Я часто ездил на такси в клуб и отлично знал, что дорога стоит двести пятьдесят. Кроме того, водила допустил одну ошибку: «Триста пятьдесят», – он сказал слишком неуверенным тоном…

…Есть деньги, которые не деньги даже тогда, когда их нет.

Например, сто рублей.

Правда, есть деньги, которых не хватает на по-настоящему серьезное дело, даже когда они есть.

Например, миллион долларов…

…Впрочем, спорить мне не хотелось:

– Хорошо. Но при одном условии, – сказал я водиле.

– Каком таком условии? – «условие» явно не входило в его жизненные планы на этот день.

И, очевидно, было выше его понимания.

– Будем ехать молча, – мало того, что я не знал, зачем еду, то есть имел все основания испытывать недовольство собой. Так не хватало еще, чтобы по дороге мне пришлось бы выслушивать недовольство по поводу несовершенства мироздания.

Водила поежился от подобной перспективы, но быстро сообразил, что машину в центр я найду легко.

Хотя и побрюзжал для порядка, безотчетно пытаясь оставить последнее слово за собой:

– Правду-то слушать никто не хочет. А у каждого своя правда-то. Каждый свою правду выбирает…

– Нет, – прервал его я, не дав высказаться до предела. – Правда одна для всех.

Каждый выбирает свою ложь.

Шофер мне не понравился, но это не имело никакого значения.

Во-первых, я вообще не испытываю огульной любви к людям.

И не верю в одну из самых распространенных в России лжей: «Я люблю всех людей», – по-моему, такое может сказать только тот, кто пытается втереться в доверие.

То есть – жулик, как бы он себя не именовал: брокер или проповедник.

Потому, если мне кто-то не нравится – это не вызывает у меня ни удивления, ни дискомфорта.

Просто я уважаю право людей говорить глупости. И люди должны уважать мое право эти глупости не слушать.

С другой стороны, я стараюсь не противопоставлять симпатию и совместную деятельность – это вторая причина того, что то, что, хотя шофер мне не понравился, я поехал с ним…

…До парка культуры мы доехали без всяких проблем, даже президент своими слугами не перегородил нам дорогу – со времен перестройки у каждого опоздавшего на работу появилась законная отговорка: чиновники со своими «мигалками» пробку устроили. И устраивают ведь на самом деле. И чиновники, и те, кто очень хочет быть на них похожими.

Да и Остоженка оказалась перегруженной желающими по ней проехать, а не постоять.

Есть в сплошном потоке машин некая магия для созерцателя: на них можно смотреть, как на текущую воду. Смотреть и думать о том, что в каждой машине едет чья-то судьба, со своими мечтами, стремлениями и проблемами, очарованиями и разочарованиями…

…Расплатившись с шофером, я вылез из машины, постоял, покурил, и не спеша пошел переулками в сторону здания, в котором на первом этаже находился клуб современного творчества «Белый конь».

Торопиться мне было некуда, и я совершил оплошность всех тех, кому некуда торопиться – не торопился.

На то, что Лариса окажется в клубе, я не то чтобы не мог рассчитывать, просто такой расчет был бы нечестностью по отношению к ней – в конце концов, мы ни о чем не договаривались.

Мы должны были встретиться после обеда.

И я шел сам по себе, без плана и цели, с надеждой не на «сейчас», а на некое «потом».

То есть занимался тем, чем занимается вся страна…

…Ключ от дверей клуба у меня был.

Но я не успел им воспользоваться.

В этой жизни я часто упускал возможность воспользоваться тем, что предоставляли мне обстоятельства, но впервые не пожалел об этом.

Дверь мне открыла Лариса.

И получилось так, что она открыла и свою, и мою дверь.

Мы стояли, не поздоровавшись, а просто смотря в глаза друг другу. А потом Лариса прошептала:

– Почему ты так долго ехал?..

…Я не успел ничего ответить, потому что наши губы разделили один вздох на двоих…

…Мы не умножали число случайностей. Тем более что после того, как на Земле случайно зародилась жизнь, все остальные случайности уже не играли никакой роли…

…Клуб современного творчества «Белый конь» находился в помещении, которое когда-то принадлежало музыкально-балетной школе. И в наследство от этой школы клубу достался не только зал, но и несколько сопряженных с балетом помещений: кабинет директора, раздевалка и туалет с душевой комнатой.

