И один в поле воин

Юрий Петрович Дольд-Михайлик

И один в поле воин

Часть первая

Неожиданный гость

Звонок был долгий.

В другое время начальник отдела 1-Ц оберст Бертгольд, вероятно, вскочил бы с дивана и бросился к телефону. Но на этот раз он даже не шевельнулся. Бертгольд лежал, как и прежде, закрыв глаза, и можно было подумать, что он спит.

Адъютант оберста гауптман Коккенмюллер уже несколько раз стучал в дверь кабинета; не дождавшись разрешения войти, он даже чуть-чуть приоткрыл ее, но, увидав оберста на диване с закрытыми глазами, тихонько закрыл дверь, чтобы не нарушать отдых своего шефа.

Гауптман знал, что его начальник прошедшей ночью не спал. Лишь под утро, после звонка самого Гиммлера, он разрешил себе немного отдохнуть.

Адъютант не присутствовал при разговоре Бертгольда по телефону – увидав вытянувшуюся фигуру оберста и услышав его почтительное обращение к телефонному собеседнику, гауптман на цыпочках вышел из кабинета, впрочем, не совсем плотно притворив дверь. Даже по обрывкам фраз, доносившимся в смежную комнату, где стоял стол гауптмана, становилось ясно, что разговор с Гиммлером был для оберста приятной неожиданностью.

Да, после такого разговора Бертгольд мог позволить себе полежать полчасика наедине со своими мыслями! Его деятельность в этой лесистой и поэтому особенно опасной для армии фюрера Белоруссии верховное командование оценивает очень высоко, и Гиммлер совершенно недвусмысленно намекнул, что ему, Бертгольду, готовят новое, значительно более широкое поле деятельности.

Была причина несколько нарушить обычный распорядок дня, чтобы немного помечтать.

Вилли Бертгольд, собственно, не был мечтателем. У него, кадрового офицера немецкой разведки, которой он отдал всю жизнь, было единственное желание: неуклонное продвижение по службе и в связи с этим – увеличение благосостояния его небольшой семьи. Но сегодняшний разговор несколько оживил воображение оберста. Еще бы! Перед ним открывается возможность оставить этот неприветливый край. Бертгольд никогда, ни при каких условиях не решился бы подать рапорт с просьбой о переводе куда-нибудь в другое место. Это испортило бы его карьеру, повредило репутации офицера, который думает только о выполнении приказов командования и вовсе не заботится о себе. Но теперь, когда сам Гиммлер…

Новый телефонный звонок прервал эти приятные мысли.

«Кто бы это в такую рань?»– пронеслось в голове Бертгольда, и в то же мгновение он услышал тихий, но настойчивый стук в дверь кабинета.

– Войдите! – не открывая глаз, бросил оберст.

– Из штаба двенадцатой дивизии, звонят уже вторично, – тихо проговорил Коккенмюллер.

– Что случилось? – Бертгольд из-под полузакрытых век взглянул на вытянувшегося адъютанта и не мог не отметить про себя, что бессонная ночь почти не отразилась на нем: его реденькие волосы были, как всегда, прилизаны, щеки чисто выбриты и большие бесцветные глаза не выказывали утомления.

– Вчера вечером на участке двенадцатой дивизии к нам перебежал русский офицер. В штабе дивизии он отказался дать какие бы то ни было показания и настойчиво требует, чтобы его отправили непосредственно к вам, герр оберст.

– Ко мне?

– Да! Он назвал не только вашу должность и фамилию, но даже имя!

– Что-о? – Бертгольд удивленно пожал плечами и встал.

– В самом деле странно! – согласился Коккенмюллер. – Откуда русскому офицеру знать вашу фамилию?..

– И тем более – имя!

– Во всяком случае я прошу и, простите, осмелюсь посоветовать: будьте осторожны, герр оберст! Ведь не исключена возможность, что этот офицер подослан с целью покушения на вас…

– Вы преувеличиваете значение моей персоны, гауптман. Покушение на меня, рядового офицера…

– Но, герр оберст… – попытался возразить адъютант.

– Это было бы оправданно, если бы речь шла о командующем корпусом или армией, – не слушая его, продолжал Бертгольд.

– Герр оберст должен учесть, – угодливо заметил Коккенмюллер, – что речь идет не о рядовом офицере, а об офицере, который имеет честь быть личным другом Гиммлера. А для большевиков этого достаточно.

– Вы думаете?

– Уверен!

– Какие же распоряжения вы дали штабу?

