Северное сияние. Лирические новеллы

Северное сияние

Лирические новеллы

Валентин Иванович Люков

Редактор Кирилл Владимирович Люков

Дизайнер обложки Владимир Николаевич Люков

Дизайнер обложки Кирилл Владимирович Люков

© Валентин Иванович Люков, 2017

© Владимир Николаевич Люков, дизайн обложки, 2017

© Кирилл Владимирович Люков, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-2582-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЛИРИЧЕСКИЕ НОВЕЛЛЫ

Жизнь

Она уходила в море. Все дальше и дальше. Волны играли с Ней, и Она играла с волнами. Изредка она оглядывалась и смотрела недолго на удалявшийся берег. Она видела, что Ее проследуют, и торопилась скрыться, но не на столько, чтобы пропасть из виду, Ей было радостно и тревожно от этой погони. Она чувствовала усталость. Мешали волны. Берег был уже далеко. Море простиралось еще дальше.

И Она сдалась. Остановилась, доверясь участи и благородству того, кто Ее преследовал.

Мужчина обнял Ее за плечи.

– Ты – красивая! – сказал он ласково. – Какой же должна быть твоя любовь?!

– Я не знаю тебя, – отозвалась Она шепотом.

Шелест волны поглотил Ее шепот. Мужчина его не услышал.

– Нас никто не видит, – сказал он. – Мы здесь втроем – ты, я и море. Я – сильный, но я не хочу отнимать силой твою любовь.

– Я не знаю тебя, – повторила Она шепотом.

– Я видел тебя во сне, – сказал он.

– Это – неправда, – сказала она шепотом.

– Это – правда. Я видел тебя во сне.

– Ты – чужой для меня.

– Я вновь увидел тебя. Теперь уже в море. Ты ушла далеко. Одна.

– Я боялась тебя. Но я люблю море и верю ему.

– Я тоже люблю море. Мы вместе пойдем дальше. Мы должны полюбить друг друга.

– Не знаю, – сказала Она. Она сказала нетвердо и робко, доверясь участи и благородству того, кто обнимал Ее сильно и нежно…

Это было.

В конце Весны или в самом начале Лета.

У родника

От лесного ключа поднималась по косогору девушка с двумя полными ведрами на коромысле. И в каждом ведре девушка несла луну.

Повстречался девушке парень, заглянул в её глаза, попросил ласково:

– Девушка, подари мне одну луну. Давно я слежу за тобой и, как увижу тебя, сердце мое – не мое больше. Хочешь, возьми его взамен…

Встрепенулась девушка. Качнулись ведра. Исчезли обе луны, только серебристые осколки от них, как крохотные селявки, блестят в воде.

Не уходит парень, ждет терпеливо, когда вода успокоится. Молчит девушка, опустив глаза в счастливой робости.

Тихо, светло в лесу.

И на душе у обоих светло и тихо.

Ракита

Хвасталась перед ветлами ракита:

– Что мне Битюг!.. Вот возьму и перейду на ту сторону!..

Сомневались ветлы, шелестя своими стрельчатыми, листьями. Они мудрее ракиты, стоят здесь не один век, но никому еще никогда не думалось такую реку вброд перейти. Битюг в этом месте широк, и дно его крутым изломом уходит под воду.

Шагнула ракита один раз, ничего – твердое дно под корневищем. Шагнула другой – не нащупала дна. Испугалась она глубины да так и осталась навсегда в воде: и дальше не идет – боязно, и назад не возвращается – от подружек-ветел стыдно.

Нанесло течением вокруг ее корневища илу да мусору, обмелело дно, затинилось, покрылась вода зеленой ряской, плесенью. И живут в той суводи лишь мальки линей да трусливые головастики.

А ветлы стоят себе на высоком берегу Битюга, полощут в чистой воде свои длинные звонкие мониста, да тихо посмеиваются над хвастливой ракитой.

Орел и сыновья

Орел взял со скалы одного птенца, крепко сжал его когтями и понес через море. Долго летели они навстречу ветру и соленым брызгам. На середине пути утомленный орел спросил птенца:

– Стар я стал, сынок. Скоро совсем не смогу добывать добычу. Будешь ли ты кормить и поить меня?

Птенец глянул вниз, на кипящие в шторме волны, испуганно ответил:

– Да, отец! Пока жив, буду кормить и поить тебя.

