Посею нежность – взойдет любовь

На свадьбе случилось невообразимое.

После двух бокалов шампанского и традиционных «Горько!» Артем непостижимым образом превратился в кого-то другого – просто ужасного, чудовищного, отвратительного. В какую-то долю секунды! Ляля даже не успела заметить, как и почему…

Любимый новоиспеченный муж ее вскочил и, обращаясь к собравшимся, с чудовищной ненавистью произнес жуткую тираду, смысл которой (если он вообще имелся) сводился к тому, что ненавидит он всех здесь присутствующих лютой неизбывной ненавистью, что всех он тут очень хорошо запомнил и теперь им точно не поздоровится: всех обязательно отыщет и поодиночке каждого прикончит. Одним ударом. Поскольку рука его, хирурга во многих поколениях, не дрогнет.

Сказать, что гости оторопели – ничего не сказать. Все буквально помертвели. Потому что спич жениха был произнесен абсолютно трезво, убедительно и доходчиво. Ни в коем случае нельзя было подумать, что это слова одурманенного алкоголем человека.

Казалось, что монстр сорвал свою маску и теперь, только теперь, когда пришла пора, показал свое истинное лицо. И лицо это представилось более чем кошмарным.

Родственники и друзья невесты молча переводили взгляд с чистого личика их Лялечки на жесткий рот ее супруга, полный, казалось, кишащих червей, которых он, не переставая, выплевывал и выплевывал.

Семья жениха, напротив, отнеслась к его выразительной речевке совершенно спокойно.

– Извините, – жестко промолвила новоиспеченная свекровь, с силой рванула сына за рукав, выводя его из-за праздничного стола, и повела в ванную.

– Переволновался. Шампанское в голову ударило, – внятно пояснил вслед им свекор. – Бывает иногда при сильных стрессах.

Все как-то подуспокоились, заговорили, напряжение потихоньку спало…

Ляля тоже вышла из-за стола и отправилась на шум воды. Дверь в ванную была открыта. Молодая жена увидела, как мать мужа окунает его голову под струю, повторяя при этом:

– Ведь знал! Зачем пил? Ведь знаешь, зачем позоришься с первого дня?

– Мммммм! – мычал Артем. – Ммммма-ммма!

– Что мама? Знаешь, что с твоим патологическим опьянением нельзя ни рюмки! Мама!

Именно в этот момент Лялечка все поняла ясно-ясно. И насчет тех двух случаев с его исчезновением, и насчет «плохо с сердцем», и насчет радостной торопливости, с которой встретили известие об их намерении пожениться родные Артема. Они боялись, что он долго не продержится, проявит себя, и тогда невеста откажется от свадьбы. Они устали его стеречь и оберегать. И хотели передать его с рук на руки.

Она как-то так ясно все это прочувствовала, что даже замерзла от охватившего ее ужаса. Патологическое опьянение!

Ее подруга рассталась со своим парнем из-за этого. Не смогла терпеть, ничего не смогла поделать.

Они, помнится, вместе читали медицинскую энциклопедию, вникая в этот ужас.

Сумеречное помрачение сознания, вызванное даже небольшой дозой алкоголя, во время которого возникает искаженное, бредовое восприятие обстановки – вот что подразумевается под словами «патологическое опьянение»! Сопровождается этот ужас аффектами страха, тревоги, гнева, ярости, агрессивными действиями. Человек меняется до неузнаваемости, безобразничает, пакостит. А потом засыпает. И, проснувшись, помнит все очень смутно, а то и вообще не помнит. И не понимает, почему вчерашние друзья отшатываются от него в ужасе и прекращают дальнейшее общение с ним. Не все, конечно, делают это сразу. Но постепенно доходит до всех. И спасение при подобном диагнозе только в одном: в полном отказе от алкоголя.

Нет смысла проклинать гены, родительское наследство – что это даст? Надо думать о настоящем и о том, как выстроить свое будущее. Другого пути тут попросту нет. Но это-то и самое сложное. Человек-то ничего не помнит. Ну, выпил лишнего, перебрал. С кем не бывает? Чего все волками смотрят? Ему бы собрать волю в кулак… Не получается.

Один важный вопрос мелькал в Лялиной голове: почему никто – ни свекровь, ни весьма дружественно настроенная бабушка мужа, ни он сам ни слова ей не сказали? Не предупредили, не предоставили право выбора. Было в этом молчании что-то нечестное, подлое, жульническое. Ведь если бы она хоть раз до свадьбы увидела Артема таким, услышала бы эти угрозы, она никогда и ни за что не согласилась бы связать с ним свою жизнь.

