Веления рока

Настя взглянула ему в лицо и испугалась. Это был действительно Семен. Тогда он встал и жутко захохотал.

– Вот я тебя и заманил, теперь ты никуда от меня не денешься. Видишь, какие тут ямы: глубокие, с водичкой.

Настя хотела подняться и убежать, но не смогла, ноги ее сделались ватными. А Семен вдруг весь почернел и стал косматым, как горилла.

– Сейчас я тебя толкну в яму, с крутого бережка, но сначала это… придушу, – с довольной усмешкой произнес он и прижал Настю к себе. Она, перестав дышать, поняла, что умирает, и из глаз ее покатились слезы. Семен же, словно питон, сдавливал ее грудь все сильней и сильней. Потом начал считать: раз, два, три. На счет три поднял ее перед собой и бросил в черную глубокую яму. Настя вскрикнула от страха и в тот же миг проснулась.

Пережив все заново и поняв, что это был всего лишь сон, девушка понемногу успокоилась, повернулась лицом к стене и еще долго не могла заснуть. В голове, как на экране, всплывали навязчивые картины из ее короткой супружеской жизни, прерываемые моментами встреч с «камазистом» и нестройными образами сновидения, навеянного этими событиями. Пугающие сцены из него понемногу угасали, расплывались, но в мыслях все настойчивей блуждало число – 126. Оно не давало покоя: «Почему именно сто двадцать шесть? Что бы это могло означать?» – думала она.

* * *

Дни проходили за днями. Настя ничем не выдавала своего отчаяния, но как-то вся переменилась. По утрам она неслышно уходила на работу, а вечерами помогала матери: стряпала, стирала, прибиралась – только очень медленно, без единого лишнего движения; она как бы потеряла силу. Иногда она оживлялась и становилась разговорчивой, а иногда сидела на кровати, почти не шевелясь, держала в руках книгу, с безразличным видом читая ее. Или подходила к матери, обнимала ее, не произнося ни слова. Мать не сводила с нее тревожных глаз, с пониманием относилась к такому состоянию дочери и с готовностью разделяла ее переживания, говоря, что от ошибок никто не застрахован. Она удерживала себя, не лезла в душу, и Настя была благодарна матери за это. А отец по-прежнему не хотел видеть дочь в своем доме, и каждый раз спрашивал, скоро ли она уйдет.

Однажды Настя с матерью беседовали вдвоем в ее комнате. Мать сказала:

– Я все обдумала. Схожу к свахе и предложу ей выкупить Семенову долю дома. По-моему, она не будет против, потому что Семену этот дом теперь не нужен. Зоя не просто так увезла его от тебя подальше. Назад они вряд ли вернутся.

Не зная, как отнесется к этому Настя, сказала она это очень осторожно, как бы советуясь. У Насти защемило в груди. Почувствовав себя отрезанным ломтем, который уже не прилепишь, она задумалась, прижалась к матери и обняла ее. Прошла минута, другая, а она все сидела, не произнося ни слова. Наконец вздохнула и сказала:

– А что же делать? Лишь бы свекровь согласилась. Думаю, согласится, она женщина добрая, любила меня.

На следующий день мать сходила к бывшей свахе. Разговаривали они с ней совсем недолго и сторговались. После этого отец все-таки застеклил окна. И Настя во второй раз покинула родительский дом.

Утром она затопила печку, и весь день наводила порядок. По окуркам, разбросанным по полу, определила, что какие-то мальчишки лазили в ее дом, но ничего не украли и не испортили. Свиней родители Семена угнали к себе, так что во дворе ей нечего было делать. Вечером она перенесла узлы и осталась ночевать одна. В доме воздух нагрелся, стало тепло, но как-то пусто.

Настя выключила свет, легла на кровать и натянула на себя одеяло. В темноте ей стало вдруг боязно, и она невольно прислушалась к какому-то шороху за окном. Вскоре шорох стих, слышалось только привычное жужжание и потрескивание печки. От усталости думать ни о чем не хотелось. Девушка перевернулась на бок и совсем уже засыпала. В это время на чердаке как будто что-то упало. Она открыла глаза и прислушалась – никаких звуков кроме потрескивания угольков больше не было. Она повернулась на другой бок и закрыла глаза, но заснуть уже не могла. В голову полезли бесконечные мысли. Попыталась «считать баранов», но и это не помогало. Тогда она встала, включила свет, взяла книгу Анри Барбюса и поудобней устроилась на кровати. Положив томик на сложенные колени, раскрыла его и прочитала заголовок «Нежность». «Какое хорошее слово, – подумала она, – это самое красивое слово», – и стала читать:

«25 сентября 1893 г.

