Веления рока

А Дыба тем временем взглянул на часы. «Вот и все, приехал». Он шел среди ненавистных домов, хибарок и белых хаток, искалеченных штакетников и захламленных дворов и не только душа его, но и тело до последнего атома пропитывались холодной мрачной жестокостью, отчаянностью и возмущением: «Что это за жизнь такая? Не только убить или ограбить кого-то, угнать машину нельзя! – думал он. – По рукам и ногам вяжут».

Он был злой, просто кипел от злости из-за своего бессилия и беспомощности, из-за того, что он, умеющий всегда за каждое свое поражение наносить мощный ответный удар, теперь вынужден не наслаждаться удовлетворенностью от достижения цели, а как навозный жук, ползать по картофельной ботве. В какой-то момент ему стало нехорошо, потемнело в глазах, задрожали ноги, но через секунду он снова взял себя в руки и стал думать об убийстве Эрудита, как о неотвратимом событии, которое должно теперь произойти при любых, даже самых неблагоприятных обстоятельствах, ибо только оно позволит ему вернуть чувство собственного достоинства и исключительности.

Крепко сжимая в ладони финский нож, он вошел во двор и сразу повернул к хате. Замок был на прежнем месте. Дыба еще сильнее почувствовал острый прилив раздражения и злости. Он решил больше не перестраховываться и не прятаться в укрытие для внезапного нанесения удара в спину. Теперь он преисполнился решимости вступить с Эрудитом в открытую схватку. Ему хотелось спать, есть и очень сильно хотелось курить. Поэтому прежде чем приступить к поиску денег, он возле скамейки подобрал окурок, долго изучал его, а, убедившись, что тот отсырел и дымить не будет, положил его на дощечку греться на солнце. После этого встал на четвереньки и пополз по огороду. Голод одолевал. Тогда он, с ненавистью посмотрев на дерево, усеянное губительными для его желудка светло-желтыми плодами, подполз к тому месту, где росли огурцы, и с жадностью набросился на них, с хрустом поглощая один за другим. И тут успокоившийся было его желудок забурлил вновь. Он поспешно спустил брюки и присел.

* * *

Эрудит и Генка сидели за столом на табуретках, держали в руках по кружке молока и по большому ломтю черного хлеба; они ели и смотрели в окно. За исключением тех участков, которые закрывали дом и хата, огород просматривался полностью. Когда Дыба начал исполнять свои пируэты, Генка покатывался со смеху. Эрудит не столько смотрел на Дыбу, сколько на заливающегося заразительным смехом Генку и тоже смеялся до слез.

– Чего он там ползает? – сквозь смех допытывался Генка.

– Наверно истину ищет, – ответил Эрудит. – Истину по-другому не найдешь, ее можно отыскать только вот так, согнувшись к земле в три погибели.

Облегчения не наступало, Дыба очень часто спускал с себя джинсы и приседал. Несмотря на это, он обследовал весь огород. Но поиск не дал никаких результатов. И снова, как и учил лейтенант Утехин, ему в голову пришла пусть не совсем гениальная, но довольно обнадеживающая идея. Он не стал взвешивать «за» и «против», а немедленно приступил к ее реализации. Подобрав с дощечки просохший окурок, он покинул злосчастное владение Эрудита и направился к дому, возле которого, когда проходил по улице, видел старуху.

Идея была самой простой. Любая старуха откладывает деньги себе на гроб и похороны. Нужно будет только выведать: где они лежат, придушить старуху, а узелок из носового платочка, в который они обычно заворачивают деньги, положить в карман. Все настолько просто, что проще и не бывает.

Дом той старухи Дыба нашел без труда – возле него не было ни забора, ни калитки. И сама она все так же стояла возле дома, опираясь на затертую до блеска палку, которую держала прижатыми к груди руками.

– Привет долгожителям! – подходя к ней, завел разговор Дыба.