– От вашего имени я приказал доставить документы перебежчика, а самого его задержать до особого распоряжения.

– Вполне разумно! Документы уже прибыли?

– Да

– Дайте сюда.

Коккенмюллер быстро вышел из кабинета и через минуту вернулся, пропустив впереди себя невысокого толстого обер-фельдфебеля.

– Приказано передать в собственные руки, герр оберст! – четко отрапортовал обер-фельдфебель, протягивая большой пакет.

Бертгольд расписался на продолговатом листке, приклеенном к конверту.

Обер-фельдфебель скрылся за дверью кабинета. Бертгольд аккуратно надрезал конверт и осторожно вынул из него присланные документы: большую топографическую карту и офицерское удостоверение.

Бросив взгляд на карту, оберст молча передал ее адъютанту. Приколов карту кнопками к маленькому столику, гауптман вынул из ящика лупу и низко склонился над только что полученным документом, очевидно, разыскивая на нем какие-нибудь тайные знаки. Он так углубился в изучение карты, что даже вздрогнул, услыхав голос Бертгольда.

– Не кажется ли вам, что лицо этого перебежчика не типично для русского?

Коккенмюллер подошел и из-за спины своего шефа взглянул на фотографию.

– Ко-ма-роф… – по слогам прочитал он и снова перевел взгляд на снимок. – Да, repp оберст, лицо европейца, я бы даже сказал арийца. Обратите внимание на этот высокий лоб, прямой с горбинкой нос.

– Соединитесь со штабом, пусть доставят перебежчика сюда.

Откинувшись на спинку кресла, Бертгольд снова полузакрыл глаза, пытаясь возобновить в памяти каждую фразу утреннего разговора с Гиммлером, но приятное, мечтательное настроение уже не возвращалось. Возможно, мешал сосредоточиться резкий голос Коккенмюллера, долетавший из смежной комнаты.

Что-то он долго не может соединиться с оперативным отделом! И потом этот перебежчик! Очень странно, что он настаивает на встрече именно с ним.

Впрочем, сейчас все выяснится.

Оберст снова раскрыл книжечку и долго, внимательно вглядывался в изображение человека, которого сейчас приведут к нему. Интересное лицо! У кого это он видел такой маленький, крепко сжатый рот?

– Приказ выполнен, герр оберст! – еще с порога доложил Коккенмюллер.

Взяв один из стульев, гауптман поставил его посреди комнаты.

– Вы пригласите его сесть сюда, а здесь, в кресле, у стола, буду сидеть я. – Коккенмюллер прищурился и несколько раз перевел взгляд со стула на кресло. – Таким образом, между вами и перебежчиком будет человек, всегда готовый встать на вашу защиту.

Начальник охраны штаба пропустил в кабинет среднего роста юношу лет двадцати – двадцати двух в форме лейтенанта Советской армии.

Бертгольд быстро перевел взгляд с лица прибывшего на лежавшую на столе книжечку. Да, несомненно, перед ним оригинал. Только волосы зачесаны не назад, как на карточке. Теперь их разделяет ровная линия пробора. От этого черты худощавого, загорелого лица кажутся еще отчетливее. Особенно нос и маленький рот с узкими, плотно сжатыми полосочками губ.

– Доброе утро, герр оберст! – поздоровался юноша на чистом немецком языке и четко щелкнул каблуками.

С минуту длилось молчание. Из-под прищуренных век Бертгольд зорко всматривался в лицо вошедшего, словно ощупывал взглядом каждую его черту.

Перебежчик спокойно выдержал этот взгляд. Бертгольду даже показалось, что в его больших светло-карих глазах мелькнула улыбка.

– Доброе утро, Комаров! – наконец ответил оберст. – Сегодня ночью вы перешли от русских к нам?

– Так точно! Сегодня перед рассветом я перешел линию фронта и добивался аудиенции у оберста Бертгольда.

– Вы знаете его лично? – спросил оберст, бросив предостерегающий взгляд на адъютанта.

– Да, я знаю вас лично.

– Откуда? – Бертгольд даже не пытался скрыть свое удивление. – И почему вы хотели говорить именно со мной?

Перебежчик шагнул вперед. Коккенмюллер весь напрягся. Рука его крепче сжала ручку пистолета.

– Я хочу попросить разрешения сесть. Герр гауптман может не беспокоиться, ведь он хорошо знает, что у меня нет оружия, – улыбнулся перебежчик.