Мой дорогой, маленький мой Луи! Итак, все кончено. Мы больше никогда не увидимся. Помни это так же твердо, как и я. Ты не хотел разлуки, ты согласился бы на все, лишь бы нам быть вместе. Но мы должны расстаться, чтобы ты мог начать новую жизнь. Нелегко было сопротивляться и тебе, и самой себе, и нам обоим вместе… Но я не жалею, что сделала это, хотя ты так плакал, зарывшись в подушки нашей постели. Два раза ты подымал голову, смотрел на меня жалобным, молящим взглядом… Какое у тебя было пылающее и несчастное лицо! Вечером, в темноте, когда я уже не могла видеть твоих слез, я чувствовала их, они жгли мне руки…

Целую тебя в последний раз, целую нежно, нежно, совсем безгрешным, тихим поцелуем – ведь нас разделяет такое большое расстояние!..»

Настя положила на страницу руку и задумалась: «Прошло сто лет, за это время столько перемен произошло на земле и люди на земле уже другие, а письмо, «преодолев такое громадное расстояние во времени, преодолев Вечность», написано как будто только сегодня. Все меняется и исчезает: уходят под землю города, разрушаются горы, и только любовь остается. Она была сто лет назад, она будет и через тысячу лет и никогда не угаснет, как огонек, перескакивающий со сгоревшего стебелька на другой – молодой и пылкий».

По пояс раздетая, Настя сползла с подушки и, подложив ладонь под щеку, читала, лежа на боку. Веки её постепенно смыкались. Смысл прочитанного воспринимался смутно, строчки на страницах расплывались. В ногах и во всем теле появилась теплая тяжесть, и Настей овладел сон. Пальцы разжались – книга медленно сползла по одеялу.

* * *

Проснулась она с чувством, что спала долго, но тут же задремала опять. Разбудил ее стук в дверь. Накинув торопливо халат, Настя вышла в коридор, спросила:

– Кто?

Услышав голос матери, откинула крючок и открыла дверь. Мать стояла на крыльце. На бледном лице ее выражалось сильное беспокойство.

– Настя, отцу плохо. Я позвонила в «скорую». Собирайся побыстрей и приходи.

Сказала, сразу же повернулась, оперлась рукой о стенку, спустилась с приступок и, не оглянувшись, ушла.

Отец еще в пятницу почувствовал тупую боль в животе. Более суток он не мог ничего есть. И все это время боль не проходила. Когда боль усиливалась, он говорил, что, наверное, надо вызывать «скорую». Когда боль отступала, он успокаивался и начинал прохаживаться по двору, искать, чем бы заняться. А утром так скрутило, что он весь скорчился, беспрерывно стонал и скрежетал зубами. От сильной боли у него даже открылась рвота.

Настя прибежала быстро. Отец лежал на кровати и стонал. Возле кровати стоял табурет для врача. И вся комната была прибрана к приезду «скорой помощи».

Настя присела на табурет и спросила:

– Тебе совсем плохо?

Отец не ответил, а только кивнул головой.

Подошла мать и заплакала. Настя хотела ее успокоить, но не нашлась что сказать. Она молча смотрела на отца, приготовившись к долгому ожиданию «скорой». Прошло с полчаса. Отец все стонал. Настя поправила подушку, на которой он лежал, и спросила:

– Может быть, лучше сбегать в контору, выпросить машину. Бог знает, когда эта «скорая» приедет.

– Должна приехать быстро, – ответила мать сквозь слезы. – Когда я звонила, мне сказали: ожидайте, сейчас приедем. Давай еще немного подождем.

– Тогда я сбегаю за фельдшерицей.

– Нет ее дома, я уже ходила к ней. В Семикаракорск уехала. В выходной и заболеть нельзя, никого не найдешь. А чего ты в контору побежишь? Она сегодня тоже закрыта.

Настя прислушалась и встала.

– Кажется, гудит.

И действительно, подъехала «скорая». Настя поспешила встретить доктора.

Женщина в белом халате вошла молча, села на табурет и только тогда, доставая что-то из чемоданчика, произнесла:

– Что болит?

– Живот, – ответил отец. – Аж дышать не могу.

– Третьи сутки мучается от боли, – добавила мать. Доктор долго надавливала пальцами на живот, спрашивая, где болит, потом пощупала пульс и встала.

– Одевайтесь, поедем в больницу.