А что изменилось сейчас? Подумаешь: штамп в паспорте! Какая-то синяя чернильная печатка – пшик!

Однако с этим «пшиком» изменилось все. Коренным образом.

Одно дело расстаться с женихом. Пусть даже на пороге загса, но с чужим человеком. Другое дело – муж. С ним надо разводиться теперь. И что все гости скажут? И подруги? Да и сама себе она что ответит на упрек в нетерпеливости? И нескольких часов не прошло, и шанса любимому не дала, и сама, своими руками все разорвала, а ногами истоптала.

Нет, сказала она себе. Не может быть, чтоб все оказалось так плохо. Это слишком несправедливо. Это недоразумение. Я поговорю с Темой. Он даст мне слово. Честное-честное. Пусть поклянется моим здоровьем, например. И тогда уж он точно не будет больше пить. Пусть то, что он сказал там гостям, забудется, как кошмарный сон. А у нас с ним после этого все-все будет хорошо. И все позавидуют нам, потому что все у нас будет лучше всех.

Вот что значит штамп в паспорте! А вы говорите.

Ляля спокойно вернулась за стол, заставила себя улыбаться. Старательно веселила гостей. Она это тогда умела.

Потом появилась свекровь, уложившая сына спать.

– Перенервничал, – объяснила мать новобрачного. – Не каждый день женится. Не привык.

И гости дружно рассмеялись, поняв и приняв.

Свадьба есть свадьба. Всякое бывает.

Вспоминали свои свадьбы. У всех, оказывается, именно в этот день случались всякие удивительные казусы, недоразумения, размолвки, дурные знаки. А потом налаживалось, да еще как! До серебряных и золотых свадеб доживали в любви и согласии.

Вот именно!

Такая странноватая у них оказалась первая брачная ночь. Жених беспробудно спал, похрапывая. А Ляля лежала рядом в прелестной ночной рубашечке из магазина для новобрачных и удивлялась, что теперь они с мужем одни и можно все. И никто ничего не скажет и косо не взглянет. А любимый спит, и ничего ему не надо.

Да, они были одни в своем раю. Совсем не в шалаше, а в прекрасной, просторной Лялиной квартире, куда ее, новорожденную, принесли из роддома, где она выросла и стала совсем взрослой – дипломированным специалистом и замужней женщиной.

Во всяком случае, тогда им квартира казалась просто огромной. Родители Ляли, думая о будущем дочери, ухитрились заранее вступить в кооператив (что было делом практически нереальным при их избыточной площади: шутка ли – тридцать шесть квадратных метров, и это только если считать жилую площадь: две их комнаты! А имелась еще восьмиметровая кухня, холл два на три, коридор, раздельный санузел, балкон и огромная кладовка, тоже, как и холл, шесть метров площади, хоть живи там, только окна не хватает. И все это в самом центре, окна во двор, деревья, тишина, старая Москва. При таком раскладе получить разрешение на покупку кооперативной квартиры возможным не представлялось.

Улыбнулась удача. Отец Лялечки сделал какое-то государственно важное изобретение, ну и на радостях включили его в кооперативные списки. Чудом, ясное дело. Перед самой свадьбой единственной дочери родители как раз и переехали в свой новый дивный уголок на Юго-Западе, рядом с метро «Проспект Вернадского», в двадцатисемиметровую двухкомнатную, зато с лоджией четырнадцать метров и огромной двенадцатиметровой кухней. Отцу на работу можно было пешком ходить – огромный плюс. А Лялечка оставалась хозяйкой в родовом гнезде.

– Нам столько не нужно, – стеснялась Ляля, не понимая, зачем им с Артемом целых две комнаты по восемнадцать метров каждая.

Им вполне хватило бы одной.

– Нужно, – велели родители. – Будете плодиться и размножаться. Не как мы, дураки, всю жизнь над одной доченькой тряслись. Дети – это величайшее счастье. И счастья должно быть много.

Муж проснулся рано утром, разбудил Лялю. Надо сказать, он помнил, что на свадьбе случилась какая-то гадость. Из-за него. Дословно пересказать не мог, но в общих чертах воспоминания сохранились.

Ляля восстановила скрытые услужливой мужниной памятью детали. Он схватился за голову:

– Что ж я за идиот! Ты прости меня, Ляленька! Сможешь? Очень тебя прошу, прости!