Мелкие удобства всегда создают большие радости – нам с Ларисой они послужили уроком.

Уроком бдительности.

Но это было потом…

– …Почему ты не сказала мне, что приедешь рано? – шептал я, целуя Ларисины глаза, волосы, шею.

А она отдавалась не тому, что делала она, а тому, что делал я:

– Глупыш, – шептала она в ответ, прерывая свое дыхание, – настоящая женщина всегда знает, что не всегда знает, какой поступок она совершит…

– …Ты – чудо!.. – тихо сказал я, когда мы уже оказались в директорском кабинете, в котором стоял небольшой диванчик, которому предстояло стать атрибутом и соучастником моего счастья. – Ты чудо!

А потом повторил:

– Ты – чудо, – и Лариса, уже глядя мне в глаза снизу вверх, улыбнулась:

– Я тебе верю.

Если я не поверю тебе, это станет для меня разочарованием.

Разочарованием не в тебе, а в себе.

– А разве то, что происходит между нами сейчас – это не чудо? – прошептал я, поднимаясь на заоблачную вершину наслаждения и не задумываясь о том, как много могут говорить люди, занимаясь самым важным в природе делом.

– Чудо? – переспросила Лариса, вслед за мной закрывая глаза.

И невозможно было понять, относился ее вопрос к существованию ее самой или к тому, что происходило между нами.

И, не задумываясь об этом, я совершенно искренне прошептал:

– Поверь мне…

…Потом мы сидели на разных краях диванчика и молча улыбались друг другу.

И лишь одна-единственная фраза, произнесенная моей поэтессой, заменила нам все остальные слова:

– Как будто в первый раз…

…Остальное наша обнаженность сказала за нас…

…Лариса поднялась с диванчика, продолжая улыбаться. Потом вышла в коридор и пошла под душ, а я сквозь приоткрытую дверь ее кабинета продолжал смотреть на нее до тех пор, пока дверь душевой не закрылась.

Коридор тянулся вдоль всего актового зала, и я мог долго любоваться своей поэтессой…

…Коридор был длинным, и это спасло нас.

Как только дверь за Ларисой закрылась, открылась входная дверь клуба, и на пороге появилась довольно тучная дама во всем темном.

Лариса открыла мне дверь клуба, а запереть ее потом – мы забыли оба. И если бы дама явилась на секунду раньше, думаю, вид обнаженного президента клуба современного творчества, разгуливающего голышом по коридору, вызвал бы у нее чувства, явно отличающиеся от тех чувств, которые испытывал я.

Боюсь, что в глазах дамы современное творчество упало бы на дно самого глубокого ущелья безнравственности и разврата…

…В первый момент даму я рассмотреть не сумел, но почувствовал, что в ней было что-то статусное.

И как только она вошла, в помещении нашего клуба возникло напряжение.

Но, как бы там ни было, реакция у меня отличная, и к тому моменту, когда дама в темном прошла всего половину коридора, я уже был в брюках и свитере. Полуботинки я не зашнуровал, но такая небрежность в одежде вице-президента вполне могла быть списана на богемность.

– Здравствуйте, – сказала дама, и я изобразил на лице лучезарность. Но, видимо, лицо вице-президента ее не очень интересовало, потому что она сразу определилась с предметом своего внимания:

– Мне нужна президент клуба современного творчества «Белый конь» Лариса Павловна Алова, – несмотря на мою абсолютную незначительность в глазах пришедшей дамы и полную неспособность оказаться Ларисой Павловной, выкручиваться предстояло мне:

– Лариса Павловна?.. – переспросил я, перебирая в уме варианты:

– Лариса Павловна сейчас переодевается к вечерней встрече со зрителями. Вот только передам ей ее платье, и она выйдет к вам.