– Можно, я с ним поеду? – спросила Настя. Доктор строго на нее поглядела и сказала:

– Приедете завтра. – Затем обратилась к отцу: – Сами дойдете? – И не дожидаясь ответа, указала: – Помогите больному.

Отца увезли. Глядя вслед машине, мать рыдала, уже не сдерживаясь.

– И что это с ним случилось?

Настя ее успокаивала:

– Перестань! Перестань! Может быть, у него просто аппендицит. Поправится он. Аппендицит тоже так болит. Нам надо было еще вчера позвонить в «скорую». Видишь, какая врачиха недовольная была.

* * *

За ночь мать немного успокоилась. Настя, зная, что она не при каких обстоятельствах не пропускает занятия в школе, уговорила ее идти на работу. В больницу поехала одна.

Дверь в палату была полуоткрытой. Настя все равно постучала и вошла. Отец лежал возле окна. Он спал. На других трех кроватях лежали пожилые мужчины. Они перестали разговаривать и с любопытством разглядывали девушку.

– Я к папе, – показав рукой на отца, сказала им Настя и подошла к его кровати. Отец, услышав голос дочери, открыл глаза и беспомощно приподнялся на локте. Губы у него задрожали. Настя наклонилась, поцеловала его в щеку.

– Я одна приехала. Маму уговорила идти на работу, а то расплачется здесь. Переживает она. – И улыбнувшись, спросила: – Тебе немного полегче?

– Да, стало лучше. Вчера целый день уколы делали. Сегодня утром еще два раза укололи. Боль поутихла.

– Слава Богу, – сказала Настя. Она подняла на колени сумку. – Вот я привезла тебе поесть. Тут немного сметаны, курочку мы для тебя зарезали…

Отец махнул рукой и перебил ее:

– Зря ты это, ничего не надо. Мне вообще запретили есть в течение суток: завтра надо зонд глотать. Тысячу анализов всяких приписали. – Он показал на тумбочку. – Вон, навалили целую гору таблеток. Дорогие, говорят. Хорошо, хоть бесплатно дают. Не знаю, куда их девать? – Он уперся руками в подушку, спустил ноги на пол и сел. – Мать пусть не расстраивается. Тут и врач, и медсестры от меня не отходят. Ничего страшного нет, вылечусь.

Отец был невысокого роста, сухощавый. Волосы его уже редели, и он зачесывал их набок. Брился он всегда аккуратно, сейчас же щеки заросли щетиной, и все равно лицо казалось приятным. «В молодости, наверное, считался красивым», – подумала Настя.

Он спросил, на чем она доехала, как назад будет добираться. В его голосе уже не было прежней отчужденности.

– Доберусь. Не будет автобуса, попутные посадят.

Она осмотрела палату. Все в ней казалось необычным. Беленые стены, затертый пол с большими трещинами между досок, кровати с железными спинками, белые занавески, плотно закрывающие окна. В проникающем сквозь них свете холодного декабрьского полдня палата казалась очень мрачной. Даже у филенчатой двери – и у той был какой-то унылый вид. На всех тумбочках лежали лекарства. Их дополняли газета, книжка или кружка с ложкой. Больные лежали с задумчивыми и отрешенными лицами. Настя поднялась, раздвинула на обоих окнах занавески, снова села и уткнулась головой отцу в грудь.

– Папулечка, мне жалко тебя. Прости меня, пожалуйста. Я тебя так люблю. Отец прижал ее к себе.

– Настенька, мы с матерью только для тебя и жили. Мы так гордились тобой. Ведь ты у нас такая умная была. И зачем испортила сама себе жизнь? Понять не могу. Я думал, поедешь учиться. Могла бы, например, переводчицей стать или вот хоть врачом. Ну, ладно, еще не поздно. Не сердись на меня тоже.

Настя погладила отца по груди и поцеловала. Она спросила, что ему привезти в следующий раз, рассказала о своих планах на жизнь. Отец одобрительно кивал. Его клонило в сон. Тогда она сказала:

– Ну, я пойду? Выздоравливай скорей.

Пообещала часто его навещать и встала.

– Продукты забери обратно, – сказал отец.

Настя подняла сумку.

– Может быть, вам оставить? – обратилась она к безмолвно лежащим пожилым мужчинам.

– Не, не, не, – единодушно возразили на всех кроватях.

Старики все, как по команде, ожили, бессильно заулыбались и заговорили в три голоса: – Нам всем нельзя. Нам только кашу, кефир, творожок.