Ляля уточнила насчет тех двух случаев его отсутствия, потребовала чистой правды. Артем признался: да, был пьян. Не выдержал, напился, валялся дома в стельку пьяный. Мать прикрыла. Понимала, что иначе Ляля его бросит.

– Давно это с тобой? – расстроилась молодая жена.

– Всегда так было. Патологическое опьянение. Дед, мамин папа, тоже алкоголь не переносил, с одной рюмки несло его. Вот – мне и передалось.

– Но ты понимаешь, что тебе совсем-совсем нельзя пить? Понимаешь?

– Конечно, Ляленька, конечно. Я обещаю. Даю тебе слово, что больше в рот не возьму. Стыд-то какой!

– Это же просто опасно, – сочувственно внушала Ляля на всякий случай, уверенная, что муж, твердо и добровольно пообещав, больше уж пить никогда не будет. Зачем ему пить? У них теперь счастье. Вот они вдвоем, можно наслаждаться друг другом, не таясь, ничего не боясь, узнавать, как это – любить по-настоящему, чтоб было все-все.

Муж обещал твердо, клятвенно. Потом быстро сбегал умылся, вернулся благоухающий, красивый до невозможности, восхитился Лялиной рубашечкой в кружавчиках.

Тяжесть с души упала. Они принялись целоваться. И так им хорошо было вдвоем, что день провели в объятьях друг друга, ненасытно лаская, обнимаясь, разглядывая, как они интересно устроены, что, сливаясь, становятся одним телом, точь-в-точь подогнанным один к одному, и это единое тело не хотело ничего иного, как не разлучаться, не становиться опять половинками.

Они только к вечеру почувствовали голод, набросились на праздничную еду, заботливо убранную родителями в баночки и кастрюльки. Потом решили, что слишком долго пребывали в разлуке, испугались и немедленно восстановили целостность. Договорились даже спать так. Чтоб и во сне наслаждаться, задыхаться, стонать, вопить… Но не разлучаться ни под каким видом.

– Счастье мое! – стонал Артем в полусне. – Нежная моя девочка. Моя! Моя!

– Ты, ты мое счастье! Да. Да. Твоя! – откликалась Ляля всем сердцем, всей глубиной своей любящей души.

Долго они не могли поверить тому, что есть друг у друга. Что принадлежат друг другу по-настоящему. Неразрывно, нераздельно. Ну вот как рука или нога. У них на двоих было два сердца. Вернее, они были существом с двумя сердцами. И одной душой.

Неделю целую привыкали! Не выходили из дому вообще! Засыпали наспех, урывками. Почему-то очень боялись оставаться в одиночестве даже на несколько коротких минут. Ляле казалось, вот уйдет муж на кухню за очередной порцией еды или в туалет, и все… Сказка кончится! Что-то помешает ему вернуться. Просто паника охватывала. После двухминутной разлуки встречались, как после многодневного отсутствия, с отчаянием обретения почти утраченного счастья.

Откуда брались у них силы? Вот удивительная загадка природы! Ведь потом в добрую минуту подсчитали и поразились: они спали в первую супружескую неделю никак не больше двух часов в сутки – это если все сложить. И спали-то как! В тревоге! Как бы не упустить свое долгожданное счастье! И голова ни у кого не болела, и желание не пропадало.

Чудеса, да и только! На неделю выпали из обыденной жизни совершенно. И не скучали. Телик не смотрели, музыку не слушали. Упивались друг другом, сосредоточенно и самозабвенно.

– Ты меня любишь?

– Да. Да.

– А ты меня?

– Да.

После каждого такого «да» следовали поцелуи, объятия, ласки. Как будто первый раз признались в любви и жаждут удостовериться.

Через неделю выбрались к своим на дачу. Счастливые до невозможности. Родители, напуганные их худобой, старались, кормили, сетовали на неопытность детей в ведении домашнего хозяйства. Боялись, что так и будут теперь молодые недоедать.

Скучно было с родителями! В мелких бытовых заботах погрязли они! Разучились любить жизнь и друг друга!

Ляля и Артем убегали к речке, переплывали ее, оказывались на другом берегу, где за речными кустами начинались колхозные поля. Крестьянские посевы их совсем не интересовали. В кустах ракиты стоял шалашик, в котором так хорошо было оказаться в объятиях друг друга, вдали от заботливых предков, прислушивавшихся к каждому их движению за дощатой стеной дачного домика. В шалаше пахло сухой травой, листвой, рекой. Жизнь казалась вечной и бесконечно прекрасной.

