Темная вода (сборник)

– Ну конечно! – взорвался в негодовании Петр. – Я ведь знал, что все именно так и получится! Вот как только услышал о доме-то, так сразу и понял, что на улице тебе Петро ночевать отныне. Всю ведь жизнь так, с самого детства. Всегда ему самое лучшее: на тебе Димочка блинчиков, на тебе водочки холодненькой, а тебе Петро – шиш с маслом! И хоть ты в лепёшку разбейся. Нет уж, батя, хватит, тридцать годов мне уже, не буду отмалчиваться! Пускай он в тот дом переезжает, а тут я жить буду. – Петро пододвинулся к брату и сложил у самого его носа фигу, с обкусанным ногтем. – Вот тебе, Дима, выкуси, а не дом получи!

Дмитрий с силой оттолкнул от себя брата так, что тот упал на пол. – Может, хватит! – крикнул он Петру.

– А ты мне не указчик! – вскочив и сжав кулаки, прошипел Петр. – Иди, проспись!

Отец побледнел. Собравшись с силами, он что есть мочи крикнул:

– Молчать! Мое слово закон!

Петр так и стоял посреди комнаты. Лицо его раскраснелось. Он поднял с пола шапку и, ничего не сказав, торопливо вышел на улицу, с силой захлопнув дверь. Висевшая на стене семейная фотография в рамке упала на пол, и мелкие осколки стекла разлетелись в стороны.

***

Неделя шла за неделей. От снега не осталось практически ничего, только темная, грязная жижа покрывала прорезанную колеями дорогу.

Как обычно утром Матвей спешил к деду Егору, остановив у обочины телегу с хлебом и продавщицей Галкой. Но на этот раз у него была свежая, неслыханная доселе новость.

Егора он застал на крыльце. Тот сидел, сотворив на лице задумчивую гримасу, выпятив вперед нижнюю губу, и наблюдал, как стайка воробьев суетится возле хлебной корки.

– Здорово, Егор! – торжественно поприветствовал Матвей. – Как сам!?

Птичья стая небольшой тучкой взмыла вверх и рядком расселась на козырьке крыши.

– Да жив пока еще, мать честная, – вяло отреагировал Егор.

– Что жив – это хорошо! – снова воскликнул Матвей. – Я тебе, рыба-камбала, сейчас такую новость расскажу! Приехал я значит на своей Анфиске к колодцу. Остановился. Галка-продавщица тут хлеб продавать готовится, а издали уж и Мухина Авдотья показалась. Подошла и давай с Галкой лясы точить. Я краем уха-то услышал, что, мол, к нам в деревню какие-то городские приехали и скупают все старинное.

– Барахло, никак, мать честная, понадобилось!? – удивился Егор. – Неужто, у них там, в городах, тряпья своего не хватает!?

– Да ты погоди перебивать, рыба– камбала! Старые вещи, а не тряпье. Самовары там всякие, иконки да кресты.

– Вона что!

– Да-да, и поселились они на том конце. Говорят, Александре Кошельковой денег дали не мало за то, чтобы пожить у нее в доме. Богатые говорят, – немного помолчав, добавил Матвей.

– Вот так да! – многозначительно протянул дед Егор.

***

К обветшалому дому Кошельковой начинал подходить народ. В основном тут были мужчины, которых просто раздирало любопытство: что за скупщики и что им вообще нужно.

– Говорят, они в музее работают, – поправив на голове картуз, сообщил всем Павел Березняков. – У них в городе музей какой-то, они там всю старинную утварь будут хранить, чтоб люди-то знали, как в деревнях живут.

– Паша, что ты все брешешь! Ведь не знаешь, – перебил его дед Егор. – Скажи ты мне, мать честная, кому в городе интересно, как ты живешь? Мне – и то плевать. Бродишь ты там в своем лесу-то, людей месяцами не видишь, дичаешь. И кому же ты, лесник, эдакий, нужен! Я вот что скажу, на самом деле, это какие-то спекулянты.