– Дай Бог тебе здоровья, касатик, – показав Дыбе свое сморщенное лицо, ответила старушка. У нее зубов не было нисколько, поэтому ее крошечная бороденка примостилась под самым носом.

Дыба решил брать быка за рога без всяких обиняков.

– Как здоровье твоего деда?

– Нет у меня деда, давно уже нет, – разглядывая Дыбу, поведала она. – А как умер-то. Случилось у него счастье: выиграл он по лотирее пиянину. Сам-то гармонист был, царство ему небесное. Теперь, говорит, на пиянине буду играть, как в теятре. И так радовался, так радовался, прямо не знай, как радовался. Я его таким веселым сроду не видала. А вечером прилег на топчан и Богу душу отдал. Это он от радости помер. Если бы не эта лотирея, до сих пор, старый, ходил бы живой.

– Тебе, может быть, помощь какая нужна? – спросил Дыба, оценивая ее жизненный тонус. – Может, работенка какая для меня найдется? – И прикинул: ее и душить не надо, от одного щелчка преставится.

– Нужна, касатик, как не нужна. Огород у меня некопаный, грех-то какой. Кубыть вскопал бы, я и денег заплачу. Нынешней весной у меня хворь приключилась, всю весну провалялась, на ноги встать не могла. И теперь силенок не хватает, никак не оклемаюсь. Я гляжу, ты и сам-то прихварываешь, вон под глазами какие круги синюшные. Может быть, тебе пенталгину дать? Хорошие таблетки, от всего помогают, я только ими и спасаюсь. Когда чего уж больно сильно заболит, я по две штуки глотаю, и сразу хворь как рукой снимает. А ноги еще скипидаром натираю. Только с поясницей не знаю чего делать, как начнет ломить, никакого спасу нет. – Она опять заговорила про своего покойного деда, а потом про своих двоих дочерей, которые выскочили замуж на сторону и теперь от них ни слуху, ни духу: – Хоть бы внучиков показать приехали, да и на самих-то насмотрелась бы перед смертью. Нет, не приезжают: ни та, ни другая. Видать, я им теперь стала не нужна или им некогда, у молодых-то забот много. А я все жду, выйду вот так на улицу и смотрю на дорогу, вдруг вспомнят обо мне и сразу обе приедут. – Тут она о чем-то вспомнила и грустно вздохнула. – Нет, не дождусь, похож. Чего уж мне жить-то осталось… Помру я скоро.

– Это я и сам вижу, чего ты мне вдалбливаешь? На тебя достаточно только взглянуть и все становится понятно, без твоего признания. Иначе и быть не может, даже не надейся. – Заложив руки в карманы и выпятив грудь, Дыба слегка пошатнулся с пятки на носок. – Ты мне скажи другое: деньги на похороны приготовила или нет? Вот что для меня важно, а остальное совершенно не интересует.

– Приготовила, касатик, приготовила, об этом не беспокойся. Уже какой год с пенсии откладываю. А как же, старым людям без запаса никак нельзя.

Ему страшно захотелось спросить, где она прячет деньги, но не нашелся, как выразить это, чтобы не было слишком прозрачно, грубо, и он сказал: – Вот теперь у нас с тобой конкретный разговор.

– И то правда. Ты, я гляжу, человек-то больно уж сердобольный. Вон, какой усталый, как будто всю ночь не спавши, а все ходишь, работенку подыскиваешь. Работящий, видать.

– Если бы. Просто некуда деться.

– Мне ведь восемьдесят шестой годок стукнул, – продолжала она. – Аль восемьдесят седьмой? Все равно умирать неохота. Хочется еще поглядеть на солнышко, на людей. Ведь ложиться в глубокую землю страшно и обидно, закопают, и не увидишь больше белого свету.

«Во! Гонит старуха! – занервничал Дыба. – На больное место давит».

– Бабуля, ты меня достала своим речитативом. Кончай базар, мне капусту рубить надо.

Старушка недоуменно посмотрела на Дыбу.

– Капусту еще рановато рубить, касатик. Ты бы мне грядки вскопал.