Орел немного подумал, потом разжал когти и полетел назад, где дожидался его второй птенец.

Над серединой моря он обратился к младшему сыну с тем же вопросом.

– Не знаю, отец, – ответил тот, – Может 6ыть. Но прежде всего я буду думать о своих детях.

Старый орел тяжело вздохнул и понес его дальше.

ПЕСНЯ ОСЕНИ

Хлебный дух

Мы с отцом сидим у стола, молча наблюдаем за тем, как ловко мать выметывает из печи румяные караваи хлеба и раскладывает их по всей длине широкой судновки. Изба наполняется крупчатым запахом сгоревших на поду капустных листьев и запеченного теста.

Мы оба, отец и я, старательно проглатываем слюну, но матери нет никакого дела до наших вожделенных взглядов. И только потом, когда все ковриги уложены рядком на лавке и протерты сверху промасленной тряпицей, мать поворачивается к нам.

– Ну? – спрашивает она с восторженной гордостью, – Кто третьего дня говорил, что теперь не пекут настоящих хлебов?

Опускаю глаза, потому что говорил это я, когда зашла речь о сельской пекарне. Но разве я мог заподозрить, что первый хлеб из новой муки она испечет сама?..

Мать расстилает по столу хрусткое льняное полотенце и кладет на него еще не остывшую ковригу. Теперь очередь священнодейства за отцом. Он вытирает о край полотенца свои неотдыхающие ладони и бережно разламывает хлеб на три части. Кладет перед нами по увесистой горбушке и первым принимается за свою долю. Держа горбушку в правой руке, а ладонь левой поставив ниже подбородка, он ест так внимательно и с таким неподдельным аппетитом, будто только что приехал из невесть какого голодного края.

А когда вся коврига съедена и крошки подобраны, отец говорит, глядя мне в глаза:

– Понял, какой у нынешней осени дух?..

Солнце под ногами

Сразу за пряслами околицы туманится небольшое болото. На его иловатом мелкодонье недовольно шуршит камыш в обиде на октябрь за то, что осень высушила его дудчатые стебли.

Село уже проснулось, и хозяйки принялись за повседневные хлопоты. Из труб над крышами торопливо поднимаются вверх прямые и ровные столбики дыма. Они спешат подпереть отяжелевшие за ночь облака, чтобы не дать им пролиться надоедливым дождем.

Из настежь распахнутых дверей кузницы разносятся звонкие размеренные удары большого молота, и в лад ему ритмично поддакивает подголосок-молоточек. Это кузнец Степан и его сынишка Степка торопятся справить урочные дела спозаранку, потому что Степке надо еще будет бежать в школу.

Расплескивая небо большими крыльями, над степью долго кружилась журавлиная станица, пока не опустилась близ болота. Птицам очень понравилась музыка кузни. Они протанцевали под ее ритмы какой-то свой ритуальный танец и двинулись к камышам. Белогрудый вожак первым приблизился к воде и вдруг замер…

У самого берега, в лунке от конского копыта, лежало… солнце.

Вожака так смутила неожиданная находка, что он застыл на месте с поднятой для следующего шага ногой.

Подошли другие журавли и окружили его. Несколько долгих минут стояли они в задумчивой неподвижности, следя за тем, как солнце медленно уползает не то под облако, не то под мшистую береговину.

Из кузницы вышли Степан с сыном и с недоумением загляделись на замерших журавлей.

– Чего это они? – спросил Степка.

– Не видишь разве? – отозвался отец. – Дорога им предстоит дальняя, вот они и колдуют.

Капли смолы

Над селом, над притихшей заводью пруда, над чуткой печалью угасших полей далеко разносится перезвон «бабьего лета».

Я иду по улице детства и радуюсь, а чему – не могу понять. Может быть, только тому, что я снова здесь, на своей маленькой родине, и знакомый отроду запах капустных кореньев остро щекочет ноздри? Или радостно мне оттого, что сырое лето сменилось, наконец, благодатной погожестью? Трудно ответить сразу на то, что называется чувством.

И с этой, и с той стороны пруда разместились, как на досужей беседе, свежие сосновые срубы. Подхожу к одному из них. Под ногами весело шуршит ломкая желтая щепа. Но я гляжу вверх. Бревна пригнаны одно к одному привычными к топорищу руками, и пакля, с которой еще не успела осыпаться кострика, вьется ровненьким ручейком.