Вот, собственно, как появилась на свет Рыся: от большой, трепетной и страстной любви. От доверия, нежности, неодолимого притяжения и переполняющего будущих родителей юного светлого счастья. Поэтому она, на свое ли счастье, на беду ли, и была так хороша собой, крепка, вынослива, неколебимо сильна духом.

Скорее всего именно там, в шалаше, в безветренный зной, под шумок веселой речной воды и зазывные крики прибрежных птиц, когда родители бездумно и жадно соединялись в своей юной любви, и зародилась ее жизнь.

Недаром сама она так любила воду, по-русалочьи, жадно любила. И глаза ее многие называли потом не рысьими, а русалочьими, затягивающими, как омут.

В минуты смятения или усталости ей достаточно было зайти в реку и поплыть против течения, чтобы сбросить с себя гнет житейских невзгод. Стихия всегда казалась ей благороднее людских игр в справедливость. Стихия умела быть беспощадной, но никогда не была мелочной. Она – или смирялась, или разила наповал.

Такие правила Рыся принимала безропотно. Именно это и было ей по плечу: сильно, благородно, бескомпромиссно.

Ах, как было бы хорошо, если б все так и шло: в любви, в трудах, в заботах о новой жизни!

Почему нельзя, чтобы именно так и было? Почему?

Это что – злой рок над всеми людьми такой? Или только над отдельно взятыми, которым положено своими слезами искупить грехи далеких предков, имен которых даже семейное предание не помнит?

И что могли эти предки сотворить такого – убить ли, предать, надругаться над чьей-то любящей душой, – чтобы прекрасная юная женщина Ляля, беззаветно влюбленная в собственного мужа и верящая в возможность долгой и честной жизни с ним, страдала из года в год, изо дня в день?

Вопрос не риторический. Очень хотелось бы узнать ответ. Потому что, если известна причина страданий, крест свой нести легче. И понимаешь хотя бы, о чьей заблудшей века назад душе надо тебе молиться, чтобы с неба снизошло прощение и отпущение.

Но ответа нет и не будет.

Небо сочувственно предлагает терпеть. Или не терпеть. Выбор за человеком.

И вот это и есть самое трудное!

Как только кончились их медовые две недели, начались будни: работа, новые люди. И еще через две недели Артем пришел домой в непонятном состоянии. То есть – во вполне понятном, просто Ляля от неожиданности сразу не разобралась. Тем ужаснее ей показалось все происходившее в тот вечер.

Он долго возился, отпирая дверь. Ляля притаилась в прихожей, чтобы сделать ему сюрприз, броситься немедленно в объятья, по которым так успела соскучиться за несколько часов разлуки.

Вот он вошел, она прыгнула к нему, чтоб он, как обычно, закружил ее, зацеловал. Но этого не случилось. Артем резко оттолкнул жену:

– Не трогай меня! Оставь! Надоело! Всех ненавижу! Одни враги кругом!

Лялино сердце ухнуло и упало. Она, конечно, все поняла. Этот запах, эти сузившиеся глаза, эта непонятная смертельная злоба… Все как на свадьбе.

Муж, не разуваясь, прошел в комнату, увидел красиво накрытый на двоих стол (Ляля постаралась к ужину) и резко дернул скатерть:

– С кем ты тут, с-ка грязная, развлекаешься?

Слова эти не убили Лялю лишь потому, что потонули в грохоте бьющейся посуды – редкой красоты фарфоровый сервиз, переходивший из поколения в поколение от бабушек и прабабушек к дочерям в качестве свадебного приданого, превратился в груду бессмысленных осколков. То, что осталось в шкафу, Ляля больше никогда и не доставала. Мама спрашивала, почему она не пользуется ее подарком. «Берегу», – скупо отвечала дочь, переводя разговор на другое.

…Отбушевавшись, Артем, прямо как был, в одежде и обуви, рухнул на кровать и заснул.

Ляля не легла рядом. Она устроилась в гостиной, на диване, убрав предварительно все осколки, клочья разорванной скатерти и остатки еды. Она лежала и думала, думала. Ей надо было решиться. Нет, сначала ей надо было понять что-то про себя, а потом решиться.

Она во время ужина как раз собиралась сказать мужу, что, похоже, у них будет ребенок. Она готовилась к радости, к тому, как побегут звонить родителям, как примутся планировать будущее… И вот теперь вместо будущего виделась ей черная дыра.