– Как скажешь.

Она замешкалась, снова пристально посмотрела в лицо Дыбы, подумала: «Видно, у него тоже с памятью плохо дело». И спросила:

– Я вот опять насчет таблеток. Принести тебе, ай как?

– Бабуля, ты меня на колеса не сажай! Не надо никаких таблеток, лопату давай. У меня руки чешутся.

– Ты вот еще послухай, – собралась было продолжить старушка разговор, но Дыба перебил ее:

– Некогда мне слушать, лопату, говорю, давай, пойду потрошить грядки. Время – деньги, сама знаешь.

– Пойдем, касатик, пойдем.

Они прошли двором на огород мимо слежавшейся кучи органического удобрения, на вершине которой царственно произрастал жирный лопух в сиреневых бубонах, а на склонах – жилистая лебеда. Пахло преющим навозом. Старушка отыскала лопату, показала, где копать и собралась уходить, но остановилась. Дыба хотел тут же ее и придушить. «Но где потом искать деньги, – подумал он. – Старые – народ хитрый, так заныкает, что век не найдешь. Вон, фараоны, тысячу лет тому назад повымерли, а археологи до сих пор шныряют по могилам, все никак не отыщут их антиквариат». Подумал он так и принялся за непривычное для его рук дело. «Ничего, – настраивал сам себя он, – не Боги горшки обжигают». Старушка стояла, как и прежде, опершись на палку, а голова ее все клонилась и клонилась. Дыба время от времени поглядывал на нее и тревожился: «Как бы сама не умерла». У него вообще-то была мысль без всякой барщины припугнуть ее, таким образом заставить показать свою заначку, однако побоялся, что она с испугу умрет преждевременно. Но не только поэтому Дыба взялся за лопату, точнее, совершенно не поэтому. Во время разговора со старушкой его озарила неожиданная мысль. Раз не удалось найти Эрудита, надо сделать так, чтоб он сам искал его. «Ведь он, без сомнения, уже знает о моем присутствии в хуторе и не спускает с меня своих глаз. Значит, попытается выбрать наилучший момент для внезапного удара. И я предоставлю ему такую возможность».

Немного подремав, старушка очнулась.

– Копай, касатик, копай, а я пойду деньги приготовлю.

«Ну, уж нет, – насторожился Дыба. – Кинуть захотела. Только этого мне еще не хватало». Он поставил лопату и сказал:

– Не торопи события, бабуся. Вот как нарежу борозды, приинем тариф, а потом пойдем за деньгами, вместе.

– Ну и ладно, ну и ладно, – согласилась она, не трогаясь с места.

Тут у Дыбы прихватило живот, он пригнулся и побежал за сарай. А когда вернулся, старушка сочувственно сказала:

– У тебя никак понос, касатик. Мало ли бывает. Надо обязательно пенталгину выпить. Сейчас я принесу, выпьешь – и сразу пройдет, как рукой снимет.

Она, опираясь на свою палку, пошмыгала во двор. Зашла в дом, и забыла, зачем пришла. Стояла, стояла, так и не вспомнила.

* * *

В то время, когда Дыба пошел к дому старушки, Эрудит и Генка продолжали сидеть у окна и следить за ним.

– Я пойду посмотрю, куда он намылился, – сказал Генка.

– Не спеши, – остановил его Эрудит, – пусть отойдет подальше.

Спустя минуту, Генка вышел из дому и медленно побрел за Дыбой. Через некоторое время он вернулся и рассказал Эрудиту, что тот остановился возле дома бабы Дуни, о чем-то поговорил с ней, и они вместе пошли на ее огород. Эрудит не понял, что задумал Дыба, его лицо застыло в напряжении. Он был уверен, что Дыба потерял терпение и, сообразив, что все равно ничего у него не получится, решил покинуть хутор. На это Эрудит и рассчитывал, пытаясь избежать встречи с ним. «Значит, не судьба».