На гладких состругах блестят проступившие капельки смолы, похожие на застывшие слезинки.

Я долго гляжу на эти пахучие «слезы», но – странно – мне нисколько не грустно. Знать, и у дерева слезы бывают разные.

А разве не так? Разве это не радость – вырасти вдруг стенами, оглядеться по сторонам широкими окнами и увидеть, как в новый дом входит чье-то простое житейское счастье?

Нежданная встреча

Повинуясь далекому смутному зову с непонятным предчувствием встречи, неведомо с кем или с чем, выхожу из села. Навстречу скупому солнцу и гулкому простору, навстречу сырым облакам и тревожным запахам палой листвы. Пересекаю широкий, плотно «ухоженный» грузовиками в страду большак и вступаю в луга.

Тут и состоялась она, нежданная, негаданная встреча.

Тень от облака упала прямо передо мной так неожиданно и так густо, что я невольно опустил глаза и посмотрел под ноги. И только теперь я осознанно понял, что повлекло меня в эти уснувшие до весны луга.

Кто же ты, наследник или наследница моего детства, сохранившие эту тропинку? Сын кузнеца, белобрысый Степка, или внучка садовода Антипыча шустроногая Катька? А может быть, вы оба вместе?…

Я вижу себя семилетним русоголовым мальчишкой в посконной рубахе и посконных штанах с большим жестяным бидоном кваса в руке. Распояской, босиком бегу я по едва уловимой глазом тропинке. Влажная трава щедро омывает ступни и щиколотки, приятно холодит сквозь посконь коленки. Солнце еще только поднялось и не успело войти в силу, и весь луг дымится в его лучах, сверкает в бесчисленных миллионах капель росы, переливается сказочными самоцветами медуницы, шалфея, клевера и сотен других цветов, которым в моем тогдашнем понимании и названия-то не было. А над всем этим – запах. Отстоенный на ночном лунном хмеле, растревоженный зоревым брожением, ни с чем не сравнимый по остроте и аромату запах покосного луга!

Косари и ночевали в лугах, чтобы зазря не тратить время на ходьбу, а на обязанности детворы лежало снабжение их холодным ржаным квасом. Вот и бегали мы взад-вперед от зари до заката, гордые своей причастностью к важному делу. Впрочем, в те военные годы наше детство не было долгим. В десять лет нам вручали грабли, в одиннадцать – косы, а в двенадцать мы со стариками и бабами вровень отстукивали цепами на току завершающую песнь крестьянской страды.

Грабли, косы, цепы… Их давно уже нет в обиходе. Зато остались густой, пахнущий сторновкой ржаной квас и эта почти незрячая тропинка, как живое воспоминание о недавнем лете и о летах, давно минувших.

Тень облака ушла своей бесприютной дорогой. А я стоял еще долго читая и перечитывая единственную строчку этой тропинки.

Лесная красавица

Она стояла одна посреди плоской, как поднос, поляны. На ней было длинное, до земли, вечернее платье из тяжелого хвойного бархата. Заходящее солнце растекалось по ее темным иглам, струясь и переливаясь, как зыбкий бисер.

А вокруг теснились молодые дубки. Они застенчиво шептались о чем то, но ни один из них не решался сделать хотя бы шаг к середине поляны, туда где стояла она – елка.

Жёлудь

На большом кленовом листе, почти слившись с ним цветом, лежал желудь. С одного конца скорлупа его лопнула, и бледноватый росток, прошив пергамент листа, ушел в почву.

Мне почудилось в этой прямой тяге к жизни что-то целомудренно-вечное, несокрушимое, что само по себе уже сильнее всех прошедших и будущих бурь и гроз.

Я аккуратно разгреб обожженную октябрем листву и присыпал желудь влажной землей.

Незнакомый друг, если тебе доведется пойти по моим следам, пожалуйста, – будь осторожен!..

Осенний букет

К моим ногам летят листья. Ярко-алые, похожие на язычки холодного пламени, бледно-желтые с легкой кофейной дрожью, пепельно-серые и багрянистые, оранжевые и коричневые. У одних в середине еще оставалась грустная зелень, а края были подпалены дыханием осени, другие казались сшитыми тонкими прожилками из множества разно-цветных лоскутков.

Октябрь наследил, его привычка.