– Садитесь! – Бертгольд указал на стул посреди комнаты.

Юноша сел и принялся спокойно отвинчивать каблук. Коккенмюллер на всякий случай вытащил пистолет из кобуры и положил его на колени. Кто знает, что может находиться в этой маленькой металлической коробочке, которую вынул из-под каблука перебежчик? Но юноша уже открыл коробочку, и гауптман облегченно вздохнул, видя, как он вытряхивает на ладонь какие-то бумажки.

– Передайте, пожалуйста, герр оберсту, – попросил перебежчик, обращаясь к Коккенмюллеру.

Адъютант взял бумажки и на вытянутой ладони понес их к столу своего шефа, не сводя настороженного взгляда с загадочного русского. Но тот равнодушно осматривал кабинет, и Коккенмюллер окончательно успокоился. Тем более что его внимание привлекло странным образом изменившееся выражение лица шефа.

– Что такое? – воскликнул Бертгольд.

– Так точно! – едва заметная радостная улыбка мелькнула на губах перебежчика. Юноша вскочил и вытянулся. – Имею честь представиться: Генрих фон Гольдринг!

– Но как? Откуда? – оберст порывисто отодвинул кресло и тоже встал.

– Я сейчас объясню, но мне хотелось бы говорить с вами с глазу на глаз…

– О, конечно… – встретив предостерегающий взгляд своего адъютанта, оберст запнулся.

– Гауптман Коккенмюллер – мой адъютант, и при нем вы можете говорить все, что хотели бы сообщить мне… Кстати, вы курите? Прошу!

Оберст подвинул на край стола коробку с сигарами. Юноша молча поклонился. Откусив кончик сигары и прикурив ее от зажигалки, вежливо поднесенной Коккенмюллером, он глубоко несколько раз затянулся.

– Простите, долго не курил!

– О, не торопитесь! – гостеприимно предложил Бертгольд.

– Я слишком долго ждал встречи с вами, герр оберст, чтобы откладывать этот разговор даже на миг… По документам, с которыми, я вижу, вы уже ознакомились, я – Комаров Антон Степанович, лейтенант Советской армии… Нет, нет, это не фальшивка. Мне собственноручно вручили эту книжку в штабе соединения, хотя в действительности я Генрих фон Гольдринг. Сын известного вам барона Зигфрида фон Гольдринга, который когда-то имел честь состоять с вами, герр оберст, в очень близких дружеских отношениях.

Глаза юноши впились в широкое лицо оберста.

Бертгольд не в силах был скрыть волнение. Даже его адъютант, забыв об осторожности, машинально снял руку с кобуры и всем корпусом подался вперед, словно боясь пропустить хоть слово из этого не совсем обычного разговора.

– Но как сын барона фон Гольдринга оказался в Красной армии? Как вы – превратились в Комарова? Да вы сидите. Верно, устали и, вполне естественно, волнуетесь.

– Да, я не стыжусь признаться, что волнуюсь. Слишком много изменений в моей не столь уж долгой жизни. И слишком долго дожидался я этой встречи. Если у герр оберста найдется сейчас немного свободного времени, чтобы выслушать более подробный рассказ… О, поверьте, я бесконечно счастлив, что могу назвать наконец свое настоящее имя…

– Так же, как и я услышать его. Вы даже не представляете, как оно меня взволновало. Встретить единственного сына своего самого близкого друга, друга далекой молодости! Сына такого преданного сослуживца! Да еще при таких обстоятельствах. Генрих фон Гольдринг!

– Это имя мне надо было забыть на долгое время, и сейчас, произнесенное вами, оно напоминает мне о ласковом голосе моего отца. И я, и я…

На глаза Генриха набежали слезы. Заметив это, Коккенмюллер поднес ему стакан воды. Юноша выпил ее залпом и немного успокоился.

– Как вам известно, герр Бертгольд, – продолжал он, мой отец Зигфрид фон Гольдринг сразу же после мировой войны стал работать в ведомстве, в котором в то время служили и вы. В тысяча девятьсот двадцать восьмом году по личному приказу оберста Александера, шефа известного вам ведомства, мой отец был откомандирован в Россию. Мне было семь лет, но я ясно помню летний вечер, большую виллу, вас возле какой-то красивой дамы. Уже потом отец объяснил мне, что это была прощальная вечеринка, которую вы устроили в его честь у себя на вилле, Вильгельмштрассе, двадцать два. Не правда ли, отец не ошибся, назвав мне этот адрес, когда впоследствии, уже в России, рассказывал мне о своем прощальном вечере на родине?