– Слушай меня внимательно! Пока я не вернусь, из дома не выходи, – положив свою руку Генке на плечо, сказал он. – Я знаю, ты парень самостоятельный, способен принимать умные решения и действовать по собственному усмотрению, но сейчас этого делать нельзя. Дыба может заподозрить, что ты мне рассказал о нем – следовательно, он не должен тебя больше видеть, потому что этот человек способен на любую подлость. Это – не человек, это – животное. Ты понял?

– Понял я, – обиделся Генка на то, что Эрудит заговорил с ним как с маленьким.

– Дай мне слово, что из дома не выйдешь до тех пор, пока я не вернусь.

– Ну, хорошо, даю, честное пионерское! Ты сам будь осторожней.

– Я постараюсь, за меня будь спокоен. Но мне надо выяснить, что он задумал. Пока будешь ждать меня, возьми какую– нибудь книжку, почитай.

За огородами были заросли кустарников и бурьяна. По ним Эрудит скрытно пробрался до подворья бабы Дуни и нырнул в малинник, который густо расползся по саду, заняв почти треть участка. Он прополз два-три метра и сквозь торчащие вперемешку шелушащиеся и сочно-зеленые основания веток малины увидел Дыбу, который орудовал лопатой. «Ни хрена себе, – поразился увиденным Эрудит, – Дыба тимуровцем стал! Можно было чего угодно от него ожидать, но только не этого». Эрудит замер и стал размышлять: что бы все это значило? Если ему потребовались деньги, он нашел бы другой способ раздобыть их. Зарабатывать деньги – не в его правилах. Но вот же, он копает? Как это понимать? И тут Эрудиту все стало ясно. Теперь он понял, чего Дыба искал в его огороде. «Значит, он потерял деньги и теперь устроил спектакль, замыслив ограбить бабу Дусю».

Дыба копал землю, поглощенный тревожным ожиданием, и с предельным вниманием держал в поле зрения окружающую его местность. Хотя прошло уже много времени, и ничего подозрительного не замечал, он все же был уверен в удачном исходе своего плана, в котором, казалось, заключался весь смысл его жизни. И вот справа, в центре малинника, несколько высоких веток шелохнулись. Он краем глаза стал наблюдать за ними – больше ни одного движения. Но каким-то звериным чутьем ощущал, что на него кто-то смотрит. Вдруг ветки снова шелохнулись. И из его груди чуть не вырвался насмешливо-восторженный возглас: «Все, получилось! Фокус удался!» Он не сомневался, что в кустах затаился именно Эрудит.

Два недруга следили друг за другом, как заигравшиеся котята, когда они, внезапно разбежавшись по сторонам, опасливо выгибаются и готовятся к нападению. Это взаимное наблюдение Дыбе показалось забавным, занимательным. Он ощущал свое превосходство, предвкушал победу, и у него даже возникло желание потешиться, окликнуть Эрудита, подшутить над ним. Однако уже в следующее мгновенье внутри его со зловещим вожделением возбуждалась волна взлелеянной мести. Он обуревал злобными чувствами, но казался всецело погруженным в работу, равнодушным ко всему, его взгляд с видимым безразличием переходил от периодически врезаемой в землю лопаты, то на чернеющую грядку, то на старый дощатый сарай, который стоял в пяти шагах от него.

Спустя минуту, он воткнул лопату в землю, с выразившейся на лице досадой чуть пригнулся и, взявшись руками за живот, нетерпеливо пошел за сарай. Эрудит, решив, что Дыбу позвало продолжить свои приседания, выбрался из кустов, выдернул из земли лопату и последовал за ним. Заглянул за угол сарая и удивился – там никого не было. Дыба тем временем обошел вокруг сарая и, оказавшись сзади Эрудита, с ножом в руке ринулся на него. Но удача оказалась не на стороне Дыбы – его правая нога задела за что-то торчащее из земли, он споткнулся и рухнул пластом. Эрудит резко обернулся и, увидев на земле Дыбу, от внезапности вздрогнул, но спокойно произнес:

– Опаньки! Что ж ты так-то? Надо бы поаккуратней. – Затем, наклонившись к нему, с издевкой спросил, – Не ушибся?

