столь ценны для меня.

Эмильенна отчаянно пыталась найти смысл в этом трагическом фарсе. Он смеется! Он забавляется! Он считает ее смерть отличным поводом поизощряться в остроумии. А впрочем, почему бы и нет? Почему бы ему не смеяться? Кто она для него, чтобы он пожалел о ней? Человек этот спокойно отправлял других на эшафот, почему же должен отступать от задуманного, чтобы не дать ей умереть? Надо быть мужественной и пройти все до конца. Не показать ему, как ей больно и страшно.

Выдавив из себя принужденную улыбку, девушка ответила холодным тоном.

– Может быть, позволите мне умереть в другой комнате, где нет ковров подобной ценности? Или прикажете самостоятельно броситься в Сену, дабы поберечь ковры и не затруднять Люсьена?

– А ты молодец! Смелая девчонка! – в голосе Ламерти послышалось неподдельное восхищение. Он не ожидал, что девушка в такой ситуации способна поддержать шутку. За шутливым разговором, молодой человек подходил все ближе к Эмильенне, а ее замешательство и попытки понять его поведение, не позволили ей заметить сей тактический маневр. Очнулась она тогда, когда Арман подошел к ней вплотную и, резко схватив руку, сжимающую нож, спокойно вывернул тонкое запястье. Вскрикнув от острой боли, девушка выронила нож, а Ламерти отшвырнул его ногой в другой угол комнаты.

– Вот и все, моя прелесть. Игры закончены. Не для того я натравливал на себя Парсена, чтобы ты в первый же день заколола себя кинжалом, как героиня пошлого романа. У меня на тебя совсем другие виды.

После этих слов, Арман схватил девушку за плечи и грубо привлек к себе. На секунду ей удалось вырваться, и их взгляды встретились. И такая бесконечная боль, такое отчаяние было в голубых глазах бедной пленницы, что даже равнодушный к чужому горю Ламерти испытал что-то похожее на укол совести. Воспользовавшись его замешательством, Эмили в отчаянии прошептала:

– Ну неужели нужно падать так низко? Многие женщины мечтали бы о вашей любви, я уверена. Зачем вам унижаться, вырывая любовь силой, у той, кто вас ненавидит?

Жалость, которую было испытал к своей жертве Арман, после этих слов мгновенно сменилась неистовым гневом. Он отшвырнул девушку от себя и наотмашь ударил по обеим щекам.

– Ах ты, маленькая дрянь! Кто ты такая чтобы учить меня, что мне делать?! Ты будешь решать, что меня унижает, а что нет?! Самонадеянная тварь! – и он еще раз ударил ее по лицу. Эмильенна даже не приложила руку к покрасневшим щекам, она стояла, гордо вскинув подбородок, и смотрела прямо в глаза своему мучителю. Пусть он сильнее, но она не склонит голову, не опустит взгляд, не даст ни единой слезе блеснуть в глазах.

Ламерти продолжал буравить ее злым взглядом, потом схватил, забросил на плечо и понес по лестнице. Бедную девушку парализовал ужас. Она не могла даже пошевелиться, когда Арман открыл дверь и швырнул ее на софу. Эмили зажмурила глаза и мечтала только об одном – умереть сию же секунду! Каково же было ее удивление, когда она услышала удаляющиеся шаги, а затем дверь хлопнула с такой силой, что хрусталики на люстре жалобно зазвенели.

Арман вернулся в столовую. Налил себе коньяка и попытался успокоиться. Его бешенство объяснялось просто. Хоть и противно было себе в том признаваться, но девчонка права – это унизительно. Унизительно внушать женщине отвращение и, несмотря на это, добиваться ее, пусть даже силой. Ламерти надолго задумался. Постепенно злое выражение лица уступило место улыбке, правда, не менее злой.

Он больше ее не тронет. По крайней мере, постарается. Но она еще пожалеет. Сегодняшний вечер покажется ей раем по сравнению с тем, что он задумал. Он заставит эту дерзкую девицу влюбится в себя без памяти, а когда она полюбит, получив то, чего добивался, вышвырнет ее отсюда, подарив Парсену. Вот тогда взбалмошная гордячка сполна познает, что такое унижение! Пусть читает свои душеспасительные наставления этой плебейской скотине.

Придумав подобный план мести, Ламерти полностью расслабился и пошел проведать свою пленницу. Когда он открыл дверь в комнату, где оставил Эмильенну, то глазам его предстала удивительная картина. Забравшись в кресло, измученная тревогами и борьбой, девушка забылась беспокойным сном. Во сне Эмили обнимала колени, склонив на них голову, а золотистые волосы окутывали ее хрупкую фигурку, словно плащом. Арман невольно залюбовался спящей девушкой. Надо быть очень смелой или иметь очень чистую совесть, чтобы уснуть в доме своего врага, находясь в такой опасности.

– Видно, ты и впрямь надеешься на помощь ангелов, раз заснула в логове дьявола, – почти беззвучно прошептал он. – Ну что же, спи пока.

Перед тем как покинуть комнату, Арман снял с софы непонятно зачем брошенное там покрывало и накинул его на спящую.

Глава третья.

Эмильенна проснулась поздно. Пробуждение принесло гамму неприятных эмоций и ощущений. Все тело ныло после ночи, проведенной в кресле. Но это было ничто, по сравнению с тем, какой кошмар творился в душе и в мыслях. Минут десять девушка упрямо не хотела открывать глаза, словно за плотно сомкнутыми веками можно было спрятаться от реальности. Ей вспомнилось, что так же ужасны были пробуждения в первые дни тюремного заключения. Пока не откроешь глаза, можно верить в чудо, игнорируя все другие чувства и, главное, воспоминания. Можно надеяться, что ты проснешься в своей постели и все окажется не более, чем ночным миражом. Но реальность всякий раз брала верх над хрупкой мечтой. Недели через полторы Эмильенна сдалась и окончательно поверила в то, что тюрьма и есть ее новая жизнь, и, как могла, смирилась с этим. Могла ли бедная девушка вообразить, что в этом мире есть место, проснувшись в котором, она будет мечтать о пробуждении в тюрьме?

Поняв, что сидеть весь день с закрытыми глазами невозможно, Эмильенна прочитала молитву, вложив в нее последнюю надежду, и, наконец, удостоила окружающую действительность ясным взором лазурных глаз. Увы, все было как накануне вечером. Разве что она была укрыта бархатным покрывалом, до этого, вроде бы, лежавшим на софе. Надо заметить, что Эмили предпочла софе кресло, надеясь, что так проще будет не уснуть, поскольку спать она вовсе не планировала. Однако душевная и физическая усталость оказались сильнее принятого решения, и неудобное кресло не стало тому помехой. Откуда покрывало? Эмильенна точно помнила, что не притрагивалась к нему. Неужели Люсьен позаботился о комфорте гостьи, точнее пленницы своего хозяина? Может и этому вышколенному, преданному слуге негодяя не чуждо хоть что-то человеческое? Или так выражается забота о собственности господина?