Шёпот стрекоз (сборник)

Продолжая смеяться, Кирилл соскочил с мостков и протянул к Ольге руку. Она в ответ протянула свою. Но Кирилл ловким движением схватил стрекозку, тут же оборвал у неё крылья и стал нанизывать осиротевшее тельце на крючок.

– Фу, какая гадость! – сманерничала Эвелина.

А Кирилл демонстрировал перед новоявленной подругой своё рыболовное мастерство.

– Классная наживка! Отлеталась, синюха – сейчас большущего карася словлю!

Оля сидела по горло в воде, словно парализованная. А когда опомнилась, выскочила на берег, мокрая, вся перепачканная в иле, с тиной в волосах, подхватила свою удочку, ведёрко с тремя полузаснувшими рыбёшками и, едва сдерживая слёзы, бросилась домой.

Бабушка, увидев внучку в таком затрапезе, в негодовании хлопнула себя по бокам, схватила подвернувшийся под руку веник и пошла охаживать внучку по ногам, по мокрой попе, приговаривая: «Ой, как ты меня достала! Ой, достала, негодница! Ты посмотри, на кого ты похожа! Ну, просто кикимора!»

Оля сиганула через грядки и, юркнув мышкой в кухоньку, заперла дверь изнутри.

– Сейчас же открой, малохольная! И снимай с себя всю эту мокроту! Не то всё мне перепачкаешь! Вон как вывозилась, смотреть тошно! Я вот матери-то расскажу, как ты меня доводишь! Я когда тебе говорила придти?! К обеду! А сейчас?!

– А я расскажу, как ты била меня веником! – в истерике кричала Оля. – Я ей еду принесла, а она меня – веником!

Тут бабушка не выдержала, отбросила веник в сторону, рассмеялась и расплакалась одновременно.

– Тьфу ты! Глупая девчонка! Нога-то уже с лыжину, а соображения никакого! Где ж тебя черти носили, скажи на милость?!

– А ещё скажу, что ты меня оскорбляла!

– Когда это я тебя оскорбляла?! – опешила бабушка.

– А только что – назвала меня «кикиморой» и сказала, что у меня нога как «лыжина»! Уеду от тебя и больше никогда не приеду!..

Когда обе успокоились, бабушка быстро согрела воды, отмыла «кикимору», переодела в сухое и, поставив перед ней тарелку с котлетой и макаронами, сказала примирительно:

– Ешь, кормилица!

И снова, не удержавшись, пошла комментировать Олину фразу про «еду».

– Чтоб эта полудохлая рыбёшка едой стала, знаешь, сколько всего сделать надо?! Ты её чистить будешь?

– Я не умею.

– Ну, то-то же. А я из-за трёх мальков не хочу канитель с готовкой разводить! Еду она мне принесла! Скажет такое! Скоро ночь на дворе, а она в мокрых трусах хороводит!

Ночью у Оли поднялась температура. Её знобило. Она металась во сне, вскрикивала. Бабушка сначала хотела вызвать «скорую», но потом решила обойтись подручными средствами. Поила молоком с мёдом, накладывала на голову холодный компресс. К утру Оле полегчало, и она заснула. Ей снился дымящийся пруд, вода в нём кипела и бурлила, как суп на плите. И по этой бурлящей поверхности как ни в чём не бывало катались, почему-то на рекламных роликах, пацаны: один в пиджаке на голое тело, другой с гитарой подмышкой. Они делали круги, крутили замысловатые пируэты и выбрасывали руки в приветствии, ну совсем, как балет на льду. Затем из воды поднималась огромная девочка с бородой из капроновой лески, она хватала «фигуристов» за ноги и, размахивая ими, как тряпками, пищала на весь пруд: «Я вас научу рыбой торговать, наглецы!» Потом прилетала стая синих стрекоз. Они кружили над кипящей водой и снова взмывали вверх, туда, где попрохладней. И снова возвращались к воде. У стрекоз облетали крылья, и, обескрылившие, они беспомощно падали в кипящую воду. И тут возникал Кирилл в сверкающей короне, с трезубцем в руке. Он помешивал им воду и кричал громогласно: «Отлетались, синюхи! Будет из вас преотличный супчик!»…

Утром приехали родители и увезли Олю домой, в Москву.