Насте стало смешно, скрывая улыбку, она открыла дверь и вышла. Отец сунул ноги под одеяло и прислонил голову к подушке. Так, не шевелясь, он несколько минут смотрел на потолок, потом повернулся и закрыл глаза.

* * *

Наступили холода. Но печь Настя протапливала только для духу. Экономила уголь. Пока отец лежал в больнице, она в своем доме не жила. Мать сказала, что ей страшно спать одной. Вдвоем они встретили и Новый год. Настя любила этот праздник, считая его самым настоящим. Они с матерью полдня суетились в доме, начищая мебель и протирая кругом пыль. Потом дружно изощрялись над селедкой «под шубой», потом запекли гуся с яблоками. К полуночи управились со всем, включили телевизор и уселись за праздничным столом в ожидании боя курантов.

Когда на экране появился циферблат, занявший весь экран, и стрелки часов подобрались к цифре XII, Настя открыла бутылку шампанского и наполнила бокалы. Светлое вино пенилось и играло. Выпили за счастье в новом году, поели селедки, отведали гуся и приумолкли. И сидели средь ночи дочь с матерью, два самых близких человека, за праздничным столом. Но настроение их было совсем не праздничным. По телевизору шел концерт. Они посматривали на экран, обсуждали наряды артисток, а каждая думала о своем. Кто знает, о чем они думали? Но несомненно одно: каждая в глубине души желала бы сейчас быть рядом с другим человеком.

Отец поправлялся. Настя навещала его. Однажды, в первый день Рождества, Настя с матерью доедали в кухне гуся и услышали, как в прихожей хлопнула дверь. Они затаились в ожидании. На пороге появился отец. На его худом, изможденном лице признаки болезни не исчезли. Щеки были без кровинки, в уставших темных глазах крылась грусть, которой у него раньше никогда не было. Сняв шапку, несколько нараспев он произнес:

– Колядую, колядую,Я горилку носом чую,Я закуску глазом бачу.Наливайте, бо заплачу!

С Рождеством вас, мои дорогие!

Настя с матерью бросились к нему с возгласами. Он сел за стол, мать пододвинула к нему кусок гуся на широкой плоской тарелке и начала расспрашивать. Отец отодвинул тарелку, сказав, что мясо ему противопоказано. Рассказывал о своих больничных делах он неохотно. Большей частью убеждал, что чувствует себя значительно лучше. А потом достал из кармана бумажку, показал ее и пояснил, что это направление на обследование в онкологический диспансер. Мать охватил безумный страх. И она с бьющимся сердцем смотрела на мужа так, как будто он вот-вот умрет. Она говорила, что надо ехать в Ростов немедленно, завтра же. Отцу пришлось рассердиться на нее.

– Будет хуже – поеду, – голосом, не терпящим возражений, заявил он. – А почувствую, что выздоравливаю, нечего без толку прокатывать деньги. Врачи боятся ответственности, перестраховываются. Они много чего могут написать, я наслушался об этом в больнице. Каких только случаев не бывает.

Продолжая сокрушаться, мать все равно осторожно убеждала его ехать, не затягивать, «чтоб уж не думалось». Отец больше не спорил. Он слушал, и на лице его появлялась то досада, то отрада. Слова о снятии врачами с себя ответственности Насте показались убедительными, и она не сомневалась в его выздоровлении. Как и отец, она ждала, когда мать выговорится, наблюдала за обоими молча и изредка улыбаясь.

Глава VI

Земное притяжение

Снег, выпавший перед Новым годом, растаял. Недолго продержалась ясная погода, потом похолодало и посыпалась мелкая, колючая крупа. По низкому небу тянулись серые облака. Такие же серые тянулись и зимние дни, похожие один на другой, как близнецы. Настю не покидали мысли, которые она постоянно гнала от себя, – мысли о загубленной молодости и о той жизни, которая у нее могла бы быть. Девушка пыталась восстановить прежние отношения с подругами, с которыми до замужества бегала на танцы, в кино, найти сочувствие у них. Но подружки всегда были заняты, всегда куда-то торопились: общих интересов уже не существовало, разговор не клеился.

Они казались неоткровенными и – в этом Настя нисколько не сомневалась – между собой осуждали ее за измену мужу, подсмеивались над ней.