– Ох! Ну, дед, скажешь тоже! Это чем же они спекулировать будут!

– А ты не смейся. Вот возьмут наши вещички-то, почистят, и будут они совсем, что новые. Да вон даже самовар Федота, так из него еще чай можно пить.

Постучали в дверь. Александра раздвинула шторки и посмотрела на улицу. Под окном стоял участковый Федот Павлович Калачов, по обыкновению одетый в свою выцветшую форму.

– Ну что, Трофимовна, смотришь? Давай гостей вызывай, вот самовар я им медный притащил!

Александра, не сказав ни слова, исчезла в темноте окна. Через некоторое время засов на двери отворился, и на улицу вышли два человека. Один из них – долговязый и болезненно худой, как потом будет рассказывать Федот. Второй – толстый и лысый, который подошел к Калачеву и, не поздоровавшись (что всех очень удивило), посмотрел на самовар.

– Пятьдесят, – сухо отрезал толстый, сверкнув своими маленькими бегающими глазками.

Федот расплылся в улыбке. За никчемный кусок железа, который все время валялся в подполье, ему дали пятьдесят рублей.

Не замедляясь, лысый полез в карман спортивных штанов и отсчитал Калачеву пять червонцев. Люди вокруг ахнули и придвинулись плотнее, показывая, кто что принес.

После того дня около дома Кошельковой постоянно мелькал народ. Не жалели ничего. Так прошла еще одна неделя.

– Это что же творится-то такое! – причитала Авдотья Мухина. – Как к нам эти скупщики-то приехали, пьянь-то наша и иконки из домов волочь стала!

– Это точно, Никоноровна. У меня, надысь, внучек крест уволок, да уж и пропил, поди! – подтвердила Шушкина.

– Да-да, бабы, надо нам народ собирать, а то, как бы беды, какой не случилось. Гнать их надо.

– Да! – воскликнула Мухина. – А Маслов-то Трофим тоже что-то снес сегодня с утра. Иду я за хлебом, а он мне на встречу, торопиться так, а под рубахой спрятано что-то.

– Ой, грешно как, быть беде! – закачала головой Шушкина. – Надо, покуда не поздно, народ собирать.

***

В небольшом сарайчике, за деревянным столом, сидели трое: Петр Миронов, Иван Обухов и Сергей Кошельков. Инструментов, висевших вдоль стены, почти не было видно из-за нависшего тяжелым облаком лохматого табачного дыма. Где-то под потолком, не переставая, жужжала муха, попавшая в паутину.

– Да ты не горюй Петр, – говорил изрядно подвыпивший Обухов. – Все наладится.

– Да ничего не наладится! Это всю жизнь мою так было. Все самое лучшее всегда брату доставалось. Я и вещи-то за ним всегда донашивал, своего ничего не было. А тут на тебе: Дима с женой пускай в дом переселяются. А я, что я буду делать в той развалюхе! – ударив себя в грудь, чуть ли не крича, сказал Миронов.

– Нет, друг, – подняв обессиленную голову со стола, промямлил Сергей Кошельков, – ты же знаешь, как мы тебя с Иваном любим и уважаем, мы тебя в беде не бросим.

– Да, Серега дело говорит, мы же, как братья, – стукнув стаканом по столу, отрезал Иван.

– Сжечь все к чертовой матери, петуха пустить, – снова пробормотал Кошельков. – Чтобы они знали, как хороших людей… – тут его язык совсем начал заплетаться, и окончание фразы расплылось в хмельном угаре собутыльников.

– Да ты не слушай его: нажрался, и несет всякую чепуху, – перебил Иван.

Но Миронов уже ничего не ответил, он сидел, уставившись взглядом в стол. Затем, немного подумав, налил себе полный стакан самогона, залпом выпил и вышел на улицу. Только дверь, скрипнув, несколько раз приоткрылась и бросила светом на поленицу.