3

Через неделю Ольга принесла готовый эскиз будущего экрана-витража. Аполлонский долго рассматривал его, удовлетворённо мычал и, наконец, заговорил:

– Всё у тебя замечательно, Удальцова. И линия, и фактура, и цвет… Правда, преобладание сине-фиолета настораживает. Ну, да бог с ним! С водой это сочетается. Несколько холодновато, но сочетается. Витраж получился прозрачным… Допустим. Но вот по части содержания у меня к тебе вопросы. Почему ты разрушаешь природу, вместо того, чтобы воспевать её?

– Я?! – Ольга чуть не подавилась собственным звуком.

– Ну-ну! Ты понимаешь, о чём я говорю.

– Не понимаю.

Аполлонский сделал внушительную паузу.

– Я заметил, во всех твоих работах присутствует стрекоза со сломанным крылом. Что это значит? А на этом витраже она совсем обнаглела – вылезла на передний план и занимает столько места, что… я в растерянности. Что с тобой происходит?

Ольга криво усмехнулась.

– Не знаю, Сергей Петрович…

– Тогда убери её совсем, эту стрекозу!

– Она сама везде вылезает.

– Она что у тебя, живая? А если серьёзно, твоя стрекоза застит пейзаж. Она преломляет его в нежелательном свете, понимаешь! Заказчику это не понравится. И ещё некоторые вещи… Твои растения, не спорю, мастерски изображённые, выглядят по крайней мере странно. Это даже не растения, а какие-то замаскированные под растения… мерзкие рожи! Как будто ты перед этим Босха насмотрелась или ещё что-то в этом роде…

– Сергей Петрович…

– Не желаю слушать!

– Вы – как мама. Почему?

– Я знаю, что ты скажешь.

– Сергей Петрович, пока не поздно…

– Поздно. Назад хода нет.

– Выслушайте меня, пожалуйста! Передайте эту работу кому-нибудь другому. Хотя бы Ирке Симакиной. Она справится. У неё везде солнце, и птички поют. А у меня… не получится.

– А о чём ты думала, когда соглашалась!

– Вы сами настояли.

Аполлонский загрустил.

– У меня не получится, Сергей Петрович. И вообще… я устала.

– Что случилось?

– Да ничего не случилось, правда!

– Дома… всё в порядке?

– В идеальном.

– И с ребёнком? У тебя ведь девочка, да?

– Ксюша, – Ольга невольно улыбнулась. – И с ребёнком полный порядок. С ней мама сидит. Просто… я не могу.

– Я понимаю… тебе сейчас трудно, – Аполлонский тронул Ольгу за локоть и заглянул в глаза. – Тут дело не в «не могу», Удальцова…

– А в чём?

– Ну, ладно… Видимо, сегодня с тобой не сговоришься. Отложим этот разговор. И с документами повременим.

Выйдя на улицу, Ольга направилась к остановке автобуса, но, постояв с минуту в новеньком прозрачном павильончике, двинулась пешком. Вскоре её нагнал Аполлонский.

– Извини за назойливость. Вижу, отправилась пешком, и я с тобой прогуляюсь, не возражаешь?

– Не возражаю.

– Тебе – куда: прямо, налево, направо?

– Прямо и прямо.

– Очень хорошо. Прямой путь не всегда интересный, но… всегда ясный.

– Это вы к чему?

– Да так, для разговора.

– Вы не любите молчать? Или боитесь?

– Какая ты резкая сегодня, Удальцова.

– Я всегда такая. Просто вы не знаете.

– Да как же не знать! А сегодня – особенно резкая. Нет, люблю помолчать. И не боюсь. Иные слова опаснее безмолвия. Но в данном случае молчание неконструктивно.

