Огнепад: Ложная слепота. Зеро. Боги насекомых. Полковник. Эхопраксия

Вся загвоздка в движениях. Что-то на уровне рефлексов. Он держал конечности так, что походил на богомола, и ты постоянно думал только об одном: эти длинные суставчатые штуки могут протянуться и схватить тебя на другом конце комнаты в любой момент, когда заблагорассудится хозяину. Стоило Сарасти взглянуть на меня – по-настоящему, невооруженным глазом, без очков, – полмиллиона лет куда-то испарялись. То, что он вымер, ничего не значило. Как и то, что мы прошли долгий путь, набрали достаточно сил и воскресили собственные кошмары себе на потребу. Гены не обманешь, они знают, чего бояться.

Конечно, испытать такое надо самому и вживую. Роберт Паглиньо знал вампиров до последней молекулы – теоретически, но так и не понял их, хотя держал в голове все биотехнические параметры. Он позвонил мне перед отлетом, чем немало меня удивил. Когда объявили состав экспедиции, надсмотрщики блокировали все личные вызовы, кроме внесенных в «белый список». Я забыл, что Паг в него входит. После Челси мы не общались, и я уже оставил надежду когда-нибудь снова с ним встретиться. Но он позвонил.

– Стручок, – Паг неуверенно улыбнулся, вызывая на разговор.

– Рад тебя видеть, – ответил я. Ведь в подобных ситуациях принято так говорить.

– Ну… я видел твое имя на плахе. Для исходника ты здорово поднялся.

– Не слишком.

– Твою мать, да ты теперь – авангард человечества! Наша первая, последняя и единственная надежда перед лицом неведомого. Ты их всех сделал! – Паг с постановочным восторгом вскинул сжатый кулак.

Краеугольным камнем в жизни Роберта Паглиньо стало желание всех сделать, и, надо сказать, оно пошло ему на пользу, а недостатки естественного происхождения он преодолел с помощью модификаций, хирургических улучшений и невероятной безжалостности. В мире, где человечество беспрецедентными темпами становилось излишним, мы оба хранили статус другой эпохи: профессиональных работников.

– Теперь тобой будет командовать вамп, – прокомментировал он. – Как говорится, клин клином вышибают.

– Наверное, хотят, чтобы мы попрактиковались. Ну, чтобы с настоящими чужаками было полегче.

Паг рассмеялся. Понятия не имею почему. Но на всякий случай я улыбнулся в ответ. Мне было приятно снова его видеть.

– Ну, и какие они в жизни? – спросил Паг.

– Вампиры? Не знаю. Вчера первого увидел.

– И?

– Трудно читается. Порой кажется, что он не осознает происходящее вокруг, словно… уходит в свой воображаемый мирок.

– Еще как осознает! Эти твари такие сообразительные, что дрожь пробирает. Ты знаешь, что они могут одновременно удерживать в сознании оба аспекта кубов Неккера?

Термин показался знакомым. Я запросил подсказку и увидел миниатюру знакомой проволочной рамки.

Теперь я вспомнил: классическая зрительная иллюзия. Иногда заштрихованной кажется передняя сторона, иногда – задняя. Куб переворачивается в зависимости от взгляда.

– Мы с тобой видим куб или так, или иначе, – продолжил Паг. – Упыри видят его обоими способами одновременно. Представляешь, какое это им дает преимущество?

– Недостаточное.

– Туше! Но, послушай, они не виноваты, что в малых популяциях нейтральные признаки фиксируются.

– Я бы не назвал крестовый глюк нейтральным признаком.

– Поначалу он был именно таким. Много ли прямых углов ты видишь в природе? – Паг махнул рукой. – Хотя не в них дело. Суть в том, что они способны на то, что для нас, людей, неврологически невозможно. Скажем, одновременно воспринимать множественные картины мира. То, что мы вынуждены прорабатывать шаг за шагом, вампы замечают с первого взгляда, им не нужно об этом думать. Ты ведь знаешь, что ни один обычный человек из исходников не сможет с ходу перечислить все простые числа между единицей и миллиардом? В старые времена на такое были способны только редкие аутисты.

– Он никогда не пользуется прошедшим временем, – пробормотал я.

– А? Это… – Паг кивнул. – Вампиры не воспринимают прошедшего времени. Для них это другая ветка реальности. Они не вспоминают прошлое, а переживают его заново.

– Вроде явственных воспоминаний после травмы?

– Только без травмы, – Роберт поморщился. – По крайней мере для них.