Петр шел по окунувшейся в сумерки деревне, постоянно спотыкаясь на кочках. Затем свернул в проулок, чтобы срезать путь по задам. Темные силуэты ветхих заборов, поросшие со всех сторон малинником, сараи. Все это мешало ему на пути. Он слышал лишь тяжелое своё дыхание, отдаленный лай собак, скрип жестяной вертушки на крыше чьего-то дома. Невеселые мысли одолели Петра, он с трудом себя сдерживал, чтобы не закричать от ярости. Все давние обиды вылезли из глубины души, и виной тому был его брат. Он только сейчас по-настоящему понял, почему в жизни ему ничего не удавалось, почему всегда все хорошее обходило его стороной. Больше он терпеть не мог: выяснить все раз и навсегда, отомстить за все обиды, указать, где чье место!

В доме все уже спали. Петр зашел во двор. Достал из-под лавки канистру с керосином и, не задумываясь, стал разбрызгивать его во все стороны. Он лил на сено, на стены…. Злость ослепла его, он уже не думал о брате, он просто получал удовольствие, наблюдая, как горючее впитывается в деревянный пол. В курятнике опасливо закудахтали куры. Корова, прислонившись к изгороди стойла, фыркнула, почувствовав неприятный запах. Канистра опустела. Петр бессильно прислонился к столбу и сполз на пол.

«Что же это я, дурак, братику все барахлишко оставлю?!» – и, закурив сигарету, зашел в избу.

– Эй, братец, ты дома? Я пришел забрать всё мое. – И, не дожидаясь ответа, направился к красному углу. – Вот за эту иконку мне неплохие деньги дадут, – размышлял он вслух.

– Отойди оттуда! – раздался за спиной голос брата, – и не кричи, ребенка разбудишь!

– А ты мне не указчик, вот и возьму, это от бабушки, она не твоя!

Петр потянулся руками к образу. Брат в ту же секунду схватил его за шиворот и отбросил к двери.

– Так, значит ты с родным братом, да!?

Хлопнув дверью, Петр выбежал во двор, потом минуту спустя снова забежал.

– Что? Выгнать меня захотел? На!. – Размахнувшись, он бросил в лицо брата коробок спичек.

– Успокойся, поди, проспись, – пытаясь себя сдержать, ответил Дмитрий.

Из спальни в ночной рубахе вышла Катерина, которая спросонок никак не могла понять, что происходит.

– Что такое? У меня сейчас ребенок проснется.

– Иди, спи! – строго приказал Дмитрий жене.

– Да-да, иди, спи, только дом потушить не забудь! – истерично заржал Петр.

Дмитрий посмотрел на лежащий на полу спичечный коробок, потом на брата и, схватив его за грудки, с силой ударил об печь.

– Да ты что же, тварь…!?

Но брат уже не слышал, а лишь медленно сполз на пол. Дмитрий выбежал во двор. Катерина побледнела и бросилась в спальню.

***

Толпа, волновавшаяся у дома Кошельковой, разбиралась со скупщиками. Со всех сторон летели угрозы. В большинстве своем здесь присутствовали бабушки, под руководством Мухиной Авдотьи.

– А ты же, старая карга! – кричала она на Александру. – Приютила этих извергов. Гнать их отседова!

– Да, гнать! – поддержали остальные.

– А ну-ка, поди, выгони их из дома!

Неожиданно их крики прервал звон. Он ударил по деревне словно гроза.

– Что же это, пожар никак!? – ухнула Мухина, – свят, свят, свят!

– Пожар!! – закричал кто-то из толпы.

Все бросились в сторону шума….

…Катерина сжимала в руках топор с такой силой, что кисти ее рук побелели и, рассекая воздух, в исступлении она била в рельс, подвешенный на столбе.

Слезы и пот смешались на ее лице и желтели в свете разгоравшегося дома. Казалось, что она бьет слишком тихо, и ее никто никогда не услышит. Нательный крестик выбился из-под ночной рубахи. Растрепанные, взлохмаченные волосы лезли в глаза. Катерина не останавливалась, и еще с большим остервенением ударяла по рельсу.