Дыба хотел вскочить, но Эрудит со всего маху двинул ему ногой. Подождав, пока он очнется, занес над головой лопату в положении секиры. Дыба заслонился рукой и дико завопил:

– Не-е-т! Не руби! Не надо! Пощади! Клянусь Богом, на коленях буду ползать, ноги буду целовать, не руби!

– Тебе не кажется, что ты загостился? – спросил Эрудит.

– Я хотел быстро управиться и сразу уехать, – пробормотал Дыба, – но как-то с самого начала все не заладилось.

– Ну-ну. Вот это уже интересно. Нож-то выбрось! – опустив лопату, произнес Эрудит.

У Дыбы затряслась челюсть, он закинул в сторону нож и снова завопил:

– Пощади! Пощади!

– Слушай, урод, тебя сюда никто не звал. Чего ты в нашем хуторе ошиваешься? А? – спросил Эрудит, переводя дыхание. И вдруг пришел в ярость. – Отвечай, когда тебя спрашивают!

– При этом нанес сокрушающий удар по его голове. Дыба изогнулся, чтоб вскочить, но Эрудит со всей силы трижды ударил его ногой по груди. – Это тебе за Ахтыма Гыргенова, – рассвирепев вконец от злости, прокричал он.

Дыба скорчился и, пытаясь вздохнуть воздуха, судорожно открывал рот, его исказившееся от боли лицо посинело, а без того выпученные глаза вылезли из орбит еще больше. Эрудит знал, что эти удары могут оказаться смертельными. Подняв с земли нож, он нервно топтался на месте и смотрел на Дыбу как на бешеную собаку, которую нельзя вылечить, которую можно только убить. Он испытывал нестерпимое желанье отомстить за Ахтыма Гыргенова и с трудом сдерживал себя от последнего удара.

Прошло несколько минут. Дыба, казалось, лежал бездыханный. Наконец, он схватил ртом воздуха и пошевелился.

– Ожил, мразь, – процедил, взглянув на него, Эрудит. Пролежав еще некоторое время без движения, Дыба со стонами перевернулся на бок, поднялся и, не взглянув на Эрудита, поплелся в сторону улицы, ухватившись руками за грудь и, сильно хромая. Вероятно, споткнувшись, он повредил ступню. Изо рта его текла кровь.

– Запомни, уродина, еще раз объявишься здесь, вот этой лопатой сниму черепок, как кочан капусты, – внушительно выкрикнул ему вслед Эрудит.

Дождавшись, когда Дыба скроется из поля зрения и, немного успокоившись, Эрудит потер руки и стал копать, завершая начатую Дыбой работу. Он срезал плоский слой земли, вдавливая лопату на полный штык и, повернув ее ребром, два-три раза легко ударял. Рыхлый ком рассыпался. Земля была мягкой, не утоптанной, копать ее было легко и приятно.

* * *

Каждый шаг Дыба делал, превозмогая невыносимую боль в груди. Поравнявшись с домом Эрудита, он нащупал в кармане зажигалку и свернул в калитку. Возле хаты нашел ту самую синюю бумажку, которую выковырял утром из трещины. За день она высохла и затвердела. Собрал ветром прибитые к стене хаты сухие мелкие веточки и прошлогодние листья, подошел к деревянному крыльцу дома, уложил все это под ступеньку и щелкнул зажигалкой.

Генка не отходил от окна. Увидев огонь, он закричал матери. Они выбежали на улицу. Дыба оскалился на них, как раненый волк, и, с трудом передвигая ноги, поковылял в сторону Сала. Генка с матерью забежали в свой двор, а через секунду выскочили с ведрами. Крыльцо только-только занялось, поэтому погасили огонь быстро, хватило всего двух ведер воды.