Я взял платье Ларисы на согнутую руку, подошел к дверям душевой с таким видом, словно носить одежду президентов для меня самое привычное занятие, и, постучавшись, громко сказал:

– Лариса Павловна, у нас первые гости. Переодевайтесь скорее, – после чего просунул Ларисино платье в приоткрывшуюся дверь.

И все прошло удачно – того, что под платьем я передал президенту ее трусики, дама не заметила.

Лариса вернулась в свой кабинет как ни в чем не бывало, такой же, как всегда, только еще более красивой.

Дама проследовала за ней, и мне ничего не оставалось, как протиснуться туда же.

– Здравствуйте, – сказала дама, рассаживаясь в единственном кресле. – Думаю, вы меня не знаете.

Она внимательно посмотрела на Ларису, Лариса внимательно посмотрела на меня, я – на даму; и таким образом круг замкнулся.

Отвечать на слова посетительницы приходилось мне, и, после того как дама повторила свои слова:

– Думаю, вы меня не знаете, – я выбрал единственный в таком случае правильный ответ. Я сказал:

– Возможно, это – не имеет никакого значения.

Дама набрала воздуху, посмотрела на меня, вернее, в мою сторону, пораздумывала немного и выдохнула:

– Мне сказали, что здесь находится клуб современного творчества.

– Вам сказали совершенно правильно, – Лариса улыбнулась, демонтируя снобизм дамы.

– Значит, вы пытаетесь разобраться в современном искусстве?

– Отчасти, – согласилась Лариса, – хотя все несколько проще.

– Проще? – видимо, дама все еще сомневалась в том, что ей дали верный адрес.

– Конечно – проще, – Лариса совместила улыбку с кивком.

– Чем же вы занимаетесь, если не пытаетесь разобраться в современном искусстве?

– Мы пытаемся разобраться в современном мире.

В том, что сказала Лариса, лжи не было, хотя правды набиралось всего на несколько грошей…

…Разобраться в современном мире – вообще-то, не такое уж сложное дело. Не теория относительности или хроники майя.

Но когда я говорил что-нибудь подобное, мне в ответ постоянно кто-нибудь приводил слова из Тютчева: «Умом Россию не понять…»

И я никогда не спорил.

С теми, кому ума не досталось.

А Лариса определилась в этой ситуации одним небольшим стихотворением:

…Мы научились повторять.И повторяем раз за разом:«Умом Россию не понять…»– Да…Тем, кому не роздан разум.

Меня всегда смущало то, что оправдание своей нынешней глупости мы постоянно находим в творцах, живших в прошлые эпохи.

Да что там Тютчев, писавший стихи в исторических дебрях крепостничества. В нашем клубе, прямо на моих глазах, довольно часто происходили события, которые отлично демонстрировали то, что наш мир прост как снег.

Вернее, снег – значительно сложнее…

…И к последнему из таких случаев наша первая сегодня посетительница заимела самое прямое отношение.

Для начала разговора она высказалась откровенно многозначительно. И в этой многозначительности, как показалось мне, звучало сомнение в кчемности существования нашего клуба:

– Так-так…

Причем сказано это было тоном, который, не будь я так занят мыслями о Ларисе, должен был бы сразу насторожить меня.

– Так-так… Значит – современное искусство…

Ну и как вам нравится современный кинематограф?

– Что, простите? – переспросила нашу гостью Лариса, и я понял, что не только я сейчас думаю о ней, но и она обо мне.

– Почему, по-вашему, современные телевидение и кинематограф состоят из только из эротики?

Вопрос дамы был так себе, не открытие – из тех, что постоянно обсуждался за неимением и недоступностью других тем для обсуждения. Просто дама перебирала в серьезности, и это делало ее возмущение гротескным.

И хотя слово мне, очевидно, не предоставлялось, и предполагалось, что я промолчу, мне пришлось пожать плечами вслух:

– Наверное, потому, что жизнь каждого из нас – первая серия.

Я давно заметил, что кто-то думает, что жизнь передается через гены.

А кто-то понимает – что через постель.

– Ну, что – не можете сказать, почему у нас на экранах одна эротика? – повторилась дама, явно слушая только себя, и неудовлетворенно замолчала, видимо, ощутив бессмысленность прений и с кинематографией, и с эпохой, и с нами.

