Почти рукописная жизнь

Евгений Гришковец

Почти рукописная жизнь

© Евгений Гришковец, 2013

© Серж Савостьянов, обложка, 2013

© ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Вы держите в руках уже вполне настоящий личный писательский дневник. Прежние дневниковые книжки несли в себе следы влияния интернета и потребности реагировать на происходящее в стране и мире как можно скорее, а лучше немедленно. Отказавшись от возможности общения и получения комментариев по поводу записей в своём Живом журнале, безоглядно и бесповоротно выйдя из блогосферы и социальных сетей я ощутил абсолютную свободу и радость. Я расстался с необходимостью напоминать о себе в интернет-пространстве. Тот год, который зафиксирован на страницах этой книжки, остался в записях совершенно иного рода. Я стал писать реже, но больше. Высказывания стали менее скоропалительными, но вдумчивыми и осмысленными. В этой книжке гораздо больше литературы, чем публицистики. Раньше было наоборот. Соответственно и требовать с неё можно строже.

Ваш Гришковец

4 января

Вечером первого января пошёл чистый и какой-то идеальный снег. Он шёл несколько часов и засыпал город ровным слоем чистоты и свежести. Дети успели в нём и поваляться, и покидаться снежками. Для младшей Маши это был первый в жизни сознательный и осмысленный снег. И выпал он как будто по заказу. Но после полуночи столбик термометра пополз вверх, снег стал оседать, в детских следах во дворе появилась вода, следом пошёл дождь, и к утру белого покрова как будто не бывало. Второго января температура поднималась аж до +10 С…

Хороший получился праздник. Возможно потому, что мы от него ничего не ждали, ничего особенного не выдумывали. Телевизор не включали вовсе. Даже традиционную речь главы государства пропустили и не вспомнили о ней. Нам было просто хорошо вместе. А когда младшие уснули, мы вдруг осознали, что энергия плещет через край, хотя сами мы только чуть-чуть пригубили шампанского. Мы поняли, что нам нужно выйти, выбраться, выехать в город, увидеть людей, навестить друзей. Мы быстро оделись по возможности в весёлые наряды: Наташе нашёлся настоящий лётный шлем с очками, её подружке – большая, ещё сибирская, купеческая лисья шапка, диковинная для Калининграда, я нацепил кепку с очками, как у Козлевича, а Лена навертела на голову оранжевый тюрбан. Так мы уселись в наш маленький весёлый кабриолет, открыли крышу, громко включили «Бони М» и выехали в город… Да! От этого моя простуда только усугубилась! Но все, кто нас видел, были рады. Даже милиционеры. А у нас случилась эйфорийно-весёлая прогулка по городу. Заезжали к друзьям. Все были рады нашей лихости. Вернулись домой совершенно замёрзшие, голодные и взбудораженные. А что ещё нужно? Даже ума не приложу…

Хочу начать этот год неспешно и вдумчиво. Это первый мой Новый год в доме, который я ощущаю тем самым жилищем, где готов встретить старость. Новое и сильное ощущение, в нём много печального и много радостного. А ещё много такого, что я чувствую, но пока не могу определить словами. Поэтому хочу начать год с воспоминаний и мемуарных записей…

В то время как большинство моих друзей и соотечественников изо всех сил катается на лыжах со склонов заграничных гор или поддерживает экономику стран Юго-Восточной Азии, или с ума сходит от безделья, обжорства и пьянства, или смотрит всё подряд в кинотеатрах, или делает что-то ещё столь же содержательное… – мне хочется привести в порядок разрозненные, но яркие воспоминания и эпизоды разных лет…

Вчера стал разбирать коробки с книгами, журналами, фотографиями и бумагами. Часть коробок не были распакованы ещё со времени переезда из Кемерово в 1998 году. Какими-то книгами я пользовался, что-то мне дарили. Бумаги, фотографии и журналы накапливались. С 1998 года мы уже дважды переезжали, и вот, не так давно, переехали окончательно. Коробки и связки книг остались неприкаянно стоять в коридорах и на лестнице. В темноте о них все спотыкались, они создавали неряшливую картину и ощущение неоконченного переезда. Нужно было их перебрать и от чего-то решительно отказаться. Вчера я принялся за дело. Хотел позаниматься этим часок-другой и конечно же погряз на весь день.