После развода с Семеном к Насте прилипло ласковое, но очень обидное прозвище «вдовушка». Другая впрямь похоронит своего мужа, но никто и не вспомнит, что она вдова. А Семен был живой, однако прозвище «вдовушка» закрепилось за Настей прочно. Теперь подруги, да и другие называли ее за глаза не иначе, как Настя-вдовушка. Прежде жизнерадостная и общительная, она вынуждена была уединяться и все свободное от работы и домашних дел время просиживала на диване с книгой в руках.

Никто в хуторе не мог сравниться с Настей своей красотой. Она это знала, парни и теперь засматривались на нее. Выбрать из них жениха и выйти замуж она могла бы хоть завтра, но, думая об этом, девушка не испытывала ни восторга, ни огорчения. Изведав все прелести семейной жизни, она смотрела на нее другими глазами, ей вовсе не хотелось повторить все заново.

А ее история с кучерявым «камазистом» почему-то возродилась и стала обрастать все новыми и новыми подробностями. Говаривали, что она, мол, на прошлой неделе собрала свои узлы и поехала в Семикаракорск, там отыскала своего любовника, и сама заявилась к нему. Только его мать, увидев незваную гостью, сразу же вытолкала ее из дома. Давно в хуторе не было таких событий, и теперь все нарадоваться не могли возможности посплетничать от души. Однако время шло, и постепенно Настина репутация восстанавливалась. Кое-кто еще что-то сочинял, потом все разговоры, обретя характер вздорной выдумки лихих людей, прекратились и вовсе. Что бы там ни говорили, Настя была неплохой женой: Семен у нее всегда ходил начищенным, наглаженным, – это все знали и не забыли.

В Насте была и природная смекалка, и доброта, и открытость. Людям нравилось с ней общаться, делиться своими бедами и радостями. Они относились к ней как к интересному собеседнику. И она с удовлетворением для себя отмечала, что они больше не считают ее легкомысленной. Особенно ей льстило уважительное отношение к ней директора совхоза Захара Матвеевича. Он любил беседовать с Настей и о пустяках, и о делах серьезных. А заходил он в ее каморку поговорить, когда у него было или очень плохое или очень хорошее настроение. Настя часто видела на его лице удивление, когда она высказывала свое мнение. Особенно он приходил в изумление, когда она запросто переводила с английского принесенную им какую-либо инструкцию. Однако Настя по-прежнему чувствовала себя не в своей тарелке, замечая снисходительное к себе отношение. И дни проходили за днями, не принося никаких изменений.

* * *

Наверное, еще долго продолжалась бы такая неопределенность в жизни девушки, если бы не случай. Дело было вечером. Настя не могла справиться со своим отвратительным настроением: ей ничего не хотелось делать, она даже не стала ужинать. Ходила из угла в угол и мурлыкала себе под нос: «Маришка, ты Маришка, люблю тебя я сроду». И от этой мелодии она не в силах была избавиться. В конце концов, не выдержала, оделась и отправилась к родителям. Выйдя на дорогу, в темноте увидела впереди человека. Пригляделась и окликнула:

– Эрудит, ты? – Человек остановился. Поравнявшись с ним, она сказала: – Не ошиблась. Со свету в темноте ничего не видно, вот теперь вижу, что ты. Откуда шагаем?

– У Борьки Лагунова был. Мы с ним искали человечков в телевизоре.

– Нашли?

– Ага, они маленькие такие, шустрые, бегают быстро, вприпрыжку, никак не поймаешь.

– Надо же! – сказала Настя и оживилась.

– Да Борька днем сказал, что у него телевизор поломался. Ну, мы сразу после работы пошли к нему домой, ремонтировать.

– Ты чего, радиолюбитель?

– Полный валенок, как и он. Просто телевизор у него первобытный, все равно выбрасывать. Мы так, от нечего делать. Целый вечер проковырялись. Главное, все лампы горят, а не работает. Чего мы с ним только ни делали: и били по нему кулаками, и вверх ногами ставили, – лишь в смоле не кипятили. Но все-таки нашли причину: там один проводок мотался. Мы его припаяли, собрали все, как было и, представляешь, заработал. Сами удивились.

– Умница! Кулибин! – похвалила его Настя.

Так, разговаривая о всякой всячине, они дошли до дома Настиных родителей. Настя свернула на тропку, а Эрудит пошагал дальше. В комнате она посмотрела на часы. Стрелки показывали без двадцати восемь.

На другой день барометр Настиного настроения качнулся в другую сторону. Утро выдалось мглистое – густые тяжелые облака заволокли все небо. К полудню они начали редеть, приобретая причудливые формы, и солнечные лучи, прорвавшись в просветы между ними, радостно осветили зимний пейзаж.