– У вас чудесная память! – прервал его Бертгольд. – Я как сейчас вижу вашего отца, а вместе с ним и вас, непоседливого малыша. И хотя вы теперь уже взрослый человек, но я узнаю черты того мальчика, который так потешал всех нас, взрослых, во время этого прощального вечера. Вот, оказывается, почему меня так поразило ваше лицо. Ну, конечно же, это рот Зигфрида. Всегда упрямо сжатый, слишком маленький на его большом лице рот. У вас черты тоньше, и разрез глаз скорее материнский, чем отцовский. Это и помешало мне сразу уловить семейное сходство… Но, извините, я вас прервал, я так взволнован этими воспоминаниями!

– Не более, чем я, герр оберст. Вот почему я и прошу разрешить мне еще немного остановиться на этих детских воспоминаниях. Это поможет вам восстановить в памяти некоторые обстоятельства, предшествовавшие нашему отъезду. Вы, верно, припоминаете время, когда мы оставили родину, – тысяча девятьсот двадцать восьмой год – и то, что отец выехал в Советскую Россию как иностранный специалист?

Полковник утвердительно кивнул головой:

– Большевики тогда охотно приглашали иностранных специалистов. Золотая пора для нашей разведки! К сожалению, она быстро кончилась.

– Но меры предосторожности необходимы были уже и тогда. Вот почему и в дипломе, и в рекомендациях фирмы Бауэра стояла фамилия Залесского, Станислава Залесского. Поляка по происхождению. Меня, конечно, тоже перекрестили. Я и до сих пор помню, как задолго до отъезда отец ежедневно внушал мне, что мое настоящее имя не Генрих, а Юзеф, что фамилия моя Залесский, что я не немец, а поляк.

– Это было безумие – брать вас с собой в эту варварскую страну!

– Вы забываете, что после смерти матери отец никогда со мной не разлучался, что ехал он в Россию не с каким-либо определенным поручением, а с заданием оставаться там как можно дольше.

– Я предложил Зигфриду оставить вас у меня…

– Вы тогда крайне неосторожно завели этот разговор в моем присутствии! Помните, как я расплакался и уцепился за руку отца?

– О, какая память! – восторженно вырвалось у Бертгольда.

– А фрау Эльза, ваша жена, выбранила вас обоих. Надеюсь, она в добром здоровье?

– Она очень обрадуется, узнав о нашей встрече.

– Передайте ей искренний привет от меня! И вашей дочери, которой я так надоедал, дергая ее за косички. Золотоволосая малютка Лора…

– О, Лора сейчас уже девушка на выданье. Как течет, как быстро течет время!

Оберст Бертгольд окончательно расчувствовался. Лишь присутствие Коккенмюллера сдерживало его сейчас от подробного рассказа о своей Лорхен.

Усилием воли оберст отогнал это искушение. Лицо его снова стало непроницаемо спокойным, как всегда в присутствии подчиненных. Сохранять на своем лице это выражение оберст считал такой же служебной обязанностью, как и носить мундир застегнутым на все пуговицы.

Почувствовав перемену в настроении своего собеседника, Генрих дальше рассказывал сжато, не вдаваясь в лирические отступления.

– Я отнял у вас много времени, герр оберст, и потому сейчас коротко расскажу вам то, о чем подробнее напишу в своей докладной записке. Сперва отец работал как инженер-электрик в Донбассе, затем его перевели на Урал, в тысяча девятьсот тридцатом году, по выражению русских, «перебросили» на строительство большой гидроэлектростанции. Вы знаете какой, герр оберст, ибо именно с этого момента, как мне позже говорил отец, он поддерживал с вами непосредственно радиосвязь и почтовую связь через нашу агентурную сеть.

– Абсолютно точно! – подтвердил оберст. – Связь между нами была теснейшая, и мы были довольны друг другом.

– В тысяча девятьсот тридцать четвертом году отец, выполняя волю высшего начальства, добился перевода на Дальний Восток. В это время он уже принял русское подданство.

– Мне это известно.

– Но после переезда на Дальний Восток непосредственная связь с вами прервалась. Все связи поддерживались через известных вам особ.

Бертгольд молча склонил голову.

– С тысяча девятьсот тридцать седьмого года я уже активно помогал отцу. Он научил меня шифровать донесения и расшифровывать получаемые инструкции.

– Очень легкомысленно со стороны такого опытного разведчика, как Зигфрид!