Я машинально ловлю летящие ко мне листья и машинально разглядываю их.

Листочек с березки. Маленький, гладкий, округлый и трогательный, как ладошка ребенке. И такой же доверчивый и бездумный.

А вот удивительно кроткий, нежный и, вместе с тем, пронизанный какой-то тайной тревогой, несдержанным беспокойством, почти суеверным страхом, неизвестно перед чем цвет осинового листа. Не знаю, почему, но только теперь, сейчас вот, когда я сижу на земле, прислонившись к осине и чувствую спиной, как тепло и сильно бьются в ней жизненные соки, только теперь я начинаю по-настоящему читать лицо матери, каким оно бывает всякий раз, когда мать собирает меня в дорогу.

Со старого, узловатого дуба падает мне на колени широкий, шершавый, шуршащий, как фольга, изборожденный морщинами лист. Я долго и напряженно вглядываюсь в его извилистые роcшивы, и вдруг по моей щеке скользит в неумелой ласке большая, натруженная ладонь моего отца.

Я поднимаюсь с земли и долго стою в неподвижности, утеряв нить неведомо откуда нахлынувших мыслей и ощущений. Потом, будто что-то наконец вспомнив, набираю большой букет из самых красивых листьев и, с облегченной душой, выхожу на опушку.

Осторожно и бережно несу я домой частицу осенней лесной палитры и целое море протяжного, неотразимого и невыразимого словами запаха листопада.

Озимые

Стою на гребне кургана, гляжу вдаль, на веселую зелень озими, и уже сейчас слышу запах будущего хлеба и хруст его подгорелой на капустном листе корочки.

В стороне, из оврага подымаются грибники. С лукошками, ведрами, рюкзаками идут они гуськом, след в след, поперек борозд, прямо по озими, по хрупким зеленям. Каждый их шаг болью отдается у меня в сердце, будто идут они не по земле, а по нему, по моему сердцу. Я напрягаю дыхание и кричу им:

– Эй, остановитесь, если вы – люди! Под вашими ногами – жизнь!..

Они машут мне привет руками и идут дальше, – гуськом, след в след, прямо по озими, по сгоревшим на поду капустным листам, по румяным хрустящим корочкам неиспеченного хлеба и… по моему сердцу.

Последняя песнь

Матерый лось знал, что последняя песня осеннего леса принадлежит ему, и был готов к этому.

Он вышел на опушку тихим, полным смысла и ожидания утром, когда омытые ночной изморосью солнце едва выглянуло из-за горизонта и еще не успело зажечь дневные свечи спелых кленов.

А когда они вспыхнули, лось горным рывком вскинул горбоносую ветвистую голову, напряг бронзовые мускулы всего прекрасного тела, широко разметанными ноздрями втянул полную грудь воздуха и – затрубил.

Могучий, рокочущий рев взлетел туго натянутой струной над притихшим, настороженным лесом, над изумленными лугами, над звучной печалью далеких и близких деревень.

Грозная лавина звуков вылилась криком глубоко раненной души молодого сильного зверя, тоской и болью по безвременно ушедшему лету.

Но было в этом крике и нечто другое: буйство нерастраченных сил и страстей, неземная жажда жизни, готовность к жестокой борьбе с надвигающимися невзгодами, уверенность в непременной победе.

Солнце поднялось уже высоко, а лось все стоял на опушке, изящным силуэтом вписанный в строгую раму леса, и трубил в небо, бросая вызов всем и всему живущему на земле, и самому небу.

Наконец он ушел, а подхваченная стоголосым эхом его трубная песня победы неслась по лесным чащобам и балкам в дали осени, сквозь ветер, сквозь облака, сквозь беззвучную капель переспелых кленов.

Песня осени

Золотая середина золотой осени. Тихие пустынные дни, немного холодные ранним утром, когда изумрудом и хризолитом блестит роса в косых лучах ослабевшего солнца; приветливо-теплые в полдень, обласканные еще не злым ветром, распахнутые настежь для взора и грустно-туманные вечером, овеянные кроткой, слегка розоватой закатной синью. Как хороши они, эти дни, когда еще по-летнему высокое небо сверкает чарующей синевой, и на фоне этой, едва приглушенной синевы причудливым бронзовым узором сквозят поредевшие пущи молодого леса. Воздух легок, чист и стеклянно-прозрачен. Четко выступают степные холмистые дали. И оттуда, из-за холмов, с каждым днем все глуше и печальней доносится призывное ауканье лета. Но никто не откликается на его зов, не подает ответного голоса и теперь уж ни у кого нет сомнения, что лето окончательно заблудилось в волнистых холмах.