Молчание рисковало затянуться, и Ларисе пришлось включиться в дискуссию.

Моя поэтесса сделала это самым разумным способом:

– Знаете, давайте я сейчас организую чай, а потом мы все обсудим.

Наша гостья продолжала молчать, и это не только дало возможность выйти Ларисе, но и мне – трусливо ускользнуть с поля интеллектуальной схватки с современным потомком великого немого.

В клубе у нас есть небольшая комнатка, где стоит стол, на котором мы иногда готовили легкий перекус. Там был самовар и чашки, для которых Лариса из дома принесла серебряные ложечки.

В этой комнатке я нагнал Ларису, поцеловал ее в шею и прошептал:

– Я совсем не против того, чтобы наша жизнь была бы сплошной эротикой, – и моя поэтесса улыбнулась мне в ответ:

– Эротика пусть будет у нас днем.

– А ночью?

– Ночью пусть у нас будет порнография…

…Когда мы с Ларисой вернулись в кабинет президента клуба, гостья, видимо, истосковавшаяся по нам, продолжила.

И хотя мне было не вполне понятно, из чего вытекала очередная фраза, в ее словах звучали утверждения без сомнений.

Лозунги – пародии на истину.

Убогие калеки правды:

– Мы должны брать пример с наших великих предков и доводить все наши лучшие замыслы до конца!

Наверное, на этой мысли в голове у нашей гостьи что-то застопорилось, и у Ларисы появилась возможность поставить чашки на стол в тишине.

А я подумал:

«Если бы жившие до нас доводили все свои лучшие замыслы до конца, нам бы сейчас нечем было заняться».

Гостью явно угнетало, а не утешало наше с Ларисой молчание:

– Вы что, не считаете, что мы в ответе за все?! – дама смотрела на меня, и мне пришлось пожать плечами. Конечно, я мог бы повторить такую банальность, как всевселенская ответственность каждого человека, хотя именно я ни за что не отвечал.

Но проблема была не в том, что я – ни за что не отвечал, а в том, что те, кто за что-то отвечал, тоже ни за что не отвечали.

– А ведь еще совсем недавно мы были самой духовной страной в мире!

Я посмотрел на своего президента. Президент стоял, потупившись, словно проштрафившийся школьник перед завучем. Лариса была очень умной женщиной и потому легко и достоверно изображала из себя дурочку.

Мне тоже пришлось помолчать, хотя бы потому, что рассказ о нашей вчерашней духовности, по-моему, не больше чем приятнейшая для России сплетня.

Иногда молчание – единственная разумная часть конституционного права человека на выражение своего мнения.

– Тогда чем же вы здесь занимаетесь?! – гостья распалялась и поочередно смотрела то на меня, то на президента.

При этом дама задавала свои вопросы как-то так, что это наводило на мысль – когда же человек откровеннее демонстрирует свою глупость: когда отвечает на вопросы или – когда их задает?

Очередь пожимать плечами дошла до Ларисы:

– Я, например, пишу стихи и песни…

– Хороших стихов написано много, а мир лучше не стал! – у нашей гостьи не только слова, но и взгляд был утверждающим; и тут уж пришлось вмешаться мне.

И защитить не стихи, а человечество:

– Стихи не изменили мир.

Но мир стал лучше, чем был до того, как хорошие стихи были написаны…

– А вы не считаете, что пришло время новой культурной революции?!

– Не считаю, – ответил я.

– Почему?!

– Потому, что во время любых революций хуже всего бывает нормальным людям.

– Да вы – какой-то консерватор, – сказала дама, и я понял, что хотя бы одну победу над ней мы с Ларисой одержали – заставили ее, хоть временно и чуть-чуть, говорить без восклицательных знаков.

– Нет, – сказал я, – я не консерватор.

– Кто же тогда консерватор, если не вы?

– Наверное, консерватор – тот, кто продолжает жать на кнопку дверного звонка на даже тогда, когда дверь ему давно открыли.

По сути, я и не спорил с этой женщиной.

Ведь, в конце концов, каждый человек имеет право на свое мнение.