– Но согласитесь, герр оберст, у отца было слишком много работы и слишком мало помощников, – заступился за отца Генрих. – К тому же он воспитал меня истинным патриотом Германии, знал, что никакие обстоятельства не заставят меня выдать его тайны.

– Продолжайте, продолжайте! – поощрял оберст.

– Все шло как нельзя лучше, но в тысяча девятьсот тридцать восьмом году случилось несчастье: чекисты напали на след, приведший их к явочной квартире, и арестовали агентов, которые могли выдать отца. Бежать инженер Залесский не мог, но отец решил во что бы то ни стало спасти меня: он достал мне документы на имя Антона Степановича Комарова, воспитанника детского дома, комсомольский билет в отправил меня в Одессу, где я и поступил в военную школу, которую закончил накануне войны. Вполне естественно, что за все время обучения в военной школе я не поддерживал с отцом почтовой связи. Лишь иногда через агентов он присылал мне краткие сообщения о себе. Последнее известие было для меня трагичным: отец переслал мне вот эти документы и на отдельном листке несколько наспех набросанных строк. В записке он сообщал, что раскрыт и вынужден принять яд, пока не арестован, а меня заклинал отомстить большевикам за его смерть.

Голос Генриха задрожал, и Коккенмюллер снова бросился к графину с водой. Бертгольд встал, склонил голову и простоял так несколько секунд.

– Очень благодарен вам, герр оберст! – Генрих выпил глоток воды и отодвинул стакан. Губы его решительно сжались. – Так вот, разрешите продолжать… Вам ясно, что работать вместо отца я не мог, хотя поклялся всю свою жизнь отдать на благо фатерланда. Оставалось ждать удобного момента, и война приблизила его. На фронте я был назначен командиром взвода. Свое знание немецкого языка я, конечно, скрывал… Несколько дней тому назад мне случайно довелось присутствовать на допросе одного немецкого фельдфебеля, захваченного в плен. Вот тогда-то я и услышал ваше, знакомое мне еще с детства имя и узнал, что вы работаете в штабе корпуса. Конец вы знаете…

– А если бы вы не узнали об этом?

– Перейти в родную армию я решил давно. То, что я услышал на допросе пленного немецкого фельдфебеля, лишь ускорило дело. Конечно, я не мог не воспользоваться таким счастливым стечением обстоятельств. Отпадает необходимость длительной проверки: ведь вы были близким другом моего отца, а меня знаете с детства!

– Разумно, разумно, мой мальчик! Хотя… несколько рискованно. Ведь тебя могли убить.

– Эта мысль угнетала меня более всего. Но, поверьте, герр оберст, не смерти я боялся. Я боялся того, что погибну от пули родного мне германского солдата, буду похоронен вместе с врагами, под чужим именем, не отомстив за смерть отца…

– О, понимаю! Но теперь, когда ты среди своих…

– У меня такое чувство, как будто я вернулся в родную семью!

– Да, да, сын моего погибшего друга может считать меня своим вторым отцом.

– Я боялся надеяться… О, герр оберст, вы даже не представляете всего, что я сейчас чувствую! В последнем письме, лежащем перед вами, отец завещал мне найти вас и во всем слушаться ваших советов… Теперь я могу сказать – родительских советов!

Генрих вскочил, сделал шаг вперед и остановился в нерешимости.

Бертгольд сам подошел к нему и крепко пожал обе руки юноши.

– А что это за наследство, о котором упоминается в документах? – спросил Бертгольд, вернувшись на свое место и снова взявшись за бумаги.

– Как вам известно, все недвижимое имущество отец продал, выезжая в Россию. Вырученную сумму он положил частично в Немецкий банк, а основное – в Швейцарский Национальный.

– Сколько всего?

– Чуть побольше двух миллионов марок.

– О! – вырвалось из груди Коккенмюллера.

– Твой отец обеспечил тебе счастливую жизнь, Генрих! – торжественно произнес Бертгольд.

– Но она принадлежит не мне, а фатерланду.

– О! В этом я уверен! Но об этом мы поговорим завтра, когда ты отдохнешь, успокоишься… Герр гауптман, – продолжал Бертгольд, обращаясь к Коккенмюллеру, – позаботьтесь обо всем. Барона поместите рядом с моей квартирой, достаньте ему соответствующее платье и вообще…

– Не беспокойтесь, герр оберст, у барона фон Гольдринга не будет причин жаловаться.