– Выходит, это твой нынешний конек? Вампиры?

– Стручок, вампиры сейчас – Конек с большой буквы «ка» для любого, у кого в резюме есть хотя бы одна приставка «нейро». Я лишь делал пару статей по гистологии. Рецепторы распознавания образов, светоизбирательные фоторецепторы, фильтры информационного приоритета [18]. В общем, про их глаза.

– Ага, – я поколебался. – Выводят из равновесия, знаешь ли.

– А то! – Паг понимающе кивнул. – Это их тапетум [19] дает такой отблеск… Жуть!

Он помотал головой, явно впечатленный моим замечанием.

– Ты не видел их живьем, – заключил я.

– В смысле, во плоти? Да я бы отдал за это левое яйцо. А что?

– Дело не в свечении. А в… – я поискал подходящее слово, – в отношении.

– Ага, – согласился Паг, помолчав. – Пожалуй, иной раз своими глазами не увидишь – не поймешь, да? Поэтому я тебе и завидую, Стручок.

– Зря.

– Не зря! Даже если ты не встретишься с теми, кто послал светлячков, у тебя будет возможность понаблюдать этого… Сарасти, да?

– Впустую. В моем резюме все «нейро» стоят в графе «история болезни».

Роберт рассмеялся.

– Ну, в общем, как я сказал – увидел твое имя в заголовках и решил: старику через пару месяцев вылетать, и, наверное, не стоит ждать, что он сам позвонит.

С нашего последнего разговора прошло больше двух лет.

– Не думал о том, что пробьюсь, кстати. Решил, ты занес меня в «черный список».

– Нет. Мысли такой не было, – уверил его я.

Паг опустил глаза, затих, но потом пробормотал:

– Мог бы ей позвонить.

– Знаю.

– Она умирала. Ты бы мог…

– Не было времени.

Паг решил проглотить мое неприкрытое вранье и просто сказал:

– В общем, я хотел пожелать тебе удачи. Что тоже не до конца было правдой.

– Спасибо. Ценю.

– Надери пришельцам задницы! Если они у них есть.

– Нас будет пятеро, Паг. Вместе с дублерами девять человек. На армию не похоже.

– Просто фигура речи, мой млекопитающий брат. Тогда зарой топор войны. Не пускай торпеды. Успокой дракона.

«Подними белый флаг», – подумал я.

– Ты, наверное, очень занят, – заметил он, – я…

– Слушай, хочешь встретиться? В реале. Я давно не был в «КуБите».

– Я бы с радостью, Стручок. Только сейчас в Манкойе, на семинаре по углубленному анализу.

– Ты хочешь сказать физически?

– Передовые разработки. Старая школа, привычка…

– Жалко.

– В общем, оставлю я тебя. Просто хотел… ну, понимаешь…

– Спасибо, – повторил я.

– Ну, ты понял. Пока, – заключил он.

Для чего, если разобраться, Роберт Паглиньо мне и звонил: он не рассчитывал на «следующий раз».

* * *

Паг винил меня за то, что с Челси так вышло. И поделом! Я винил его за то, что с ней все началось.

Он занялся нейроэкономикой, как минимум, потому, что друг детства прямо у него на глазах превратился в человека-стручка. Я подался в синтез примерно по той же причине. Наши пути разошлись, и мы не часто встречались во плоти, но и через двадцать лет после того, как я ради него избил тех пацанов, Роберт Паглиньо оставался моим лучшим и единственным другом.

– Тебе надо оттаять, – как-то сказал он мне. – И я знаю женщину с подходящими прихватками для духовки.

– Это, пожалуй, самая скверная метафора в истории человеческого языка, – заметил я.

– Серьезно, она тебе под стать. Вроде противовеса – сдвинет ближе к статистической норме, понимаешь?

– Нет, Паг, не понимаю. Кто она, тоже нейроэкономист?

– Нейрокосметолог, – поправил он.

– На них еще есть спрос? – я бы сильно удивился: зачем платить за то, чтобы увеличить совместимость со своей «второй половиной», когда само понятие «второй половины» вышло из моды?

– Небольшой, – признался Паг. – Вообще-то она сидит почти без работы. Но инструменты еще при ней, старина! Очень тигмотактичная [20] девочка. Предпочитает общаться лицом к лицу и во плоти.

– Не знаю, Паг. Слишком смахивает на работу.

– Это не твоя работа. С ней всяко будет полегче, чем с этими чертовыми композитниками, которых ты переводишь. Умница, красавица, да и вполне нормальная, если не считать заморочек по поводу личного общения. А это не столько извращение, сколько милый фетиш. И в твоем случае он может дать лечебный эффект.