Мне это занятие всегда доставляло удовольствие и радость. Какие-то книги останавливали процесс и затягивали вглубь. Разбор старых фотографий, как правило, собирал всю семью, мы смеялись, предаваясь воспоминаниям, уточняя детали… В этот же раз разбор книг погрузил меня в неожиданную грусть и сопровождался целым рядом открытий.

Я вскрывал коробки, брал в руки книги, которых не касался больше десяти лет, и, на удивление, узнавал каждую. Каждая из них когда-то была событием. С каждой связана какая-то история. Это могла быть долгая очередь… и в итоге тебе доставалась чуть ли не последняя книжка, или удачный обмен с книголюбом, или чей-то подарок, или случайная покупка редкой книги в сельском магазине.

Я начал покупать книги в конце девятого класса. Что только не было мною куплено! Помню, купил толстенный сборник современной каталонской поэзии в русских переводах. Читал в автобусе по дороге домой, ни черта не понимал, но пытался находить какие-то смыслы. В одной из коробок нашёлся том классической корейской новеллы XVII–XVIII веков. Ведь прочёл же тогда, в последние свои летние каникулы, эту муть от корки до корки! Читал и радовался! Чему? Перебрал целую коробку испанских, венгерских, чехословацких, греческих, эстонских, исландских и прочих писателей. Попались книги, написанные разного уровня декабристами. Декабристов когда-то много издавало Иркутское издательство. Папа привозил эти книги из Иркутска, где декабристы отбывали свою ссылку. Большинство из них обладали сомнительными литературными способностями. Но я пытался их читать.

В одной из коробок обнаружились шикарные миниатюрные издания уж совсем экзотических текстов. Всё-таки культура нашего книгоиздания поражала изысканностью и богатством. Помню, как долго стоял за маленькой книжкой в изумительной суперобложке. В очереди я был самым юным и ощущал себя членом некоего элитарного клуба, потому что очередь стояла за книгой «Средневековые европейские фарсы». Книга красивая, а содержание грубое и площадное, и мне до сих пор интересно, знали ли те, с кем я стоял в очереди, что сия книга содержит столько скабрезностей. Я не раз носил её в школу и удивлял одноклассников тем, что такое может быть напечатано в красивой иллюстрированной книжке.

Маленький толстый томик новелл Стефана Цвейга я купил случайно в сельском магазине деревни Глубокое. Этот томик стоял рядом с большим куском хозяйственного мыла и был меньше этого куска, но стоил аж рубль двадцать. Помню, продавщица удивилась. Видимо, этот томик долго мозолил ей глаза.

В отдельной коробке были аккуратно сложены мои любимые книги о кино, киносценарии, дорогие мне журналы. Одна увесистая связка оказалась набором книг о разных географических открытиях и исследованиях. В ней обнаружились рядом и Герман Мелвилл и Тур Хейердал. Многие из них только пролистаны, иллюстрации рассмотрены и изучены, но книжки так и не прочитаны.

Да. Многие из этих книг не прочитаны или прочитаны не до конца, или прочитаны, но не поняты, или поняты ровно настолько, что было ясно, что нужно перечитать…

Я перебирал книги, и на меня опустилась грусть. Я вдруг понял, что с ними нужно расстаться. Я со всей ясностью осознал, что уже не прочитаю непрочитанные книги, не дочитаю недочитанные и не перечитаю те, которые хотел перечитать. А когда-то эти книги вызывали у меня радость и трепет от ещё не прочитанного, давали ощущение огромного непознанного и огромной бесконечно интересной жизни, в которой мне многое интересно, а любопытно практически всё. Теперь же, вечером 4 января третьего года второго десятилетия двадцать первого века, книги, купленные мной в основном с 1983-го по 1985 год, говорят мне прямо противоположное… Говорят, что не столь уж многое мне любопытно, многое совсем неинтересно и время моё не бесконечно.

Почувствовал я эту печаль и грусть, взял коробки и стал безжалостно укладывать книги обратно, чтобы на днях отвезти их… Я подумал: отвезти в библиотеки? Но вспомнил эти унылые, опустевшие учреждения и решил отдать книги за бесценок букинистам. Есть ещё люди, которые самозабвенно и даже безумно любят книги. И в этом случае у моих книжек будет шанс оказаться в чьих-то руках, будет шанс, что их хотя бы откроют.