Металлический звон разносился по деревне, словно раскаты грома, зажигая своими незримыми молниями свет в окнах. Ребенок, лежавший на земле подле Катерины, завернутый в первое, что попалось под руку, перепуганный звуками и тревогой матери, захлебывался криком; на его начинающей синеть кожице набухали вены. Катерина бросила топор и прижала к себе перепуганного сына.

– Тихо, тихо, зайка, мама с тобой! – заикаясь, ревела она.

Со всех сторон, скрипя ведрами и матерясь, бежали люди. Сарай почти полностью объяло огнем. В одну минуту все вокруг сошло с ума. Мычанье скота, крики, грохот – все перемешалось. От горящего дома поднималось такое зарево, что, казалось, начинается утро.

Выбежавшие кто в чем, некоторые даже не обувшись, люди суетно передавали друг другу ведра с водой. Грязь, устлавшая дорогу, вспенивалась все больше и больше. Участковый Федот выскочил на улицу, не надев штаны, и бегал по грязи в некогда белоснежных военных кальсонах.

Брызги дорожной жижи, вылетавшие из-под ног, прилипали к одежде, лицам, а кто-то и вовсе, спотыкаясь, падал в это месиво.

Петр Миронов, вынесенный из дома братом, все еще лежал без памяти. На его обросшем щетиной лице играли отблески пламени, жадно пожирающего дом. Через мгновение Петр открыл глаза и, приподнявшись на локтях, непонимающе огляделся вокруг. Затем резко вскочил и бросился к дому. Казалось, что все происходит во сне, что все это не с ним. Но, когда жар прикоснулся к коже Петра и духом своим обжег легкие, только тогда объяло ужасом его начинающую трезветь голову.

– Держите его, он сума сошел!! – послышались крики.

Петр, забежав в горящую избу, бросился к красному углу и, вскочив на табуретку, потянулся, было, к иконам, и тут ножки стула не выдержали. Петр упал на пол. Хотел, было подняться, но в глазах потемнело, и он снова потерял сознание. Двор уже практически обрушился, и красные языки пламени жадно облизывали весь дом.

– Где Димка!? – вопил во весь голос Обухов, – где он?

– Да вон он с ведрами бежит! – тыча пальцем в кучу суетящихся людей рявкнул лесничий. – А ты чего, окаянный, бегаешь, а ну быстро за водой! – и с силой кинул ему ведро.

Иван Обухов пробивался сквозь толпу. Дым сильно резал глаза. Наконец он увидел Миронова.

– Димка, Димка! – подбежав к нему, затараторил Иван. – Не вини брата, это все Кошельков его надоумил, он сейчас спит себе, наверное, в сарае, как ни в чем, ни бывало.

– Уйди с дороги! – оттолкнул его Миронов.

– Да постой ты! В избу он забежал, полоумный!

Дмитрий встал как вкопанный.

– Кто его туда пустил?

И, схватив ведро, он побежал к дому. Облившись по дороге водой, залетел внутрь.

– Смотрите еще один!

– Да они что – все спятили?!

– Огонь, огонь на другой дом перебросился!

– Вещи, вещи скорей выносите!

Дмитрий ничего не видел, все было в дыму, дверь и стены полыхали. Он упал на колени и стал ощупывать пол. Наконец его рука наткнулась на горячее лицо Петра.

Обхватив брата, он потащил его к выходу.

– Брат, прости, брат! Я только иконку хотел спасти!

– Молчи, сухо ответил Дмитрий.

***

Наступило утро. Вся деревня была закутана в едкую тяжелую дымку. Уныло скрипели ведра расходившихся по домам, измученных ночным происшествием людей. В густом едком занавесе раздавалось протяжное мычание коровы и еле слышный звон колокольчика на ее шее. Откуда-то доносились женские рыдания.