– Понятно. Будете уговаривать.

– Не буду. Можно просто поболтать о чём-нибудь не относящемся к нашей работе. Вот скажи, ты любишь читать?

Ольга саркастически усмехнулась.

– Понял. Не любишь.

– Из ничего не значащих междометий вы делаете поспешные выводы, Сергей Петрович.

– Ага, значит, любишь.

– И да, и нет.

– А это уже интересно! Почему – да?

Ольга задумалась.

– Если серьёзно, трудно сказать в двух словах…

– А почему – нет? Или также трудно…

– Да! – Ольга вдруг развеселилась.

У Аполлонского зажглись искорки в глазах, но выражение лица осталось неизменным.

– Я не случайно спросил тебя об этом. Настоящее чтение, как известно, отнюдь не развлечение, а интеллектуальная работа. Я-то как раз думаю, что ты много читаешь. И не полусветскую болтовню известных жанров, а… А поэзию ты любишь? Ну вот, например, чьи это стихи?

Я чувствую непобедимый страхВ присутствии таинственных высот.Я ласточкой доволен в небесах,И колокольни я люблю полёт!И, кажется, старинный пешеход,Над пропастью, на гнущихся мостках,Я слушаю, как снежный ком растётИ вечность бьёт на каменных часах.Когда бы так! Но я не путник тот,Мелькающий на выцветших листах,И подлинно во мне печаль поёт.Действительно, лавина есть в горах!

И тут неожиданно Ольга подхватила:

И вся моя душа – в колоколах,Но музыка от бездны не спасёт!

Аполлонский резко остановился, вскричал:

– Не может быть! Я потрясён! Ну-ка, ну-ка, дай на тебя погляжу. И когда ты всё успеваешь?! А говорят, современная молодёжь ничего не читает! Выходит, враки! А проза? Какую книгу ты закрыла последней в этом году?

– «Идиота».

У Аполлонского даже зарумянились щёки от удовольствия.

– Выходит, я в тебе не ошибся! И это бодрит! – как любит повторять моя соседка. А изречение Достоевского о красоте тебе, надеюсь, известно?

– Что «красота спасёт мир»?

– Именно! – Аполлонский чуть не взвизгнул от восторга, но тут же настроился на серьёзный лад. – А спасёт ли? Как думаешь?

– Смотря, что понимать под красотой.

– Точнее, что Фёдор Михалыч понимал под красотой!

– Именно! – выскочило у Ольги с пародийным пафосом, но Аполлонский пропустил эту выходку мимо ушей.

– Ты знаешь, когда я учился в школе, я эту самую фразу о красоте понимал буквально. Как категорический императив, что ли… Как некий непреложный закон, которому в результате все добровольно подчинятся. Вот, мол, наступит всеобщая красота, и мир будет спасён! Смешно, правда?

– Не смешно.

– Согласен. А ведь Фёдор Михалыч указал, пожалуй, на единственно возможный путь. Но никакой непреложности, к сожалению, в этом нет. И спасение миру в обозримом будущем не грозит. Красота его обходит стороной…

– Но что такое красота?

– …И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,Или огонь, мерцающий в сосуде?

Сильная штука – ассоциация!

– А это Заболоцкий!

– В точку.

– А откуда она берётся? Кто её создает?

– Хороший вопрос. Будь я верующим, сказал бы – Бог. Но уж никак не человек! И он заблуждается, если думает, что красота исключительно дело его рук. В нём говорит честолюбие. Красота нерукотворна. Её не создают, её открывают. Её постигают. И что такое вдохновение, как не предчувствие красоты!? Но… человек так занят приземлёнными наслаждениями, что, похоже, кроме комфорта его ничто по-настоящему не интересует. Был у меня лет эдак пять назад один ученик… Лихой, самонадеянный… Всё говорил, извини за точность: «Мне красоту навести, как два пальца об асфальт!» Глупое самомнение. Красивый дизайн – это ещё не красота. Красоту, о которой мы говорим, не наводят. Она не антураж, не средство. Она сама цель. Она не производное, она изначальное. Она вне моды, вне времени. Мода переменчива, красота вечна и неисчерпаема. Она заложена в природе, в космосе, в «музыке сфер», как любили выражаться наши возвышенные предки… Она за пределами Добра и Зла. В ней нет контрастов, она лишена противоречий, она едина!