Просто очень часто выходило, что мнение у некоторых людей было таким, что мне было как-то неловко за обоих: и за мнение, и за человека.

– Ну, тогда вы просто не любите родину, – дама говорила так серьезно, что была хороша уже тем, что с ней было смешно говорить о серьезных вещах. И даже слово: «родина» – у нее как-то на большую букву не вытягивало.

И потому мне, наверное, лучше всего было бы в очередной раз промолчать, но я не всегда поступаю так, как лучше.

Я сказал:

– Люблю. И, возможно, Родина меня тоже любит.

Просто наша взаимная любовь не равноценна.

– Это почему же? – даму наглядно удивляло то, что такая ясная и простая вещь, как любовь к родине, могла включать какие-нибудь нюансы.

То, что любовь к Родине, как и всякая любовь, только из нюансов и состоит, явно оказывалось выше ее понимания.

И эта дама откровенно не могла себе представить, что кто-то мог быть с ней не согласен.

Главная черта глупца – уверенность в том, что все люди такие же, как он.

А значит, согласны с ним.

Впрочем, глупый не тот, кто иногда говорит глупости, а тот, кто не понимает – когда он их говорит.

– Это почему же ваша любовь и любовь Родины к вам не равноценны? – переспросила дама. И в ее переспросе звучал вызов то ли на дуэль, то ли в учительскую.

И в ответ я сказал то, что было на самом деле, чувствуя, что был бы очень рад, если бы мог ответить иначе:

– Потому что Родина имеет возможность бросить меня на произвол судьбы, а я ее – нет.

– Почему вы так думаете?

– Почему?

Видите ли, моя страна совершила очень много ошибок.

В этом нет ничего странного или удивительного – ошибки совершали все страны. Смущает одно – каждый раз моя страна ошибалась не в мою, а в свою пользу.

– Очевидно, вы не патриот, – заключила дама.

Я не стал спорить, потому что знал, что мера глупости человека – это количество того, что ему очевидно.

И просто вздохнул:

– Я слишком люблю Россию, чтобы быть патриотом.

И потом, для патриота я очень долго учился.

Мне вообще кажется, что патриот – это не тот, кто намерен любить Родину, а тот, кто способен сделать Родину лучше.

Ну, а о том, что патриотизм – это, кроме всего прочего, легитимизация войн между людьми, я и говорить не стал.

– Учились?! – переспросила дама таким тоном, словно хотела утвердить: «Воровали?!». – Я, например, привыкла гордиться нашей великой историей! Историей нашего великого народа!

А вас, похоже, история нашей страны вас ничему не научила.

– Научила, – тихо ответил я. – Научила тому, что гордиться историей может только тот, кто ее не знает.

И не прибавил:

«Если какой-то народ уверен в том, что он великий, значит, он просто не знает своей истории…»

– …Боюсь, вы не из тех, кто готов отдать свою жизнь за Родину, – попыталась съехидничать дама, но вышло у нее это как-то по-дилетантски.

Неубедительно.

И потому я ответил честно.

Хотя и тихо:

– Если Родине нужна моя жизнь, значит, у меня плохая родина.

Я никогда не нахожу общего языка с теми, кто восхваляет родину, которой нужны человеческие жертвы.

И то сказать – называем Родину матерью. И я могу представить мать, готовую отдать свою жизнь за своего ребенка.

Но представить себе мать, желающую отдать жизнь своего ребенка за себя, мне представить трудно.

Если мать не дура, она не доведет до того, чтобы ее дети за нее умирали…

– …А я люблю Россию! – воскликнула дама, и я незатейливо замолчал, просто подумав:

«Россия не виновата в том, что ее любят все подряд.

Россия будет виновата, если ответит на такую любовь взаимностью».

Тут дама наконец-то определилась:

– Похоже, я пришла к вам зря.

– Расскажите, зачем вы пришли к нам? – ответила ей Лариса. – И тогда мы, возможно, сможем помочь и вам и себе.

– Вряд ли, – поставила диагноз то ли своим планам, то ли нам с Ларисой, то ли современному творчеству дама. Но, несмотря на неутешительный вывод, все-таки продолжила.