Что теперь ей полагается сделать? Прогнать мужа? Насовсем? Он же не сдержал своего слова. Обещал больше никогда не пить, а сам сотворил такое! И какова же цена его обещанию в таком случае? Можно ли ему вообще-то верить? И как теперь с ребенком? Что, если ее ребенок будет видеть своего отца таким? Это же ужас! Катастрофа! Как она потом ребенку объяснит, почему осталась с таким человеком? И – сказать ли родным? Может, с ними посоветоваться? Может, сначала им рассказать о ребеночке? А с отцом ребеночка расстаться сразу, сейчас, пока не поздно?

Ляля думала о расставании, но наедине с собой честно понимала, что не сможет бросить мужа. Не сможет! Она его любила! Очень-очень. Ненавидела этого, второго, вселяющегося в тело дорогого ей человека, пока у него отключался разум. Так она видела, так ощущала.

Ей при этом казалось, что не все потеряно. Она понимала, скорее всего там, в больнице, куда попал на работу молодой новоиспеченный хирург, что-то отмечали, как это водится в трудовых коллективах. Он не смог отказаться, ему показалось неудобным, некомпанейским сказать «нет».

Ляля понимала…

Она тщательно продумала стратегию. Как вести себя с ним утром. Надо быть строгой. Надо почти не разговаривать. Надо, чтоб на этот раз он окончательно пообещал никогда не пить. Надо сказать: «Да, я вхожу в твое положение, да, ответить «нет» трудно. Но выбирай: или ты отказываешься от протянутой тебе рюмки, или ты отказываешься от меня. И от будущего нашего ребенка».

Вот как она скажет!

Ляля была твердо уверена, что придумала красиво, логично, убедительно. И, конечно, легче отказаться от рюмки, чем от любимой жены и будущего ребенка.

Рюмка – что? Пшик! Гадость!

А тут – любовь, семья, уют дома, вся будущая жизнь. И сравнивать нечего, каждый понятно что выберет.

Еще Ляля вдруг осознала, что боится за будущего ребенка: а вдруг ему (или ей) передастся этот ужас, этот алкоголизм? Что тогда? Наверное, надо как-то сразу воспитывать его, неустанно, с раннего возраста говорить о вреде, о том, что пить нельзя, показывать пример трезвости.

Много роилось мыслей в ее бедной голове. Она думала, уверена была, что от нее все зависит, что все можно поправить, изменить.

На этой молодой уверенности и держится, наверное, мир человеков.

Утром Артем со слезами на глазах каялся, просил прощения. Он предлагал ей придумать любое наказание: он готов был из окна выброситься, на полу в прихожей спать, готов был… на все… Вот что она скажет, на все то и готов.

– Только поклянись, что не будешь пить! – улыбалась уже Ляля. – Твердо-твердо, в последний раз. Иначе потом мы расстанемся. Ты не видишь себя в эти моменты. Это ужасно.

– Да, я понимаю. Это чудовищно. Я клянусь, Лялечка, любимая. Клянусь. Жизнью своей клянусь. Прости меня, пожалуйста.

Разве можно тут не простить?

Конечно, она простила.

И снова началось счастье, любовь. Тем более подтвердилось, что они уже не просто муж с женой, а будущие счастливые родители.

Оба парили на седьмом небе от счастья. Месяц прошел в образцовой любви, согласии, обоюдной заботе, мечтах, планах, трудах. Ляле повезло с работой. Ей, молодой переводчице, доверили трудиться над книгой знаменитого и популярного американского автора. Так удачно сложились обстоятельства, иначе в жизни бы ей такого заказа не видать. Труд ее прекрасно оплачивался. Никому дела не было, беременна ли переводчица или нет, хоть рожай одного за другим. Главное: работу выполни в оговоренный срок.

Идеальное стечение обстоятельств.

Артем старался в своей больнице, набирался опыта, набивал руку на не очень сложных операциях.

Хорошая, осмысленная жизнь. Что еще надо?

Но не бывает же, чтобы все шло хорошо бесконечно. Это Ляля уже начала осознавать. И даже слегка побаивалась. Ведь если опять случится с Артемом то самое ужасное, придется непременно выполнять обещанное: расставаться. Ей даже подумать об этом было страшно: уж очень хорошо им жилось вдвоем, уж очень большое взаимопонимание царило между ними. Могли полночи проговорить о прочитанной книге, о том авторе, которого она переводит, или о больных Артема.