– Получается, пока существуют Добро и Зло, красота останется для нас недоступной?..

– Вполне возможно. Нужно новое зрение. Красота – это свет без тьмы, любовь без ненависти, дружба без вероломства… Её предназначение не украшать нашу бестолковую жизнь, а прояснять её! Вот что может спасти мир! Но… истинная красота – тайна. Её надо разгадать и внять ей. Повернуться к ней лицом и пойти ей навстречу. И ведь, казалось бы, и ходить недалеко – она разлита в каждом из нас, как носителе космической гармонии! Человеку следует прежде заглянуть в себя…

Аполлонский остановился, потёр лоб длинными, слишком тонкими для мужской руки пальцами.

– Впрочем… как заметил философ, человека-то уже нет. Осталась одна функция! Он сделался плоским, как картинка в глянцевом журнале. А раз так. То и заглядывать, в сущности, некуда… И вот ведь какая штука… чем дальше человек уходит от себя, тем призрачней становится его возможная связь с той неуловимой субстанцией, которую мы называем красотой, и которой, теша своё самолюбие, ещё пытаемся овладеть… Да, человека надо собирать заново!.. И я тебя прекрасно понимаю, Удальцова! Эти твои «рожи»…

– Сергей Петрович!

– Да-да, помню, обещал не трогать работу… Я всего несколько слов… Ведь что такое образы, как не преломлённые отражения наших столкновений с действительностью. И твоя стрекозка – тоже… Кстати, у того же Мандельштама есть замечательные строки о стрекозах:

Стрекозы быстрыми кругамиТревожат чёрный блеск пруда,И вздрагивает тростникамиЧуть окаймлённая, вода.То пряжу за собою тянутИ словно паутину ткут,То, распластавшись, в омут канут,И волны траур свой сомкнут.И я, какой-то невесёлый,Томлюсь и падаю в глуши —Как будто чувствую уколыИ холод в тайниках души…

– А этого я не помню…

– И вот что я тебе скажу, Удальцова: есть излюбленные идеи, а бывают излюбленные раны… А с этим ой как надо бороться!.. Прости, опять не туда забрёл… Так вот – красота… Она трудно постигаема, потому что плотно окутана нашими заблуждениями… А это такой толстостенный кокон, что вряд ли когда-нибудь бабочка, именуемая красотой, выберется оттуда без нашей помощи. Без моей, без твоей, без чьей-либо ещё… Ведь кто-то же должен пробивать стену и обращать слепых в зрячих! А, как думаешь?! Человек относится к красоте потребительски, он хочет пользоваться ею, как вещью. Он думает, что её можно купить, поставить в доме – и это самое распространённое заблуждение!.. Красота бесплотна, как воздух, которым мы дышим. И пока дышится, нам нет до него дела. А вот когда начинаем задыхаться – вспоминаем об экологии…

Аполлонский говорил нервно, порой сбивчиво, отрывочно, пересыпая свою речь обилием цитат, но все его слова удивительным образом нанизывались на одну забытую великую, недоступную прагматичному взгляду, идею. Он говорил о нашем беспамятстве, о современном цинизме и пошлости, о возврате к нравам средневековья, о заброшенном детстве, о духовном вакууме, о взбесившемся индивидуализме новых поборников рынка, о беззащитности простого труженика, о многом, что ломало и продолжает ломать человеческие судьбы, вопреки когда-то и кем-то обозначенному божественному предназначению человека…

Ольга слушала молча, сосредоточенно, то погружаясь в речевую стихию своего руководителя, то отвлекаясь на собственные мысли, бродившие где-то рядом…

– Я тебя не очень утомил? – опомнился вдруг Аполлонский, когда они подошли к Ольгиному дому.