– Если бы я хотел лечиться, то обратился бы к психиатру.

– По правде сказать, этим она тоже подрабатывает.

– Да? – и, против воли: – Получается?

Паг смерил меня взглядом.

– Тебе не поможет. Да и не в том дело. Я просто прикинул, что вы двое должны сойтись. Челси – одна из немногих, кого с ходу не оттолкнут твои интимные проблемы.

– В наше время у всех интимные проблемы, если ты не заметил.

Как тут не заметишь: население уменьшается не первый десяток лет.

– Это был эвфемизм. Я имел в виду твою антипатию к контакту с людьми вообще.

– Называть тебя человеком – уже эвфемизм?

Он ухмыльнулся:

– Тут другое. Мы с тобой давно друг друга знаем.

– Спасибо, но нет.

– Поздно, она уже едет на место вашей встречи.

– Место на… Паг, ты жопа!

– Глубокая.

В результате неожиданно для себя я оказался на свидании, такая неприятная близость совсем не радовала. В коктейль-баре отеля «Бесс и медведь» слабое рассеянное сияние сочилось из-под кресел и столешниц; цветовая гамма сползала – по крайней мере тем вечером – в длинные волны. В таких местах исходники могут делать вид, что видят инфракрасный свет. Так поступил и я, разглядывая женщину за столиком в углу: долговязую и роскошную. С полдюжины кровей слилось в ней так, что ни одна не забивала остальные. На щеке что-то мерцало слабым изумрудным стаккато на плавном фоне красного смещения. Волосы угольным облаком колыхались в воздухе. Подойдя, я заметил в толще нимба металлические искры и нити электростатического генератора, создающего иллюзию невесомости. В нормальной обстановке ее кроваво-красная кожа приобрела бы модный карамельный оттенок бесстыдного смешения племен.

Она была привлекательна, но в таком освещении это нетрудно: чем длиннее световые волны, тем более размыто изображение. На траходромах нарочно не ставят флуоресцентные лампы.

«Ты на это не купишься», – сказал я себе.

– Челси, – представилась она. Ее мизинец упирался в зарядник, встроенный в столешницу. – Бывший нейрокосметолог, а ныне паразит на теле мировой экономики – спасибо генетике и чудесам новых технологий.

На ее щеке лениво взмахивал яркими крыльями отсвет: биолюминесцентная татуировка-бабочка.

– Сири, – отозвался я. – Синтет-фрилансер, крепостной на службе генетики и технологий, превративших тебя в паразита.

Она взмахом руки указала на пустовавшее рядом сиденье. Я принял приглашение, оценивая представшую передо мной систему и прикидывая лучший способ быстро, но дипломатично разорвать контакт. Изгиб ее плеч подсказывал, что она обожает светопись и стесняется в этом признаться. Любимым художником Челси был Монаган. Она считала себя «естественной» девушкой, потому что много лет сидела на химических либидниках, хотя проще было бы сделать нейрокорректуру. Втайне она наслаждалась своей противоречивостью: на работе Челси правила людям мысли, но одновременно верила в дегуманизирующее влияние телефонов. От рождения Челси была привязчива и страшно боялась безответной привязанности, хотя упрямо отказывалась поддаться своим страхам.

Ей нравилось то, что она увидела во мне. И немного пугало.

– Хорошая здесь дурь, – Челси показала на мой край стола. В кровавом свете тачпады мерцали нестройной синевой, будто отпечатки распластанных ладоней. – Лишняя феноксигруппа или что-то в этом роде.

Типовые нейропрепараты на меня почти не действуют: они оптимизированы для людей, у которых в черепе больше серого вещества. Я для виду потыкал тачпад и едва ощутил приход.

– Итак, синтет. Значит, объясняем безразличным непостижимое.

Я послушно улыбнулся:

– Скорее, наводим мосты. Между теми, кто совершает открытия, и теми, кто получает за это награду.

Она улыбнулась в ответ.

– Как это у вас получается? У ваших подопечных и лобные доли оптимизированы, модернизаций куча… Я хочу сказать, если они непостижимы, то как же вам все-таки удается их понять?

– Помогает, когда не понимаешь вообще всех. Набираешься опыта.

Вот так, это должно немного увеличить дистанцию.