Набежавший утренний ветер чуть поколебал дымчатую ширму, оголив почерневшие скелеты печей и обугленные бревна, словно призраки, стоявшие на кучах теплого пепла.

Пожар уничтожил шесть дворов.

Все семьи оставшиеся без крова расселились по соседям. Каждый, кто как мог, помогал в постройке новых домов. Дмитрий так и продолжал жить у родителей жены, а Петр с отцом поселились в старом доме. Вскоре началось расследование пожара, но никто ничего не знал, или делал вид, что не знал. Только слухи нашептывались местными старухами. И больше ничего.

Омут

Июль. Над полем три ворона. Черные крылья их иногда касаются друг друга. Птицы кружат – они хозяева этих мест.

На поле трактора, воздух над ними искажается, плывет. Железные траки гусениц въелись в глину, обвешались ею. А шмель шумит возле пучка колокольчиков, застрявших в грязном колесе, чуть касается их, и тут же в сторону. Затем снова приближается и неуклюже заползает внутрь цветка.

В тени деревьев, возле канистр с водой лежат четверо. Они сносят деревню, точнее то, что от неё осталось, потом придут другие и посеют овес.

– Раскружились, – уставился на парящих в небе птиц один из них.

– Не, я уж работать не смогу…

– Да и не надо, Лавров вон никак не успокоится, бьет, понимаешь, все наши трудовые достижения.

От трактора, ссутулившись, шел Виктор Лавров, отмахиваясь майкой от слепней.

– Отдохни, Витя, отдохни, что ты, прям как пришибленный, с утра успокоиться не можешь, – лениво так промямлил иссушенный парень с соломинкой во рту.

Лавров молча сел возле канистр и посмотрел на поле, словно художник на свою работу. Капли пота заливали его лицо, скапливались на бровях и падали в низ.

– Слушай, куропаткин нос, ты, что такой чудной сегодня, не проспался, что ли? – приподнялся с земли смуглый старик.

Лавров вытер рукой лоб и окинул всех взглядом.

– Могилу я сегодня нашел.

– И что?

– Помните, учительница школьная пропала, так это вот она.

– Дык, утопла ж она. Да и пропала-то не здесь, а добрых километрах в тридцати, ближе к посадке, там, что ж я не знаю.

– Тридцати, двадцати. Слушай лучше! Занесло меня сюда еще до сноса, по лесу шлялся, грибы собирал, а тут выходит мне навстречу мужик – Николаем звать. Просит помочь ему, а в чем, так и не говорит. А мне что? Просит, дай, думаю, помогу. Может, и разживусь чем. К дому его пришли уже затемно, – еще раз посмотрев в поле, продолжил он.

***

Лавров помнил эту ночь отчетливо и, казалось, что вряд ли когда забудет.

Ни в одном доме свет тогда не горел, не лаяли собаки. Но внимания он на это не обращал, а лишь покорно плелся за черным силуэтом.

Вошли в избу. Прохладной сыростью дохнула она, скрипнув битым стеклом под ногами. Лавров прислушался, на чердаке шуршали какие-то птицы, воркуя спросонок.

– Стой тут! – скомандовал Николай и ушел вглубь темноты.

Виктор зажег спичку, осмотрелся. В шаге от него дрожащее пламя выхватило седую голову, желтое лицо с пятаками на глазах. Он попятился назад и уткнулся в мягкое.

– Испугался, что ль? Пустое. Умерла она, – и, взяв Виктора за плечо, повел.

Они долго сидели в тишине, гость все время поглядывал на маленькое сухое тело старушки.

– А чем помочь-то? – спросил он так, на всякий случай, заранее зная ответ. – Мать? – и кивнул на старуху.

Николай прибавил огонь в керосинке и огляделся. Долго не отводил взгляда от темного угла, щурился, словно пытаясь кого-то рассмотреть, а потом резко дернулся и шепотом произнес, – я ее почти не знаю.

Лавров тоже посмотрел в сторону темного угла. Там в самом низу скреблась мышь.