Ольга благодарно улыбнулась, молча покачала головой.

– Сергей Петрович, можно задать вопрос? – спросила она осторожно.

– Разумеется.

– Почему вы меня так… опекаете?

– Как?

– Ну… выделяете среди прочих… Тратите на меня своё время…

– Ах, моё время!..

– Вот провожаете…

– Тебе это неприятно?

– Да нет же, что вы! Просто странно… Почему?

– Выделяю, потому что ты этого заслуживаешь…

– У вас есть семья? – перебила Ольга.

– Ах, вот ты о чём…

Аполлонский вздохнул, поднял лицо к небу.

– Была. Видишь ли, Оля, моя жена и моя дочь погибли… в авиакатастрофе…

У Ольги вмиг куда-то провалилось сердце.

– Давно?

– Дочери было десять лет. И сегодня ей могло быть столько, сколько тебе… И её тоже звали… Оля.

Ольга сделала шаг к своему дому, но тут же обернулась, поцеловала Аполлонского в небритую щеку, сказала тихо «спасибо» и быстро направилась к подъезду.

Аполлонский окликнул её.

– Постой, Оля! Давай поступим так… Я тебе даю неделю на раздумье. Поезжай, куда хочешь, развейся. Лучше всего – вон из города. Тебе есть куда поехать?

– Что-нибудь придумаю.

– Ничего с собой не бери. Просто отдыхай. Гуляй, глазей на природу-матушку… А?..

4

Апрель с разбега окунулся в лето. Уже с первой недели солнце пригревало не на шутку. А к концу, под Пасху, и вовсе установилась жаркая погода, какая в этих местах и в июле бывает не всегда. Земля быстро оправилась от весенней черноты – зацвела, зазеленела, заблагоухала. Потекли по стволам деревьев животворные соки. И вот уже заневестилась вишня, выставила бело-розовые бутоны яблоня, поплыл по садам сиреневый дурман.

Ольга не думала ехать на дачу. Как-то само собой получилось. Она осознала это, уже выходя из автобуса в небольшом посёлке Сенино. До дач оставалось около трёх километров. И хотя асфальт этой весной проложили до самых ворот дачного кооператива, и даже установили на дороге павильоны ожидания на остановках, автобуса почему-то пока не пустили.

Ольга с удовольствием прошлась краем леса, вдоль дороги, с наслаждением вдыхая ароматы раннего лета. Ноги несли её легко и празднично, душа предвкушала нечто особенное, а сердце трепетало, как перед экзаменом.

Бабушка, как всегда копошилась в огороде. Ольга не сразу распознала её полусогнутую фигуру в старой вязаной блузе, колдующую возле навозной кучи. Конечно, на участке уже не было прежнего количества грядок и парников. Да и какие там грядки! Старые бабушкины кости ломал артроз, поясница не сгибалась, а тут ещё – диабет… Но это в городе. А здесь, на земле, как признавалась сама бабушка, под благодатным, целительным воздействием свежего воздуха и здешней воды, которая, недавно была признана областной экологической комиссией лучшей влагой земли московской, все хвори как рукой снимало.

– Внученька! – обрадовалась бабушка. – Мне тебя сам Господь послал! Только вчера о тебе думала, как она там управляется со своей учёбой?! Ой, а косички-то где ж? Потеряла? Голова как у мальчика стала. Ну, да бог с ними, с косичками! А где же Ксюшенька?

– С мамой оставила. Я ненадолго, бабуль. Развеяться надо.

Ольга крепко прижалась к бабушке, пряно пахнущей огородом, и чуть не расплакалась.

– Ну, надо так надо… Душа, видно, мается… Отдохни.

– Я у тебя поживу пару деньков. Не прогонишь?