Сколько же было потрачено на них времени, усилий, нервов… Да что там говорить – денег тоже было потрачено немало. Но с какой же радостью! Как бессмысленны были в то время деньги по сравнению с книгами…

Вот они, дорогущие или просто дорогие альбомы с плохими отечественными репродукциями картин великих мастеров. Вот Иероним Босх, изученный мною при помощи увеличительного стекла по миллиметру. Вот Куинджи. А репродукции-то ничего не передают! Не светится луна на репродукциях! Вот любимая книжка Дюрера, в которой даже гравюры напечатаны расплывчато и блёкло, а я когда-то всматривался в них часами. Надо расставаться с этими книгами, они уже не будут играть в моей жизни прежней роли, а детям моим покажутся просто хламом…

Расставаться вообще грустно, а расставаться навсегда – тем более. Я оставил совсем немного книг, с которыми просто не смог проститься. Получился странный набор, казалось бы, не связанных друг с другом текстов и смыслов. Ну какая связь может быть между трагедиями Луция Аннея Сенеки, маленьким романом Михаила Анчарова «Теория невероятности» 1967 года и письмами Оскара Уайльда на английском языке, которую я пытался читать в оригинале? Их ничего не связывает, кроме моей собственной жизни и того, что эти книги попали когда-то мне в руки, были прочитаны и произвели важное, своевременное впечатление.

Я вряд ли открою и оставленные книги. И сильно сомневаюсь, что они заинтересуют кого-то из моих детей и внуков. Но я просто не могу расстаться с ними! Пусть ещё побудут со мной…

А сколько исписанных листочков, билетиков, записок, календариков и прочей бумажной мелюзги выпало из этих книжек!.. Но об этом уже не сегодня.

5 января

В одной из коробок на самом дне я обнаружил книжку, которую не раскрывал и не листал с 1982 года. Эта книга называется «Пространство цвета, или Заметки о советских художниках кино». В ней собраны статьи о великих художниках великого советского кинематографа и много эскизов, из которых когда-то родились в большинстве своём любимые наши фильмы. Эту книгу я получил в подарок на своё пятнадцатилетие, то есть тридцать лет назад. Я взял её в руки, вспомнил обстоятельства того дня рождения, на который впервые не позвал одноклассников, потому что был с ними в контрах… То был, наверное, первый мой взрослый день рождения. Взрослый, потому что меня тогда поздравляли только взрослые. И эта книга была весьма взрослым подарком.

Я взял вчера книгу, и из неё выпало несколько листочков, исписанных мелким почерком. На одном даже сохранились мои рисунки. Почерк не мой. Рисунки мои. Мне было четырнадцать, когда я прочёл написанное на этих листках. Я много раз тогда перечитывал написанное и в раздумье калякал ручкой или карандашом на свободных от записей пространствах бумаги. Трудно даже попробовать передать, какое значение в моей жизни сыграли эти листочки. Я не думал, что они сохранились. Я поднял их и даже задохнулся от изумления. Если рассматривать мою жизнь как некую историю человечества, то эти листочки как документы некой моей мистической и совершенно античной жизни. Это листочки из той моей эпохи, когда каждый момент и событие были наделены большим значением и мне доставало сил всё переживать глубоко и сильно…

В 1981 году, когда мне было четырнадцать, мои родители самым удивительным и счастливым образом приобрели путёвку за границу. По этой путёвке они должны были поехать в ГДР (Германскую Демократическую Республику), а также в Чехословакию, то есть, по сути, посетить три страны. Это была их первая в жизни поездка за границу и было большое семейное событие. Не буду рассказывать о подготовке, о том, как мама прочитала массу литературы о городах, которые предстояло посетить, о том, как были переслушаны советы от людей, которые там побывали, где что покупать и что с собой везти… Не буду рассказывать, как я мечтал и фантазировал, что родители привезут мне из-за границы, и также не буду рассказывать, как одним неверным движением засветил при проявке обе плёнки, отснятые отцом в заграничном путешествии. Не буду об этом.