Опустели пашни. Ушли из полей трактора. Лишь почерневшие от забот грачи уныло бродят вдоль глубоких борозд, не думая о чистоте своих смолевых поддевок. Поредели сады. Освобожденные от тяжести плодов деревья стоят вольготно, расправив каждую веточку, какие-то непривычно лёгкие и голенастые, будто сразу выросшие. В затухающей жухлой зелени листвы мелькнет кое-где случайно позабытое яблоко, вызывая удивление перезрелой янтарной прозрачностью и тут же с влажным рассыпчатым шмяком упадет наземь. Над садами висит острый застойный запах аниса, поздних цветов и влажной земли. Нынче не только ветру везде просторно. По своим и чужим огородам, наслаждаясь неожиданно обретенной свободой, безнаказанно бродят однолетошные телята, наедают бока сочными капустными кочерыжками и бросовой свеклой. Октябрь торопится. Разжигает холодные, бездымные пожары в лесах, особенно ярко горят на возвышениях клены и долго еще будут пылать, не сгорая до конца, пока не подуют сырые ноябрьские ветры. Тогда сорвутся с родимых веток их семена, снабженные загодя маленькими пропеллерами, разнесутся по белу свету, и там, где они упадут с наступлением весны появятся хрупкие побеги сотен новых жизней. Но это будет. А пока стоят светлые, просторные осенние дни. Лето будто собрало за своими курганами остатки солнца и щедро выплеснуло их на улицы деревни. Выйдешь на крыльцо и невольно залюбуешься пестрой погожестью. Глаза покалывает запоздалая зелень травы под нижним венцом избы. Сверкают разноцветьем чешуйчатые шиферные крыши. В конце улицы висит легкая дымка. Беззвучно летят кудельки паутины – это отправились в далекое путешествие беспокойные странники пауки бокоходы и тенетники. Дышится легко, свободно, всей грудью. Как славно в такую пору в лугах, в поле, в лесу!..

Осень. До чего ж она разнолика и многокрасочна на необъятных пространствах нашей земли! Где-то давно отгорела страда, а где-то еще догорает. Где-то на юге с теплыми морскими лагунами ласково шепчутся пальмы и лотосы, а где-то на севере шумят первые не окрепшие метели. И все это она, осень нашей земли. Но все-таки нигде она не имеет такой щедрой на краски и настроение, такой волнующей палитры, не вызывает такой нахлыни чувств, как в средней полосе, издавна покоряя души и воображение художников и поэтов.

Смотришь на бескрайнее, с каждым днем густеющее марево полей, и невольно начинает думаться так же широко и просторно. Обо всем, что увидено, сделано и пережито, и всюду видишь заботливую и рачительную руку человека. Нашего человека, жизнелюбца и труженика. Человека, который мало говорит в силу природной своей застенчивости, но много делает такого, что всегда было загадкой в русском характере для стороннего наблюдателя. Человека, который неугомонно ищет, дерзает и неизменно добивается победы. Человека, который всегда в пути.

Он трудится всю жизнь, не прося ни почестей, ни наград, никогда не думая об этом. Он не совершает подвигов. Он просто живет на земле и для земли. Пашет, сеет, сажает деревья, чтоб всегда колосилась на зоревом ветру пшеница, чтоб в каждом доме не угасал запах свежего хлеба, чтоб всегда тепло, по-весеннему шумели сады, чтобы просторнее и веселее жилось людям в новых домах.

Да, он не ищет наград и почестей, а если, случается, они сами находят его, что ж? – он заслужил и это…

Отдыхает многожильная труженица-земля. Лицо ее в эти дни торжественно-покойно, взгляд немного выгоревших глаз задумчиво-кроток и чутко-печален. Это – лицо женщины, умудренной жизнью, прошедшей через множество испытаний и нелегкую, но необходимую школу познания.

Порой ей грезится весна – неугомонная юность с присущей ей первозданной девичьей непосредственностью, целомудренной стыдливостью перед собственным расцветшим очарованием в лазурном зеркале майского неба, и заманчиво влекущей робостью перед неожиданно пробудившимся, неизведанным чувством материнства.