Не помогло… Она решила, что я шучу. Я видел, как ей хочется узнать подробности о моей работе, потом обо мне, а это могло привести…

– Расскажи, – вкрадчиво поинтересовался я, – каково это – зарабатывать на жизнь перепайкой чужих мозгов.

Челси поморщилась; бабочка на щеке нервически затрепетала, ее крылья разгорелись.

– Господи, ты так говоришь, будто мы из них делаем зомби или что похуже. Так, мелкая корректировка, в основном: поменять музыкальные или кулинарные пристрастия, оптимизировать супружескую совместимость. Все обратимо.

– Таблетками не получается?

– Нет. Слишком много приобретенных отличий в строении нервной системы. Мы делаем очень тонкую настройку. И не всегда занимаемся микрохирургией или синапсы поджариваем. Удивишься, сколько всего можно перепаять без всяких операций. Можно запустить самые разные каскады, проигрывая определенные звуки в нужной последовательности или показывая изображения в сочетании правильной геометрии и эмоций.

– Новая методика, полагаю?

– Не совсем. Ритм и музыка опираются на тот же принцип. Мы просто превратили искусство в науку.

– Да, но когда?

Без сомнения, недавно. Максимум лет двадцать назад.

– Роберт рассказывал мне о твоей операции. – Она внезапно понизила голос. – Какая-то форма вирусной эпилепсии, правильно? Когда ты был совсем малышом.

Я никогда не просил его держать мою историю в тайне. Какая разница, в конце концов? Я ведь полностью выздоровел. Кроме того, Паг до сих пор убежден, что она случилась с кем-то другим.

– Я подробностей не знаю, – мягко продолжила Челси, – но, судя по всему, неинвазивные методы не сработали бы. Я уверена, у врачей не было другого выхода.

Я попытался подавить мысль и не смог: «Она мне нравится». И тогда почувствовал какое-то незнакомое ощущение, как будто спина расслабилась. Кресло почему-то показалось мне удобнее.

– В общем… – мое молчание выбило ее из колеи. – Я почти не работаю с той поры, как из-под рынка вышибли опору. Зато из-за профессии приобрела устойчивую привычку к личным контактам, если понимаешь, о чем речь.

– Ага. Паг рассказывал, что ты занимаешься сексом не в виртуале.

Она кивнула.

– Да, я очень старомодная. Ты против?

Я не был уверен. В реале я оставался девственником. Хоть что-то еще связывало меня с цивилизованным обществом.

– В принципе, нет, наверное. Просто мне это кажется… Слишком большие усилия ради незначительной выгоды, понимаешь?

– Еще бы не понять, – она улыбнулась. – Любителей настоящего секса не заретушировать. У них есть всякие потребности и желания, которые не подкорректируешь. Можно ли винить людей, если они отказываются от такого теперь, когда появился выбор. Порой диву даешься, как наши родители вообще сошлись друг с другом…

«Порой диву даешься, почему они сразу не разбежались». Я все глубже погружался в кресло, изумляясь странному и непривычному ощущению. Челси говорила, что дофамин здесь модифицированный. Наверное, дело в нем.

Она склонилась вперед – без жеманства и кокетства, ни на миг не сводя с меня глаз. В длинноволновой мгле я чувствовал лимонный запах от смеси феромонов и химикатов на ее коже.

– Но есть и свои преимущества, когда освоишь азы, – проговорила она. – У тела долгая память. И… ты понимаешь, что у тебя под правой рукой ничего нет, а, Сири?

Я опустил глаза. Указательный палец левой руки поглаживал капельную губку с легким наркотиком, впитывающимся в кожу; правая же, стоило отвести взгляд, повторила это движение, бессмысленно постукивая ногтем по голой столешнице.

Я отдернул руку и признался:

– Небольшой двусторонний тик. Когда отвлекаюсь, тело принимает симметричную позу.

Я ждал шутки или хотя бы недоуменного движения брови. Но Челси кивнула и продолжила:

– Так что, если ты готов, я – тоже. Никогда раньше не путалась с синтетом.

– Можно и с жаргонавтом. Я не гордый.

– Ты всегда точно знаешь, что сказать, – она склонила голову к плечу. – А что значит твое имя?

«Расслабленным» – вот правильное слово. Я чувствовал себя расслабленным.

– Не знаю. Просто имя.

– Этого мало. Если мы собираемся долго обмениваться жидкостями, тебе нужно осмысленное имя.

А мы, как я понял, собираемся. Это решила Челси, пока я витал в облаках. Можно было осадить ее, сказав, что это скверная идея, и извиниться за недопонимание. Но тогда начнутся оскорбленные взгляды, раненые чувства и обиды. В конце концов, если я не был готов, за каким чертом приперся?