Придя домой после работы, Настя приготовила ужин, поела и, решив сегодня не ходить к родителям, взяла в руки книгу. Впервые за многие дни она почувствовала в себе бодрость – и то, что раньше наводило на нее тоску, как бы отодвинулось, потеряло свои очертания. Она сидела на диване, уткнувшись в книгу, и ни о чем не думала. Дочитав главу, просто так взглянула на часы – было без двадцати восемь. Словно что-то подтолкнуло ее идти на улицу. «Сейчас выйду и снова встречусь с Эрудитом», – мелькнуло в ее голове. Не придав этому предположению никакого значения, она, застегивая на ходу пуговицы куртки, оказалась за калиткой. И поразилась увиденному – по дороге шел Эрудит. Настя невольно рассмеялась. Эрудит остановился.

– Невероятно, – сквозь смех сказала Настя, – сейчас собиралась на улицу и подумала, что опять увижу тебя. И вот ты тут как тут.

Она пошагала рядом с ним.

– Перст судьбы, – подметил Эрудит.

– Это точно. Не хотела сегодня идти к матери, ну раз уж попался такой волшебный попутчик, так и быть, схожу. Вы с Борькой опять человечков ловили?

– Угадала. Вчера я только ушел, его телевизор снова ножки протянул.

– Можно мне спросить тебя кое о чем? Просто так, из любопытства, – заглядывая сбоку Эрудиту в лицо, спросила она.

– Спрашивай.

– Вы чего со своей Чернышевой, поругались что ли? Смотрю: один ходишь.

– Еще до армии.

– Сильно поссорились?

– Да ну. Там смешно было. Я пошутил: говорю, давай сотворим ребеночка, будет больше гарантии, что ты меня дождешься из армии. А она мне такого наговорила.

– Ты зря принял ее слова близко к сердцу. Обычная истерика.

– Знаю. Дело тут не в словах. Я сам уже об этом думал. Но она потом на проводы не пришла, письма в армию не писала. Наверно, ждала, что я первый напишу.

– А ты ждал, чтоб она – первая?

– Разумеется. Она же должна была признать, что не права.

– Это с какой стороны посмотреть. На мой взгляд, в этой вашей ссоре твоя вина. Если бы не твоя неудачная шутка, ничего бы такого не случилось.

– Мне теперь все равно.

Последовала пауза.

– А ей, наверно, не все равно, – заговорила Настя опять. – Пока ты в армии был, она ни с кем не встречалась. По-моему, и сейчас все ждет тебя.

– Это ее дело, – сухо сказал Эрудит.

Настя посчитала, что Эрудит поступил с Ниной Чернышевой не совсем справедливо, но, поняв, что он больше не хочет говорить о ней, тоже продолжать не стала. Только заметила:

– Понимаю. Вообще-то мне безразлично. Я просто подумала, сколько девчонок вот так из-за своей гордости страдают. – Увидев, что в родительском доме света нет, добавила: – Мои предки уже спят, не буду их беспокоить. Пойду тоже дрыхнуть.

– А мне спать не хочется, давай я тебя провожу, – предложил Эрудит. Настя рассмеялась.

– С этим твоим решением я, пожалуй, могу согласиться.

И они пошли в обратном направлении.

– Чем ты еще занимаешься, кроме ремонта телевизоров? – повернувшись к Эрудиту, спросила она.

– Чем придется.

– А конкретнее? С учебниками сидишь, поступать в институт собираешься.

– Откуда ты это знаешь?

– Знаю.

– Да, хочу еще раз попытаться. Но сомневаюсь. Как сказал мне один друг в армии: без взятки нечего и соваться.

– Раньше поступали как-то. Моя мать рассказывала, что не давала никаких взяток. Еще и стипендию получала.

– То было раньше.

– Сколько надо платить?

– Полторы тысячи – минимум.

– Много, я таких денег никогда не заработаю. У меня ведь тоже были мысли поступить учиться. Значит, мне институт не светит, даже и мечтать не стоит.

– Почему?

– С моей зарплатой столько за всю жизнь не накопишь.

– У тебя родители есть, помогут.

– А что родители? Мама одна работает. Отец заболел, документы на ВТЭК собирает, вроде бы вторую группу инвалидности обещают дать. Но зависит тоже от взятки. Там у них так: заплатишь хорошо – дадут вторую группу, мало – третью. Отец это все уже прощупал. Да еще такая волынка с бумажками. Здоровый станешь инвалидом, пока соберешь все справки. А ты на какой факультет хочешь поступать?