И мы в конце концов узнали о том, что привело даму к нам:

– Я была секретарем обкома комсомола, и у меня большой опыт воспитания молодежи.

Теперь я хотела бы посоветоваться – может, мне написать книгу, которая могла бы служить воспитанию в наше время молодежи.

Мы с Ларисой переглянулись – кроме всего прочего, дама была еще и косноязычна. А того, что работа в райкоме комсомола, по-моему, служит неопровержимым доказательством незнания способов воспитания кого бы то ни было, я не сказал, потому что решил ответить ей максимально просто:

– Ну и напишите.

– Боюсь… Боюсь соучастия в таком ответственном деле, как мировоззрение.

Мировоззрение – это очень ответственная вещь.

Я успокоил даму:

– Не бойтесь.

Наше мировоззрение выдержало ваше руководство – ваше соучастие тем более выдержит.

– Я вас не понимаю, товарищ, – заявила дама, поднимаясь со стула, и хотя мы с президентом явно вызвали ее разочарование, Лариса еще успела помочь мне:

– Ничего страшного.

Художник имеет право быть непонятым.

– Думаю, что вы неправы, – сказала дама, уже стоя у выходной двери. И я вслед ей вздохнул:

– А разве порядочному человеку обязательно всегда быть правым?..

…Когда дама ушла, не попрощавшись, мы с Ларисой переглянулись, так и не поняв, зачем она приходила, но в наше неведение вмешался звонок и офиса генерального директора:

– Привет! – люди из офисов крупных бизнесменов только иногда – «белые воротнички». А в большинстве случаев – обыкновенные люди.

– Здравствуйте, – ответил я офису.

– Тут такая вещь. К нам заявилась какая-то дура из какого-то дурацкого комитета то ли по любви к России, то ли по патриотизму в массах.

Мы ее к вам послали.

– Спасибо, – вздохнул я.

– Да ладно. Не обижайтесь.

Она ведь не сволочь, а просто дура, – констатировал офис, и я отконстатировался в ответ:

– Когда за дело берутся дураки, сволочи уже не нужны.

– Похоже, вы не патриот? – спросила трубка. Так уж выходило, что сомнения в моем патриотизме сегодня выстраивались в состав из многих вагонов всякого размера и различного предназначения.

Только как патриотизм – так обязательно по одним и тем же рельсам.

– Не знаю, – ответил я, – просто, когда я разговариваю с человеком, называющим себя патриотом, мне всегда хочется спросить: ты любишь Родину или то, что на ней происходит?

– Ладно, не обижайтесь.

– Не обижаемся. Мы с вашей дамой уже познакомились.

А почему вы сами ей не занялись?

– Да у нас столько дел, что Родину любить некогда.

А она хотела пригласить нас поучаствовать в каких-то литературных акциях по патриотизму. Наверное, думает, что в этом успех.

«Избави, Боже, дурака от успеха», – подумал я в ответ телефону.

Но сказал другие слова. Слова, которые показались мне более важными, чем мысль о том, что важнее для Родины: чтобы ее любили или – чтобы на родине занимались делом?

– Мне всегда казалось, что любовь к Родине и общественные акции несовместимы, потому что акция – это явление внешнее, я любовь к Родине – внутреннее.

– В общем, послали ее?

– Да не очень.

– Ну ладно, – рассмеялась трубка. – В конце концов, возможно – она просто дура.

– Не знаю, – вздохнул я. – Возможно, есть люди, которым до «дуры» еще расти и расти.

– Ладно, если еще кто-нибудь, кому делать нечего, явится, мы его к вам пошлем.

– Ну что же – если захотим навредить России, займемся тем, что станем учить людей ее любить…

– …Тут вот какое дело. Год у нас выборный, – голос из офиса стал серьезным.

– Слышали… – ответил я.

– Да… – вздохнула трубка. – Из-за выборов трудным будет год.

– Ничего, – вздохнул я. – Если в стране можно отключать горячую воду на месяц, то организовывать выборы совсем уж не сложно.

– Думаем, вы поможете нашим людям.