Она показалась мне милой, и я не хотел ее обижать. «Ненадолго, – сказал я себе. – Это будет интересный опыт».

– Я буду звать тебя Лебедем, – решила Челси.

– Как большую белую птицу? – уточнил я.

Немножко претенциозно, но могло быть хуже.

Она покачала головой:

– Как черную дыру «Лебедь Х-1».

Я специально нахмурился, но совершенно точно понял, что она имеет в виду: темный массивный предмет, пожирающий свет и разрушающий все на своем пути.

– Спасибо огромное, блин. За что?

– Не знаю. В тебе есть что-то мрачное, – Челси пожала плечами и широко улыбнулась. – Но привлекательное. А если дашь чуть-чуть себя подкорректировать, зуб даю, вся твоя суровость исчезнет.

Позднее Паг с неохотой признал, что от этих слов мне стоило насторожиться. Век живи – век учись.

* * *

Вожаки – это фантазеры со слаборазвитым инстинктом самосохранения и полным отсутствием адекватной оценки ситуации.

Роберт Джарвик[21]

Наш разведчик падал на орбиту, неотрывно глядя на Большого Бена. Мы летели по той же траектории с отставанием на несколько дней, не сводя глаз с зонда. И все мы сидели в чреве «Тезея», пока система закачивала данные телеметрии к нам в имплантаты. Незаменимые, важнейшие, критически необходимые – в ходе первого подлета нас с таким же успехом мог заменить балласт.

Мы пересекли рэлеевскую границу. «Тезей» прищурился и в слабом эмиссионном излучении различил блудный объект галактического гало – ошметок давно забытой галактики Большого Пса, которую Млечный Путь затянул под колеса и размазал по «асфальту» несчетные миллиарды лет назад. Мы приближались к небесному телу, зародившемуся за пределами нашей звездной системы.

Зонд несся вниз и вглубь. Он подобрался к планете достаточно близко, чтобы задействовать усиление четкости. Поверхность Бена высветлилась бурлящим парфе сверхконтрастных полос на алмазно-четком звездном фоне. Что-то посверкивало внизу: слабые искры среди бесконечных туч.

– Молнии? – предположила Джеймс.

Шпиндель покачал головой:

– Метеориты. Должно быть, в окрестностях полно гальки.

– Цвет не тот, – возразил Сарасти.

Физически его не было с нами: вампир сидел в своей палатке, подключившись к Капитану. Но КонСенсус позволял ему присутствовать в любом помещении корабля.

В мои имплантаты лилась морфометрия: масса, диаметр, средняя плотность. Сутки Бена длились семь часов двенадцать минут. Вокруг экватора, в полумиллионе километров над верхушками облаков, начинался массивный и протяженный аккреционный пояс [22], по форме напоминавший скорее бублик, чем плоское кольцо: вероятно, перемолотые тушки раскрошенных в пыль лун.

– Метеориты, – Шпиндель ухмыльнулся. – Я же говорил.

Похоже, что он был прав. От приближения булавочные искорки размазались в яркие эфемерные дефисы, расчертившие атмосферу. Ближе к полюсам в облачных слоях изредка тускло вспыхивали электрические разряды.

Слабое радиоизлучение, пики на волнах 31 и 400 метров. Экзосфера из метана и аммиака; в изобилии литий, вода, угарный газ. В рваных тучах с ними смешиваются сульфид аммония и галиды щелочных металлов. В верхних слоях атмосферы – атомарные щелочные металлы. К этому времени такие детали улавливал даже «Тезей», но зонд подобрался так близко, что можно было различить подробности: бурыми пластами туч под ним клубился уже не диск, а темная выпуклая стена, в толще которой просвечивали слабые линии антрацена и пирена.

Мириады огненных следов от метеоров опалили лик Большого Бена прямо на наших глазах. На миг показалось, что в центре огонька я вижу крошечную черную пылинку, но изображение внезапно исполосовали помехи. Бейтс вполголоса выругалась. Картинка размазалась, но, когда зонд перешел на другие частоты, стала отчетливее: не в силах перекричать длинноволновой гам, система переключилась на лазерную связь.