Я расскажу о тех днях, которые провёл без родителей. Те три недели полностью изменили моё отношение ко многому, очень ко многому…

Путёвку родителям выделили не в летнее время, а в самый разгар учебного года. По этой причине меня не могли отправить к бабушке на юг. А на три недели четырнадцатилетнего парня оставить без присмотра родители не решались. Да я и сам не хотел. Я был довольно домашним и с детства категорически не хотел и даже не пытался готовить себе еду. Родители долго думали, кто может взять на себя ответственность за меня на эти три недели. Выбор пал на молодого маминого коллегу с кафедры, на которой она тогда работала в Кемеровском технологическом институте пищевой промышленности. То была кафедра теплотехники и термодинамики, а молодой коллега был недавно приехавший из Ленинграда учёный, защитивший диссертацию, но ожидавший утверждения, «сосланный» по распределению в Сибирь. Это был не единственный ссыльный с берегов Невы на маминой кафедре. И поскольку мой папа тоже когда-то заканчивал аспирантуру в Ленинграде, у нас дома образовался некий клуб. По субботам к нам приходили в гости ссыльные и некоторые другие родительские коллеги. Мама готовила что-то незамысловатое, мужчины покупали болгарское или венгерское красное вино, например весьма доступную «Медвежью кровь», папа в большой кастрюле варил из него глинтвейн. Засиживались допоздна. Играли в ап-энд-даун (к этой игре допускали даже меня) или в кинга. Если не хотелось в карты, играли в балду или просто много говорили. Я помню эти разговоры и эту атмосферу. Убеждён, без тех вечеров я не стал бы тем, кем являюсь теперь. Меня не прогоняли, не укладывали спать, не фильтровали разговоры и темы. Мне доверяли. Я очень этим гордился.

Молодой мамин коллега мне с первого взгляда не понравился. Он появился у нас дома по случаю покупки родителями какой-то новой мебели. И пришёл помочь эту мебель затащить и расставить. Не понравился он мне странной манерой говорить, своей сутулостью и лысиной, которая была хорошо заметна среди обрамлявших её длинных светлых волос. В нём совсем не было ленинградского шарма и лоска. Скорее наоборот. Не по сезону болоньевая тонкая куртка и облезлая рыжая ондатровая шапка, сильно вытертые джинсы и всё какое-то… совсем немодное. По мнению сибиряка, так не мог выглядеть человек из Ленинграда. (Не буду называть его имени, так как не знаю, как он отнесётся к моему рассказу. Назову его В. А.)

Когда В. А. появился у нас в доме в первую свою субботу, он тут же вступил в ожесточённый спор с мамой, что было у нас не принято. Предметом спора стал академик Сахаров. Суть спора не помню, но разговор дошёл и до Солженицына. Спор был горячий. И конечно же, я был на стороне мамы, которая, надо сказать, умела и умеет приложить словом. В. А. явно не ожидал такого накала страстей в стандартной квартире сибирской девятиэтажки. Но в следующую субботу снова пришёл. И каждый раз у мамы с ним разгорался спор. Видимо, именно поэтому папа проникся к нему особым уважением. С В. А. они засиживались до утра, когда все остальные уходили.

Вот В. А. и попросили пожить со мной три недели. Почему именно его? Думаю, потому, что мама увидела в нём характер, отец – сильного человека, а я в свои четырнадцать был не ангел, в смысле был упрям и искал авторитетов где-то на стороне. А ещё В. А. был одинок и ответственен. В общем, родители уехали, и я остался с малознакомым мне человеком, который был наделён полномочиями контролировать мою жизнь. Нужно напомнить, что связи у меня тогда с родителями не было. Позвонить они смогли только пару раз, это было ужасно дорого, а письма шли бы так долго, что в них не было смысла. И, когда родители уезжали, я, если бы не В. А., не смог бы скрыть своих детских слёз.

В первый же вечер В. А. попытался проверить у меня уроки, что встретило с моей стороны весьма холодную реакцию. Однако я предоставил ему пару тетрадей, а он даже позволил себе несколько замечаний, которые были мной проигнорированы. Я занял некую выжидательную и молчаливую позицию, а В. А., если мне не изменяет память, был вполне всем доволен, читал книгу, мурлыкал себе под нос какой-то мотивчик и беспрерывно делал записи на листочках своим мелким округлым почерком. Всё это меня раздражало, а то, что он с удовольствием ел наготовленную мамой впрок еду, вызывало у меня приступы ревности и гнева.