– Барон фон Гольдринг! Какой музыкой, музыкой детства звучат для меня эти слова! А когда я сброшу эту одежду, я почувствую себя заново родившимся!

– Вот и поспеши сделать это. Коккенмюллер поможет тебе и обо всем позаботится.

Попрощавшись, Генрих в сопровождении Коккенмюллера направился было к выходу, но остановился на полпути.

– Простите, герр оберст, еще один вопрос: а статуэтка канцлера Бисмарка, которую я в тот вечер опрокинул, еще цела?

– Цела, цела, и я надеюсь, что ты увидишь ее собственными глазами.

Когда Генрих вышел, Бертгольд подошел к окну, раскрыл его настежь и долго всматривался в далекий горизонт.

Осенние тяжелые тучи, надвигавшиеся с востока, плыли так низко над землей, что казалось вот-вот коснутся вершин деревьев, крыши школы, где расположилась канцелярия отдела 1-Ц, покосившейся колоколенки деревянной церкви, высившейся напротив школьного двора. Надоевшая, опротивевшая картина! Но скоро все может измениться…

Нет, этот день, в самом деле, начался счастливо! Такой многозначительный разговор с Гиммлером, а потом эта встреча с сыном барона фон Гольдринга. Обязательно надо сделать так, чтобы Генрих увиделся с Эльзой и Лорхен. Кто знает, чем все это может кончиться!

Оберст Бертгольд сегодня вторично изменил себе и погрузился в мечты.

Верно, эти мечты простираются очень далеко, ибо он одергивает на себе мундир, вытягивается и, придав своему лицу выражение благодушной снисходительности, подходит к четырехугольному зеркалу, вправленному в спинку дивана. Из зеркала на него смотрит надутая широкая физиономия с маленькими серыми глазками под кустиками рыжеватых бровей и с узким в переносье, но мясистым на конце носом. Оберст причесывает щеточкой рыжеватые усы «a la Adolf» и подходит ближе к дивану. Теперь головы не видно, зато можно увидеть всю фигуру. Что же, оберст доволен: стального цвета мундир с черным воротником хорошо облегает крепкие плечи и широкую грудь, на светлых бриджах ни одной морщинки. Ни единого пятнышка. Высокие, хорошо начищенные сапоги блестят. Именно такой вид и должен быть у безупречного офицера, даже в походе. Да, оберст Бертгольд доволен собой, доволен началом дня.

– Все к лучшему! Все к лучшему! – говорит он, потирая руки и направляясь к письменному столу, чтобы еще раз просмотреть документы Генриха.

Вильгельм Бертгольд слишком долго служил в немецкой разведке, чтобы у него осталась хоть капелька доверия к людям. Каждого человека он рассматривал как потенциального преступника, которому рано или поздно придется отвечать на вопросы гестаповского следователя. В каждом человеческом поступке он искал корыстолюбие, как основной движущий рычаг.

Широко раскрыв свои объятья Генриху фон Гольдрингу, Бертгольд действовал по вдохновению, без заранее обдуманного плана, ибо у него не было времени его составить. Но погодя, оценивая свое поведение, он похвалил себя, остался доволен и был очень рад, что так мастерски разыграл роль благородного и расчувствовавшегося друга старого Зигфрида. Именно эта роль давала ему самые большие преимущества.

Если проверка подтвердит, что перебежчик действительно тот, за кого он себя выдает, и что им руководили действительно патриотические чувства, о, тогда он, Бертгольд, покажет себя в лучшем свете! И перед этим юношей, и перед командованием. Разговоры о его благородном поступке, безусловно, создадут вокруг его имени своеобразную славу человека не только разумного, но и сердечного. Что же касается Генриха фон Гольдринга, то он вечно будет ему благодарен. Если же выяснится, что за личиной фон Гольдринга скрывается враг, которого он, Вильгельм Бертгольд, пригрел для того, чтобы усыпить бдительность и быстрее раскрыть, – тогда опять-таки за Бертгольдом укрепится слава опытного разведчика.

В обоих случаях он выиграет!

Документы, которые были у перебежчика, его фамильное сходство с Гольдрингом, а главное те подробности, которые сохранились в его памяти с детства, – все это свидетельствовало, что Вильгельму Бертгольду действительно первому пришлось приветствовать сына своего старого друга. Но проверка не помешает. В таких делах нельзя полагаться ни на собственную интуицию, ни на подлинность рассказов и документов. Лучше трижды проверить, нежели один раз ошибиться.