И все равно сигнал заикался. По идее держать его на одной линии было очень просто: «Тезей» и зонд двигались по одинаковым параболическим траекториям, а их взаимное положение можно было точно предсказать в любой момент времени. Однако инверсионный след метеора плясал и скользил по экрану, будто прицел лазерного луча постоянно сбивали крошечные толчки. Раскаленный газ размывал детали. Сомневаюсь, что даже на совершенно неподвижной картинке человеческий глаз мог бы заметить тут какие-то четкие контуры. И все же… Было что-то неправильное в этой крошечной черной точке в сердце гаснущего огонька. Почему-то примитивный отдел моего мозга отказывался признать ее естественной.

Изображение снова дернулось, захлебнулось темнотой и не вернулось.

– Зонд сдох, – сообщила Бейтс. – Поджарило последним пиком. Похоже, натолкнулся на спираль Паркера [23], еще и на сильном ветру.

Мне даже подсказки не понадобилось вызывать. По выражению ее лица и внезапно прорезавшим переносицу складкам было ясно: речь идет о магнитных полях.

– Это… – начала она и осеклась, когда в КонСенсусе выскочили цифры: 11,2 тесла [24].

– Твою мать, – прошептал Шпиндель. – Точно, что ли?

Сарасти издал несколько щелчков – из глубины глотки и корабельных недр. Спустя мгновение, он передал нам повтор последних секунд телеметрии: увеличенных, приглаженных, с усиленной контрастностью во всех диапазонах, от видимого света до инфракрасной области. Вот тот же темный осколок, окутанный огнем, а вот полыхающий за ним инверсионный след. Пламя угасало по мере того, как объект отскочил от плотных слоев атмосферы внизу и стал снова набирать высоту. За несколько секунд тепловой след полностью погас. Горевший в центре него предмет тлеющим угольком поднимался обратно на орбиту. На его носу, точно пасть, зияла гигантская воронка. Распухшее брюхо уродовали куцые плавники.

Бен колыхнулся, и все повторилось.

– Метеориты? – сухо съязвила Бейтс.

Никакого понятия о масштабе происходящего картинка не давала.

Эта штука могла быть величиной с муху, а могла – с астероид.

– Размер? – прошептал я за полсекунды до того, как ответ появился перед глазами: четыреста метров по большой оси.

Мы снова смотрели на Большой Бен с безопасного расстояния – темный, мутный диск в носовом видоискателе «Тезея». Но я помнил крупный план: шар, искрящийся черно-серыми огнями; исполосованное шрамами, рябое лицо, бесконечно истерзанное и постоянно исцеляющееся.

Этих штуковин там были тысячи.

«Тезей» содрогнулся по всей длине. То был всего лишь тормозной импульс, но на секунду мне показалось, что я понимаю, каково ему.

* * *

Мы с огромной осторожностью двигались вперед.

С помощью импульса, длящегося девяносто восемь секунд, «Тезей» оторвался от сосца и вышел на широкую дугу, которая при незначительном усилии могла превратиться в замкнутую орбиту или в спешный облет по гиперболе – если местность окажется слишком недружелюбной. Незримый луч «Икара» уплывал прочь по левому борту, расточая неистощимый поток энергии в пустоту. Наш зонтик толщиной с молекулу и размером с город свернулся и сам себя упаковал – до поры, когда корабль снова проголодается. Запасы антиматерии тут же начали таять, и в этот раз мы были живы, пришлось наблюдать за процессом. Пусть потери оказались незначительными, но убывающие цифры на экране все равно тревожили.

Мы могли остаться на помочах и подвесить буек в телепортационном луче, чтобы тот ретранслировал энергию прямо на корабль.

Сьюзен Джеймс поинтересовалась, почему мы так не сделали.

– Слишком рискованно, – ответил Сарасти, но уточнять не стал.

Шпиндель наклонился к Джеймс.

– Ну, зачем подставлять им лишнюю мишень, а?

Но мы отправляли вперед зонд за зондом, быстро, с силой сплевывали их, не давая горючего ни на что, кроме торопливого пролета и самоуничтожения. Разведчики не сводили глаз с круживших над Большим Беном аппаратов. «Тезей» издалека рассматривал их собственными немигающими и острыми очами. Если ныряльщики, которых мы засекли, и ведали о нашем присутствии, то напрочь его игнорировали: мы следили за ними с дистанции подлета; наблюдали, как они петляют и пикируют по миллиону парабол, под миллионом разных углов. Они никогда не сталкивались – ни друг с другом, ни с каменной лавиной, рокочущей по экватору Бена. На каждом перигее окунались в атмосферу, там вспыхивали, сбрасывали скорость и на ракетной тяге вылетали обратно в космос, сияя остаточным жаром на воздухозаборниках.