6 января

В то время я очень увлекался фантастикой. Да и вообще переживал период запойного чтения. В свои четырнадцать я был несколько растерян в смысле литературных пристрастий, потому что Джек Лондон, Фенимор Купер, Марк Твен, О’Генри, Эдгар По, Конан Дойль и Герберт Уэллс были прочитаны. А в более раннем возрасте я ходил в клуб любителей фантастики, который собирался по воскресеньям в Детской библиотеке имени Гайдара. Каждое воскресенье я утром ездил через весь город в библиотеку ради неких заседаний этого клуба, который назывался «Альтаир». Тогда я перечитал всего Беляева и с трудом осилил жутко занудный роман Жюля Верна «20 тысяч лье под водой». Не могу сказать, что мне сильно нравилась та фантастика, но в клубе было интересно. В основном в него ходили девочки постарше и несколько парней. Девочки были все какого-то отрешённого типа, склонные к написанию стихов. А вот парни были интересные. И у многих были дома хорошие библиотеки. Мне нравилось приходить в светлое помещение читального зала, участвовать в каких-то мудрёных обсуждениях и дискуссиях, пытаться коллективным образом писать фантастические рассказы и прочее. А ещё членство в клубе давало возможность получать в библиотеке на руки редкие и ценные книги, на которые была очередь. Период чтения детской фантастики и последующая любовь к многотомной приключенческой литературе должны были чем-то смениться. Вот я и увлёкся научной фантастикой.

Это было очень модно. Мой дядя, которого я страшно любил и который у родственников считался большим интеллектуалом, зачитывался фантастикой. Чтение фантастики, знание таких имён, как Шекли, Азимов, Лем, братья Стругацкие, Брэдбери, давало возможность общения с самыми «передовыми» и модными молодыми людьми, которые были старше меня, но принимали моё общество, поскольку я был приобщён к литературе, которая их и объединяла. Но, когда я сказал, что я знаю и даже читал Курта Воннегута, кто-то из студентов удивлённо приподнял бровь, что мне, четырнадцатилетнему семикласснику, очень польстило. А на вопрос, что же я понял из прочитанного, мне удалось как-то остроумно ответить. Настолько остроумно, что засмеялись даже надменные очень взрослые для меня девушки. Мне приятно было благодаря научной фантастике попасть в сталинские дома в самом центре города Кемерово, очутиться среди детей гендиректоров, прокуроров, заведующих универмагами, бакалеями, овощными базами и даже директора драмтеатра. Я оказался среди золотой молодёжи, хотя сам жил на окраине.

И вот, оставшись без родителей на попечении молодого учёного, я пожелал продемонстрировать ему свои знания элитарной литературы, уверенный в том, что он в своей потёртой ондатровой шапке вряд ли знаком с шедеврами научной фантастики… Я весьма картинно устроился на диване с книгой, на которой гордо значилось «Роберт Шекли». Держал я книжку так, чтобы он мог прочесть имя автора. Но, бросив в мою сторону взгляд, он никак на книгу не отреагировал. Читать мне пришлось долго. Мне не особенно нравилось, но приходилось изображать глубокое погружение и увлечённость книгой.

Только спустя пару часов, когда пора было укладываться спать, В. А. неожиданно спросил, что мы проходим в школе по литературе. Я сделал кислую физиономию и сказал, что проходим мы «Горе от ума» Грибоедова. Он, что было для меня ещё более неожиданно, очень заинтересовался и даже воодушевился. В. А. подошёл ко мне, присел рядом и спросил моё мнение об этом произведении. Я сказал, что у меня нет никакого мнения на этот счёт, поскольку я не намерен читать эту муть, и что есть книги поинтереснее и поважнее.

– Это какие же? – спросил он.

– Например вот эта, – ответил я.

– Можно полюбопытствовать? – попросил он, взял мою книгу, заглянул в оглавление и немножко полистал. – Разрешишь мне её почитать?

– Но мне её дали всего на несколько дней, – обескураженно ответил я. – Это очень ценная книга.

– Я полагаю, что тебе пора ложиться, а завтра я тебе книгу верну. Я быстро с ней ознакомлюсь. И кстати, что у тебя с уроками?

Я счёл, что вопрос был бестактным. Встал и ушёл в свою комнату, как бы позволив ему почитать мою книгу.