– Ты слушай, – одернул его Николай.

Лавров вздрогнул.

– Полюбилась мне одна учительница. Математике детей учила. Вся маленькая такая, худенькая, и не сравнить с нашими-то со всеми. В общем, и обнять-то не за что. Да я и не обращал на нее внимания-то никакого, а тут как-то иду домой, за полночь уже, а у нее окна светятся. Глянул туда, а та ко сну готовится. У зеркала сидит, волосы расчесывает. Я так и простоял незнамо сколько, пока не опомнился.

Потом уж и не знаю что. И в школу ходил, и домой. Под окном встану и кричу: «Любовь Иванна, выдь на минутку, дело есть!» А она из окошка покажется, глазки такие – ух! И недовольно так мне: «Горчаков» – то есть я, – «Опять мешаешь». Говорю: «Опять. Только не мешаю, я вот все хочу вас вечером увидеть». Она, конечно, форточку прикроет и глазками так кверху, понимаешь, мол, не пара я ей. Но от меня не так легко было избавиться, я вроде как заболел ею. Сидишь дома, делами занимаешься, а она все перед глазами, спать ложишься, и там она, как нечистая какая. Много я по девкам бегал и никогда такого, понимаешь?

А в августе вот увидел я ее с заезжим каким-то. Какая же меня злость взяла, Витя, попался бы кто на пути, то изломал.

Лавров вздрогнул и опустил глаза.

– Иду по пятам за ними, кулаки сжимаю до посинения, да зубами скриплю так, что по коже мурашки идут. Дошел до реки, в кустах укрылся, а они возьми, и целоваться начали. Я так за ветки и схватился, слышу, хруст пошел, а ведь только потом почуял, что шиповник был, руки в кровь все изодрал. Сижу вот так, кровью капаю. Проклятьями, словно камнями, в них кидаюсь, трясет меня со злости, страшно трясет, словно горячка, так и хотелось выбежать, да там головы им пооткрутить. А они уж винцо разливают, выпивают, закусывают и смеются все. Парня вскоре видать сморило на солнце – растянулся на одеяле, а Любовь возьми, да и скинь с себя одежду. Кожа белая на солнце светится, шейка тонюсенькая такая. Подошла она к берегу, так аккуратно, и в воду – нырк. Река наша в этом месте на поворот как раз шла, омут тут больно глубокий, зато берег удобный. Сюда многие купаться ходили. А солнце ярко светит, вода прозрачная. Тут вижу, она от берега все дальше и дальше отплывает, словно лягушонок, а под ней будто тень, какая черная появилась. Иль это в глазах у меня потемнело от злости. Только Любовь в ту же минуту под воду ушла, лишь руками по воде хлопнуть успела. Я тогда с места так и не сдвинулся, а дружок ее долго лежал, в небо пялился. Потом приподнялся, покричал, головой покрутил и давай по берегу в ракитнике, словно ошпаренный, искать, мол, она с ним в прятки играет. А как понял, в чем дело, совсем ему, видать, плохо стало. Да тут еще мотоцикл где-то затарахтел, тот возьми, и по кустам-то и побег. Подъехал мужик на мотоцикле, увидел одежду, покричал, к воде подошел да быстро так второпях обратно укатил. А я все сидел и сидел, на воду смотрел. Потом люди на тракторе приехали, бредни размотали, и давай реку цедить, а течение хоть и не быстрое, зато уж глубоко больно, да и речка-то не узкая. Так они тело и не нашли, пропало. А я, как стемнело, кулаки разжал, от ветвей их отодрал, прилипли они от крови, и домой огородами.

Лавров вскочил с места. Лицо его потемнело. Руки задрожали. Он хотел что-то сказать, но только шлепал губами.

– Да ты сядь, сядь, я же тебя сразу узнал, – не поднимая глаз, пробасил Николай, – вот как в лесу увидел, так и узнал. Дослушай меня, а там уж дело твое, тебе решать, что делать, твоей-то нет вины на этом, я всему виной.