Порой она видит себя в счастливую пору летней спелости, полной мерой вкусившей взаимную любовь, пережившей ее терпкую радость и сладкую боль и трепетное биение зародившейся в ней самой новой жизни.

И это ничего, что летние дни устали от солнца и синего ветра, и что теперь даже в небе – осень, – вон как отчетливо в безлунные, ясные ночи проступает след Млечного первопутка. И не беда, что птицы отпевают ей прощальные песни. Они ведь улетают за новыми песнями и, как наберут их вдосталь, снова вернулся. И пусть на слегка привянувшем ее лице стало больше морщинок. Пусть. Это морщины заботливой матери, которая наработалась в страду до устали, зато теперь пришел и ее черед отдохнуть. И ничего, что побаливает натруженная спина, а в руках загостилась ломота, это все обможется, схлынет, хоть и не разом, зато большая и дружная ее семья – с хлебом!

Она твердо знает, что вернутся весной птицы и, кроме новых песен, принесут ей новое счастье.

Недаром на пороге ее необъятного дома так ярко сверкает в ночи чеканного золота лунная подкова…

Всякий раз, когда я возвращаюсь домой, я вспоминаю о далеких краях, где почти круглый год цветут лотосы и гордые пальмы и кипарисы подпирают вершинами высокое, звонко-лазурное небо, где волшебно сверкают бахромистые шлейфы полярного сияния, где неумолчно бьют в скалы моря и океаны.

А когда я поеду опять туда, в эти далекие страны, мне будут грезиться эти вот неприхотливые степные холмы, эти вспаханные поля с падающей на них грустной журавлиной валторной, эти золотые певучие перелески.

И все это вместе есть моя Родина!

РУДНИК РОМАНТИКОВ1

Где родился…

Неширокая речушка Осколец лениво петляет по белогорью. По ее правому берегу тянется старинное село с поэтичным названием – Лебеди. Село большое, дворов на четыреста. Как памятник далекого прошлого, стоит посреди села на сером взлобке холма церковь, единственное каменное строение. Все остальное – деревянное, ветхое, долголетнее. Огороды лысые, редко где мелькнет сиротливо дичок-кустик не то смородины, не то крыжовника, не поймешь. По улицам бродят поросята, артельные и частные. Купаются в пыли на солнцепеке куры. Растет выше приусадебных плетней крапива…

Таким знал родное село Петр Лисицын. Таким готовился увидеть его, когда ехал в отпуск из Донбасса, где работал на комсомольской шахте сменным мастером.

Еще издали, идя напрямик степью, он увидел на улицах села что-то необычное. Он шел с юга. А с северной стороны серебрились на солнце тонкие нити узкоколейки. По ним неторопливо тянулся состав с гружеными платформами. На дороге, напротив его дома, лежали огромные груды деталей экскаваторов. Около них хлопотали незнакомые парни в спецовках, вели монтаж.

Петр раньше слышал, что Лебеди стоят на руде, запасов которой хватило бы всей промышленности страны на многие десятилетия. И вот началось…

Для того чтобы приступить к разработке карьера, надо было переселить лебединцев в другое место, а одряхлевшее село пустить на слом. Но тут сказалась стариковская привычка к устоявшемуся плетню. Им предлагали новые дома под железом и шифером, с электричеством и радио, с палисадниками и зеленью, а они цепляются за свое: тут наши предки жили, тут мы родились, тут и помрем.

– Далась вам эта рухлядь! – убеждал родителей Петр. – Не за тридевять земель вас переселяют! Тут же ведь рядом, рукой подать…

– Ты кусок оторванный, – отвечали те. – Твое дело – посоветовал да и умотал на свою шахту, а нам тут жить.

Разговор затянулся за полночь. А утром старик-отец стоял у прогнивших развалин и думал свою думу. В ладони он держал завернутого в тряпочку… сверчка. Кругом по улицам носилась пакля, гонимая ветром, с глухим скрипом валились старые избы, хрустели под гусеницами бульдозеров отжившие плетни и подворотни.

К вечеру длинная вереница машин двинулась за околицу. Лебединцев ждали новые дома, новые заботы, новые радости. Первые дни отец горестно вздыхал: в суете он потерял своего сверчка. Потом забылся, а теперь даже вспоминать об этом не хочет…