Дыбу мучила жажда. Подойдя к реке, он припал к воде и с жадностью пил, превозмогая боль в груди. Еле поднялся и стоял, с трудом удерживая равновесие, ощущая во рту струившуюся кровь, ее тошнотворный привкус. Вдруг увидел лодку, она была от него метрах в ста, не более. «Вот оно, мое спасение, – подумал он. – Только бы хватило сил добраться, влезть в нее и оттолкнуться от берега, а течение само унесет меня». Но идти он больше не мог. «Неужели это все? – пронзила его ледяная дрожь, – Нет, я не должен умереть». Но в какой-то момент ему показалось, что о том, жить или не жить – думать уже бессмысленно, смерть неотвратима, костлявая рука впилась в его горло и больше не отцепится, будет давить до тех пор, пока не сдавит окончательно. Ему казалось, что та жизнь, когда он был здоровым, крепким и сильным, была не час назад, а в далеком ярком и радостном сне, теперь сон этот исчез, и его никогда не вернуть. Дыбу охватил ужас, из груди его вырвался надрывный стон. Он почувствовал головокружение, боясь упасть, опустился на илистый песок и лег. Лежал совершенно неподвижно, ощущая тяжесть своего немеющего тела, и ждал, пока утихнет боль. Он говорил себе, что все это ерунда, еще немного – и станет легче.

По небу плыли облака, в разорванную в них дыру лился золотой солнечный свет. Откуда-то донеслось требовательное мычание коровы, а следом – сердитый лай собаки. «Больше ждать нельзя, надо ползти к лодке, – решил он. – Буду плыть по течению, кто-то заметит и спасет». Намерившись осмотреться, нет ли кого поблизости, он перевернулся на живот, приподнял голову. Невдалеке брело стадо коров, за которыми, перевесив через плечо длинный кнут, шел вялой походкой пастух. Дыба смотрел на него с надеждой в глазах и попытался позвать его на помощь, но крикнуть не смог; ощутив, как в легкие что-то вонзается, он уронил свою голову на вытянутые вперед руки. Через минуту, преодолевая тяжесть тела, которое почти совсем онемело и сделалось непослушным, он из последних сил пополз к лодке. Ему хотелось вздохнуть всей грудью, но каждый вздох и каждый выдох причиняли адскую боль, адское страданье. Расстояние до лодки сокращалось медленно.

Наконец, вытянутой рукой он ухватился за веревку, снял петлю с железного штыря и, сжав ее пальцами, застыл без движения. Собравшись с последними силами, стал толкать лодку плечом и толкал ее до тех пор, пока сам не оказался в воде. Наклонив борт лодки, медленно, рассчитывая каждое движение, перевалился через него и упал на дно. Лодка пошатнулась, течение ее развернуло и увлекло за собой.

Пастух не обратил внимания на уплывающую лодку и продолжил свой путь за стадом. Вскоре раздался резкий хлопок пастушьей плети, послышался лай собаки.

* * *

Бабу Дуню все-таки озарило: она вспомнила о таблетках. Нашла их, вышла в огород и, увидев совершенно другого человека, чуть не лишилась чувств.

– Тьфу! Тьфу! Нечистый! – испуганно запричитала она, осеняя его крестом.

– Оборотень! Нечистая сила! Сгинь! Сгинь!

Эрудиту оставалось прокопать всего несколько штыков. Оглянувшись на бабу Дуню и увидев судорожные движения ее руки, он замешкался.

– Баба Дуся, вы чего?

– Сгинь, нечистая сила! – продолжала заклинать она.

– Баба Дуся, это я, Эрудит, – поспешил успокоить он старушку. – Старушка как бы приросла к земле, молчала и смотрела на него чрезмерно настороженно. – Ну, чего вы, в самом деле, Эрудит я, забыли, что ли, меня? Тут друг мой копал, он устал и пошел отдыхать, а я вместо него.

Только после этих слов баба Дуня пришла в себя, но двинуться с места не решалась. Эрудит засмеялся и подошел к ней сам.