– Да ты, я ведь, я не хотел убегать, я, – забормотал Лавров.

Николай строго взглянул через керосинку на дрожащего в желтом свете собеседника и продолжил:

– Прошло немного времени, начали мне ночью кошмары сниться, как глаза закрою, кошмар. Тут-то я и запил, да так сильно, что и не заметил, как полгода прошло. Спасибо, добрая душа одна на ноги опять поставила, хорошая, домовитая женщина, соседка. Ухаживал я как-то за ней по молодости, а потом бросил. А она упрямая, видать, вернулась и на ноги меня подняла. Только голова у меня прояснела, сны опять одолели. Видится постоянно, что я стою напротив окна учительницы и смотрю, как она волосы вычесывает, как замечает меня и выбегает на улицу – кричит, догоняй, мол, да звонко смеется…. И шлеп, шлеп по сырой земле, и быстро исчезает. А я ногами-то работаю, а они словно в глине, с трудом поднимаются. И голос ее в ушах: «Иди, иди ко мне, прыгай в воду. Загубил ты меня. Загубил!». Подо мной тут берег начинал осыпаться. На этом месте я всегда просыпался.

В общем, стал я снасти брать и к реке ходить рыбачить на то место. С самого раннего утра приходил, закидывал снасти, сидел и прощения просил. Молиться-то я не умел, а все больше своими словами.

Вечером меня вся деревня ждала, рыбу я наловчился ловить, даже сам удивлялся, как это у меня так получается. Она будто сама собой на крючки лезла. Снабжал всех, и сожительнице своей приносил на уху. Надеждой ее звать, она у меня так и осталась жить. По-хорошему, кроме нее, никого и не было. Я да Надежда, и пустой дом, поскольку все я по своей дурости пропил.

От избытка рыбы Надежда научилась даже рыбий жир производить, в детский сад детишкам носила. А я все ходил на берег. За эти годы сны мои поубавились. Только один раз вновь всё вспомнилось.

Чирки уже подросли. Сижу на доске, смотрю, как мамка впереди плывет и утятам покрякивает, семь штук их было. И тут снова тень, и вода вздыбилась, словно подводное течение какое! Всплеск, утка взлетела, утята в стороны! И снова тишина….

А я сижу, не шелохнусь. Тогда утёнок один пропал.

После того случая у меня желание появилось, достать эту странную рыбину. Еще чаще стал на реке бывать. Люба мне ночью опять видеться начала, насмехаясь из-под воды. Будто звала, что ж ты не тянешь, давай, уйдет рыба-то, я и начинал доставать.

Ну, пока я жил возле своего омута, от меня Надежда ушла. Правда, вначале я на это и внимания не обратил, а когда уж опомнился, поздно было.

Сколько еще такая моя жизнь продолжалась бы, не знаю, если бы не последний случай.

Вечер уж был, редкие звезды кое-где повысыпали, сумерки такие настали – клёв плохой. Да вот только донку от березки отвязал, да на руку намотал, как леска, словно струна, натянулась и загудела аж. В руку въелась, как в масло. Я и так и эдак: и на локоть хочу намотать – не получается, на другом конце еще сильнее затягивает. И никак не могу с места двинутся.

А кровь у меня ручейком по леске так и стекает: черная, словно смола какая, и в воду капает. Да ведь и отпустить хочется. Изловчился, спиной развернулся и к березке тяну. А леска звенит, стонет и в руку больнее впивается, да все рывками. Берег у меня под ногами осыпается прямо в воду, а тут еще и роса появилась на мое наказание. Чувствую, проигрываю. Насколько я продвинусь, на столь меня обратно и стягивает, а то и еще дальше. Тогда я и крикнул в воду: «На, Любка, выкуси, не затащишь ты меня! Виноват я, конечно, но уж извини!»

Зубы стиснул, весь напрягся, да до березы и дотянулся и намотал на ствол леску. Листва затрепетала сразу, зашелестела.