Ясное дело, гром опять грянул. Да еще какой!

Ляля, кстати, в какой-то момент почувствовала тянущую тревогу. Будто силы кто-то высасывал из души. С одной стороны, она понимала, с чем связана ее тоска и внезапная слабость. С другой же стороны, все ее существо отказывалось прислушиваться к предчувствию.

Однако она в тот раз, ожидая мужа с работы, почему-то оделась как для выхода на улицу и приготовила сумку с небольшим количеством одежды и других необходимых вещей.

Предчувствие, к величайшему сожалению, не обмануло. Уже по тому, как муж открывал дверь, стало ясно, что предстоит расставание. Гнать Артема Ляля не собиралась. Решила: пусть побезумствует в одиночестве. Ножи и другие острые предметы убрала в шкаф, заперла, а ключ спрятала в надежном месте. Она намеревалась уехать на дачу, там спокойно поработать, отоспаться, а потом вернуться домой, в свободную уже от Артема квартиру, так как пришла ему пора понять: она не шутила, обещая расставание.

Он не дал ей выйти за дверь. Прямо с порога начал кричать, глаза налились кровью. Слова запоминать не стоило, ведь в ней жил маленький человек, которому нельзя начинать жизнь с таких слов собственного отца.

Ляля просто подхватила сумку, стараясь все же оказаться на лестнице.

– Стой, гадина! Стой! Ненавижу! Я вас всех ненавижу!

– Опомнись. Ты потом пожалеешь! – не удержалась Ляля.

И тогда он стал ее душить. Схватил ее шею своими сильными пальцами и по-настоящему сдавил. Ляля захрипела, теряя сознание.

Почему он не додушил ее тогда?

Она упала. И как раз пронзительно зазвонил телефон в прихожей. Артем побежал на звук, разбивать проклятый аппарат.

В это время Ляля, гонимая желанием выжить, каким-то чудом выползла на лестничную клетку и ухитрилась захлопнуть за собой дверь. Сумка оказалась при ней. Оказывается, она судорожно вцепилась в нее во время нападения мужа.

Ляля с трудом вспоминала, как добралась до вокзала, как села в электричку, как шла от станции к своим. Все плыло перед глазами. Она пережила такой невероятный испуг, что ни минуты не сожалела о расставании с некогда любимым человеком. Жива осталась – и слава богу.

Родители буквально онемели, увидев дочь с синяками на шее, с дорожной сумкой… Скрывать что бы то ни было уже не имело смысла. Ляля рассказала все.

В это трудно, почти невозможно было поверить, но пришлось.

– Я его посажу, – пообещал отец. – Он у меня, поганец, от наказания не уйдет.

– Ему лечиться надо. Он же хороший парень, но вот ведь что творит, – страдала мама.

Ляле хотелось только улечься, почувствовать себя в безопасности. И все. Больше ей не хотелось ровным счетом ничего. Ах да! Еще ей мечталось никогда-никогда больше не видеть Артема. Ну, чтобы он проснулся, вспомнил, что творил, сообразил, что она к нему не вернется, и уехал бы к своим папе-маме навсегда. Чтоб не было больше выяснений отношений, обещаний, всех этих «прости, я клянусь, что больше никогда…». Она теперь понимала цену всем этим его словам. Если смотреть правде в глаза, плевать ему было на все и на всех, кроме собственных низменных желаний и побуждений. Если человек знает, что из-за чего-то может превратиться в дикого бешеного зверюгу, уж наверное, ему имеет смысл обходить это «что-то» за километр. А не вливать в себя. Почему-то диабетики не едят сладкое и мучное, понимая, как в противном случае им будет худо. Находят силы отказаться. Ради собственной жизни.

И если человек не отказывается, значит, это, именно это, причиняющее окружающим страшное зло, и есть для него самое-самое главное, самое дорогое. Он предпочитает от жены отказаться, от не рожденного еще ребенка, от спокойной доброй семейной жизни, но не от выпивки. О чем тогда говорить?

Ляля лежала, заботливо укрытая любящей мамой, и радовалась, что сейчас среди своих. Отец наскреб пятнашки на телефон (из загородных автоматов звонили на пятнадцатикопеечные монетки) и пошел к дачному правлению звонить родителям зятя. Он это дело так оставлять не собирался. Пусть отвечают за сыночка, если такого вырастили.