– Скажешь тоже! Живи хоть всё лето! Как раньше бывало…

– Всё лето не получится. К сожалению…

Разговаривая с бабушкой, Ольга невольно поглядывала на соседний участок, через дорогу.

– Да здесь он, здесь. Вчера приехал на своём раздрызганном жигулёнке. Деда привёз.

– Кто?

– Да кто ж, – усмехнулась бабушка по-доброму. – Дружок твой давешний. Аль забыла?

– А… – искусственно зевнула Ольга.

– Дед-то, слышь, совсем глухой стал. Ему: «Как здоровье?» А он: «Да на рыбалку я». Так и разговариваем, каждый о своём, – бабушка невесело рассмеялась, поправляя съехавший на затылок платок. – Дряхлеем потихоньку… И Кирилл какой-то чудной стал. Иной раз и не поздоровается. Пройдёт мимо. Сам смеётся, а глаза неподвижные. Словно стеклянные. Как у чучела. Ну, да бог с ним, может, так и надо. А я всё ворчу по-стариковски… Да ты присядь, Оленька. А я самоварчик раскочегарю… С отцом-то видаешься?

– Редко. В основном, по телефону общаемся. Он всё по командировкам…

Бабушка вздохнула скорбно, засуетилась у самовара.

– А мать-то как? Не болеет?

– Всё нормально, бабуль, – сказала Ольга и направилась к калитке.

– Куда же ты? А самовар?

– Пойду… прогуляюсь. Я ненадолго, бабуль. Ты… ставь самовар… Я скоро.

Выйдя за калитку, Ольга сразу столкнулась с Кириллом, словно он давно поджидал её. Слегка располневший, с заплывшими то ли со сна, то ли с похмелья глазами, он поначалу пялился на неё оценивающим взглядом, а потом выдал с дурным актёрским пафосом:

– Какие люди в нашем Голливуде! Ты что ль, Оль?!

– Я, Кирилл.

– Ёмоё, привет! А я в окошко тебя увидел. Думаю, что за тёлка к Тимофевне пожаловала! Бабуленцию приехала навестить? – и он снова впился в соседку вожделенным взглядом.

Ольга не только видела, но, казалось, и чувствовала, как он мысленно ощупывал всю её фигуру, задерживаясь чуть дольше на известных местах. «Шустёр! – подумала она. – За несколько секунд везде успел побывать. И глаза у него очень даже подвижные. Бабушка не права».

– Как живёшь, Кирилл?

– Да живу. Чего мне сделается. А ты?

– Нормально.

– А чего носа не кажешь?

– Некогда… То учусь, то работаю. А то и то и другое вместе.

– На кого учимся?

– На дизайнера.

– А чо? Ничо! Модняцкая профессия. Богатенькие газоны будем обихаживать?

– Не знаю…

– А это что за хренатень? – Кирилл небрежно поддел пальцем стеклянную стрекозку на Ольгиной груди.

– Осторожно! Это мой талисман – синяя стрекозка. Сделана из капелек стекла.

– А чего крыло кривое?

– Не кривое. Оно надломлено. Так задумано, – загадочно проговорила Ольга.

– Сколько же мы с тобой не виделись?

– Лет восемь, не меньше.

– Если не больше. Да неужели это ты?! Отпад! Дай-ка пощупать! А ты изменилась… не в худшую сторону! Всё при тебе…

Ольга неловко улыбнулась, машинально сделав бессмысленный жест – потянула топик книзу.

– А помнишь, какая ты была? Коленки костлявые, шея, как у цапли! А теперь…

Кирилл беззастенчиво оглядывал подругу детства, как свою собственность. Он даже протянул руку, чтобы погладить её по животу, но Ольга грациозно отстранилась.

– Не сочиняй!

– Да чего там, не сочиняй! Точно! А помнишь, как ты меня пасла?

Ольгу передёрнуло.

– Что значит, «пасла»? Я не пастух, а ты, надеюсь, не козёл.