На следующий день, перед школой, В. А. попросил что-нибудь ещё, как он выразился, «из этой же серии». У меня что-то нашлось. Вечером того же дня у нас закончились приготовленные мамой продукты и В. А. приготовил ужин. Он приготовил курицу в глубокой сковородке с большим количеством лука. Он сильно надымил, гремел и даже открывал окно, чтобы выпустить лишние запахи, дым и пар. Но запах был вкусный. Я хотел проигнорировать или выразить неудовольствие его стряпнёй. К тому же блюдо на вид выглядело не особенно аппетитно, но В. А. обезоруживающе трогательно признался, что с непривычной плитой и сковородкой его дебют не удался и что тягаться с моей мамой в кулинарных талантах и возможностях он считает самонадеянным безумием, однако гарантирует, что то, что получилось, – съедобно. Было видно, что он волнуется. Это меня тронуло, к тому же курица получилась сочная и вкусная, я ел с удовольствием и даже не стал этого скрывать.

Во время того ужина В. А. сказал, что ознакомился с данными ему мной книгами и ему интересно, что меня в них привлекает. Я не задумываясь ответил, что в научной фантастике меня интересует сильный человек в сложных и непредсказуемых обстоятельствах. Он выслушал мой ответ, задумался и совершенно искренне спросил, почему в таком случае меня не интересует «Горе от ума», где как раз всё, что меня интересует в фантастике, присутствует в изобилии. Я ответил, что «Горе от ума» написано давно, это скучно и ещё я не люблю читать, когда всё в рифму. Тогда В. А. принёс томик Грибоедова и зачитал мне вслух забавный отрывок. Как я позже узнал, это был монолог Репетилова. Мне нечего было ответить, потому что прочитанный текст звучал блестяще. А после того как мы закончили ужин и вымыли посуду, В. А. принёс томик Пушкина и прочитал мне пушкинскую статью, посвящённую «Горе от ума». Пушкинское высказывание было настолько неожиданным и живым, и оно настолько расходилось со школьной трактовкой образа Чацкого, что у меня просто руки зачесались да и глаза тоже зачесались немедленно прочитать «Горе от ума», перечитать пушкинскую статью и выступить на уроке с альтернативным высказыванием. Что я через пару дней с блеском и осуществил. Однако Шекли я демонстративно дочитал, а на вопросы В. А. по поводу моего интереса и понимания научной фантастики старался давать уклончивые, расплывчатые ответы.

Через неделю нашего совместного проживания я вынужден был признаться самому себе, что, возвращаясь из школы, жду, когда В. А. придёт из института домой…

В один из вечеров я попытался поставить ему на своём магнитофоне «Пинк Флойд» и «Лед Зеппелин», но он сразу сказал, что совершенно не музыкален и даже не претендует на какое-либо мнение по поводу услышанного. Однако на следующий день он принёс пластинку Окуджавы и пластинку с музыкальной сказкой «Алиса в Стране чудес», песенную часть которой сделал Владимир Высоцкий. Эта пластинка стала для меня большим впечатлением и открытием. Я не мог ей сопротивляться, поскольку она была вне жанров и категорий. Это было просто какое-то чудо. А вот Окуджава самым странным образом как будто не понравился, но тут же запомнился наизусть, причём после первого прослушивания.

Я очень скучал по родителям, но, когда прошло десять дней моей совместной жизни с В. А., я вдруг понял, что такого общения у меня никогда в жизни не было и я не хочу, чтобы оно заканчивалось. Каждый вечер что-то происходило, и это были именно открытия и события! В. А. пересказал мне «Преступление и наказание» Достоевского как детектив. И я немедленно захотел прочитать эту книгу, но не стал этого делать из юношеского упрямства и как бы не желая поддаваться. Я чувствовал, что меня уже тошнит от Шекли, мутит от занудного и примитивного Брэдбери, а Азимов так запутан, что распутывать его не хочется. Но я не мог… Поймите, мне было четырнадцать, я не мог так быстро сдаться! Я думаю, В. А. это понимал. И в один из вечеров он прочёл мне вслух добрую половину повести Достоевского «Неточка Незванова». Вторую половину я дочитал сам. Тогда-то со мной и случилось первое мощнейшее литературное впечатление. И тогда же я поверил странному сутулому человеку из Ленинграда, который увлечённее и азартнее всего занимался своей неведомой мне наукой. Своей физикой. А точнее, чем-то, связанным с лазером. Но который так любил большую литературу и некую истину, в которую беззаветно верил. А ещё со мной впервые говорили не как с мальчиком, который проявляет резвость ума и несвойственные его возрасту познания, но как с человеком, который просто чего-то пока не знает и в чём-то, скорее всего, ошибается, и мне очень-очень хотят помочь что-то понять и разобраться, потому что собеседнику это важно. То есть я важен.