– И впрямь Ерундит, – недоуменно разглядывала его старушка. – А мне сослепу померещилось, что ты оборотень. – Она как-то виновато изобразила на сморщенном лице подобие улыбки. – Я вот другу твоему долговязому пенталгину принесла. Возьми тогда ты, выпей. – Другую таблетку она дрожащей рукой положила себе в рот.

– Давай, – сказал Эрудит, – выпью за компанию.

* * *

Наутро в хутор заявился милиционер в форме, с лампасами и в фуражке. На боку у него висела кобура. Целый день, выпячивая грудь, он ходил по домам и все допытывался: не видел ли кто постороннего человека? Не была ли на берегу драка? Прошел слух, якобы вчера в их хуторе кого-то убили. Милиционеру удалось записать показания только продавщицы Зинули и толстяка Жоры, но и они ничего путного не рассказали.

Зинуля была опечалена, хотела даже в знак траура повязать на голову черный платок, но не повязала: пожалела прическу, которую смастерила накануне вечером, потому что ей так хотелось понравиться тому высокому и очень интересному парню. Потом она еще долго тосковала по нему: уж больно он ей глянулся. Много дней она стояла за прилавком сама не своя, тайком от покупателей вытирая чистым беленьким платочком непослушные слезки, тяжко вздыхая и сожалея, что гадалка не раскрыла ей заблаговременно это роковое событие. «Возможно, – казнила себя Зинуля, – я как-то смогла бы предотвратить трагедию. Нет, пропало мое счастье, пропало», – сокрушалась она.

Вскоре, не прошло и двух недель, умерла баба Дуня. И вот что любопытно: приехали ведь ее дочки, сразу обе приехали и внуков с собой привезли. Значит, не ошиблось материнское сердце. Обидно только, что не успела баба Дуня их увидеть. Хотя бы на денек пораньше. Да что теперь говорить. А порадоваться ей было бы чему: дочери обе справные, красивые, нарядные. У старшей, Раисы – двое деток, а у Нади – одна дочурка. Все чистенькие, опрятные, веселые. Не успели они проститься со своей усопшей бабушкой, как сразу выбежали из дома и прямиком – в малину. Забрались в самую середину – одни головки мелькают. Щипают ягодки и кричат хором: «Мы медведи! Мы медведи!».

Похоронили дочери свою старушку, выбрали в сундуке и на кухне что получше, пошарили по углам, набили сумки, да и уехали. А на простенке дома, между окон, появился прямоугольник из старой фанеры, на котором коричневой краской было коряво написано: «Продается».

Эрудит не знал точно, убил он Дыбу или только покалечил его, но случай этот тяжелой печатью лег на душу и долгое время не давал ему покоя.

Глава III

Настя-вдовушка

Настя-вдовушка не всегда была Настей-вдовушкой, раньше ее звали просто Настей. Ее мать долго не могла иметь детей и Настю родила поздно – в тридцать шесть лет – это обстоятельство предопределило стать Насте единственным ребенком в семье. О братике или сестренке не могло быть и речи.

Мать хотя и имела педагогическое образование – она работала в школе учительницей английского языка – поступала все же непедагогично: по известной причине излишне баловала дочку. Любой каприз Насти не обсуждался и не отклонялся, а исполнялся беспрекословно, потому что «она у нас одна и еще маленькая». А «еще маленькой» Настя была до семнадцати лет.

Отец и вовсе в ней души не чаял. Настеньке взять в руки веник нельзя – пыли наглотается, ложку помыть – платьице обрызгает. Он сам вкалывал с десяти лет, поэтому хотел, чтобы хоть дочка «увидела человеческую жизнь». Ну, отцу это простительно, потому что ему Жан Жак Руссо вместе с Песталоцци во сне не приснились. Зачем столяру голову забивать какими-то там закономерностями формирования личности, он после работы и по выходным заколачивал на шабашках деньги. На свои восемьдесят рублей и учительскую зарплату жены не разживешься, к тому же надо справить дочке приданое.