– О-о-о! А мы кусаемся! Кому ты мозги компостируешь! – он сказал «мозги», с ударением на первый слог. – Врезалась в меня по уши и бегала повсюду, как на верёвочке! Нет, что ль?! – самодовольно вопрошал Кирилл. – Было, помню. Было и… прошло?

– Всё проходит, Кирилл, – сухо ответила Ольга.

– А то пойдём ко мне. По коньячку и… в койку, а?

– Не слишком ли резво начинаешь знакомство?

– Не понял? Ну, ты даёшь! Звиняйте, тётка, а як вас зовуть?

– Не кривляйся, Кирилл. Той девочки, которая, как ты выразился, «пасла» тебя, давно нет. Мы же все эти годы с тобой почти не виделись. Я наверняка изменилась, как и ты. Перед тобой – незнакомая…

– И привлекательная! – вставил Кирилл не без удовольствия.

– Кто бы спорил. Да, и привлекательная женщина. А ты сразу – в койку.

– Во баба вымахала! – загоготал Кирилл. – С претензией!

– Ты о чём, Кирюш?

– Да ладно. Цену набиваешь?

– А разве я чем-то торгую?

Кирилл цинично ухмыльнулся.

– Сейчас все чем-то торгуют… А тебе сам бог велел… Или у вас, у дизайнеров, это запрещено?

Желая прекратить этот никчёмный разговор, Ольга спросила:

– Ты женат?

Кирилл испуганно дёрнулся, точно его ущипнули за живое, и ответил с непонятным напором:

– А что?!

– Ничего. Просто спросила.

– Просто?.. Да ты не боись. Она ни о чём не узнает, – доверительно сообщил он, наклоняясь к Ольгиному уху.

Ольгу разобрал смех.

– О чём не узнает?

– Да брось ты! Строишь из себя! Ну, как хочешь…

Кирилл выразительно сплюнул.

– И как её зовут?

– Кого?

– Жену?

– Какая разница. Жена и жена.

– А всё-таки?

– Ну, Эвелина.

У Ольги учащённо забилось сердце.

– Эвелина?! Эвелина… какое страшно знакомое имя… Это не она тогда столкнула меня в воду?

– Разве она тебя толкала? Ты сама упала.

День набирал летнюю благодать. Несколько тучек, пытавшихся сговориться на пасмурную погоду, разметал ветер. И небо до щекотки в носу сияло яркой голубизной. В той стороне, где восходит солнце, буравил небо старый «кукурузник», кругами набирал высоту, неся на своём борту очередную группу парашютистов.

– Они ещё прыгают?

– А чего им сделается. Сейчас даже чаще, чем раньше. Как говорит мой дед: «Рынок теперь повсюду, едрёныть! От него и в бомбоубежище не укроешься!» Только плати. И прыгай, кому не лень.

На крыльце Кириллова дома – лёгок на помине! – показался дедушка. Весь белый, сильно усохший, с всклокоченной головой, он казался проказливым домовым. Ольга поздоровалась. Ответного приветствия не последовало.

– Не напрягайся. Полный глухарь, – сказал Кирилл и недовольно стрельнул взглядом в сторону родственника.

Дед, сощурившись, смотрел на Ольгу, не узнавая.

– Кирюх, с кем это ты?

– С кем надо. Отдыхай.

– Не страховщица ль? – не унимался дед. – Гони её прочь! Страховаться не будем! Одни расходы с энтим страхованием! Так проживём!

Кирилл энергично отмахнулся, мол, скройся с глаз, сам знаю! И добавил вслух:

– Да пошёл ты в задницу, дед! Блин, и поговорить не дадут… Оль, а давай на пруд сдернем?

Ольга по-детски обрадовалась.

– На наше место?!

– Можно. Правда, там теперь заросло, но пройти можно. И мостки сохранились.

Какое-то время они шли молча, наблюдая за парашютистами.

– У тебя-то муж есть? – спросил Кирилл, стараясь вложить в вопрос максимум непринуждённости.