Свободная охота (сборник)

– А или не а?

– А!

– Тогда вставай, пошли к замполиту! – решительно потребовал Дроздов.

– К замполиту? – Соломин поморщился. – Хорошо ли это? Хоть и попали мы в преисподнюю, а выручил нас кто? Кто? Старлей!

– Слюнтяй! – резко произнёс Дроздов. – Не пойдёшь – не надо! Я пойду один. И тогда ты окажешься подсобником старлея. Я всё равно чист в этом деле! Я спал, меня сонным сдали в плен. Против моей воли! Я здесь ни при чём, – Дроздов пошевелил пальцами ног в просторных кедах и натянул на себя штаны – действовал он спокойно, с чувством, с толком, рассчитывая движения и глядя исподлобья на напарника.

Напарник не ожидал такого нажима, вздрогнул всем телом, тяжёлые, неотмываемые руки, лежавшие поверх одеяла, неожиданно запрыгали, заплясали – они продолжали жить сами по себе, помимо хозяина.

– Ну что ж, – спокойно сказал Дроздов, – Как хочешь! Только не забывай одну вещь – живи, пока живётся! – он помягчел взглядом – круглые совиные глаза сделались почти благоговейными, посмотрел вверх. – А смерть придёт – не до жизни будет. Понял? Когда живёшь – о жизни думай! У нас в доме это главное правило.

– Ладно, – обречённо проговорил Соломин, – я тоже пойду. Но учти, Дрозд, грех берёшь на себя!

– Подумаешь, грех! Да сколько угодно! – в Дроздове не было никаких комплексов, никакой внутренней маяты, он был рассчётлив, словно жаждущий человек, выискивающий щелочку, через которую к нему может хлынуть поток из продырявленного бурдюка, хранящего чужое богатство, он увидел светлую полоску, туманно забрезжившую перед ним и решил целиком поместиться на этой полоске, встать на неё двумя ногами, и если уж впереди замаячила перспектива побывать в отпуске, то сделать всё, – отвинтить колеса у родного КамАЗа, в каше сварить дежурного прапорщика вместе с будкой, раз и навсегда покончить с душманами, отравив их этой кашей – ни одного душка в живых Дроздов не оставит, но в отпуск съездит. И того, кто возникнет у него на дороге, сметет.

– Ладно! – с тобой, – подавил короткий всхлип Соломин.

– Правильно! – сказал Дроздов. – А потом, почему старлей не помчался на полусогнутых в штаб, чтобы сообщить о душковском подземелье?

«Вопрос серьёзный», – подумал Соломин.

– Чтобы сегодня и накрыть там хозяев! А или не а?

– Да они через семь минут после нашего отъезда смылись из погреба.

– Не уверен!

«Какой дурак останется там, если знает, что он засвечен? – Соломин подавил новый всхлип, возникший в глотке. – А потом, уже темно, там явно стоят мины. Шерстить подземелье надо только днём, старлей прав. В штаб он не побежал лишь потому, что не разработал линию поведения, тут ведь слово влево, слово вправо – и всё, виновен! Как в тюрьме. Надо точно знать, что говорить. Да и комбата сейчас в части нет. Он же просил молчать, старлей, и мы пообещали… Как же так? Мы его продаём!»

– Ты чего копаешься? Пошли быстрее! Быстрее сходим – быстрее спать ляжем.

«Ага, быстрее сядем – быстрее выйдем. Всё та же зарешёточная логика. Вот ё-моё!»

– Сейчас, сейчас! – заторопился Соломин.

«Хотя, с другой стороны, старлей, конечно, не прав, что не сообщил об этом сегодня, особенно – о берлоге. О берлоге он должен был сообщить сегодня. В этом его промах».

– Телишься, телишься, – сказал Дроздов, он давно уже был готов, лучисто поблескивал светлыми глазами, выгоревшие бровки разогнал в стороны, не было на его чистом челе ни одной морщины. Никаких комплексов, никакого хлюпанья, никаких сомнений – Дроздов был полноценным человеком и Соломин, сломав в себе остатки сопротивления, покорно оделся, пошёл вслед за Дроздовым к капитану Николаенко.

Капитан Николаенко всё понял с полуслова – недаром он совмещал в себе много обязанностей, служил и по политической части, и по секретной, и по дисциплинарной, сейчас он подумывал о том, как бы сместить комбата – вялого интеллигентного подполковника и сесть на его место. Это обеспечит Николаенко майорские погоны – досрочно, и прыжок вверх, в вытертое продавленное креслице подполковника, которое батальонная канцелярия умудрилась привезти с собою с Большой земли. Кресло – неплохой трамплин, с него сигануть можно и дальше.

– М-да-а, т-товарищи, – удручённо протянул капитан, останавливая быстрый шоколадный взгляд то на одном водителе, то на другом, – ну и нарезали вы колбасы! – Встал. – Молодцы, что пришли, заслуживаете награды!

– Нам бы отпуск, товарищ капитан, – жалобно протянул Дроздов.

– А вы не заметили, у Коренева этого… не было у него с душками вась-вась? Ну, того самого… – Николаенко выставил перед собою руку с растопыренными пальцами, энергично покрутил ею, будто завинчивал какой-то беззвучный, хорошо смазанный вентиль, лицо его наморщилось, – не заметили ль вы, что он был с ними знаком ранее?

Склонив голову набок, Соломин по-птичьи приподнял плечи, нахохлился, потяжелевшим взглядом уставился в пол.

– Заметили бы, товарищ капитан, если бы он с ними не шпрехал по-ихнему, – сказал Дроздов.

– Та-ак, – Николаенко, строгий, тонкий, ловко подпоясанный командирским ремнём, на котором висела кобура с «макаровым», вышел из-за стола и постучал пальцами по крышке. – Это уже более серьёзно, чем просто серьёзно, – капитал почувствовал, что выражается слишком замысловато и, желая сгладить это, снова выставил перед собою руку с растопыренными пальцами, опять покрутил невидимый вентиль – он хотел его довернуть до конца. – Это очень серьёзно, товарищи, это называется изменой нашей социалистической Родине.

– Вот-вот, нам это тоже так кажется, товарищ капитан, – сказал Дроздов.

– Вы здесь ни при чём. Вы – потерпевшие!

«Слава богу», – тускло и безразлично подумал Соломин. Он устал, хотелось поскорее вернуться назад, в модуль, опрокинуться на койку, – коршуном свалиться на неё, как на некую добычу и затихнуть – отключался он мгновенно. Слишком много свалилось на Соломина за один день.

Капитан ещё что-то говорил, но слова не доходили до Соломина, они горстями сыпались в воздух, в стенку, бились о неё горохом, падали вниз, Соломин стоял и думал об одном – как бы не упасть, как бы не заснуть прямо здесь, в походной каптерке властолюбивого капитана, ожесточённо тёр виски, драл глаза, – он едва держался, а капитан не хотел этого замечать – продолжал выступать перед водителями, а потом аккуратно, с лисьей осторожностью начал что-то выспрашивать у Дроздова.

– Что ж, за то, что помогли раскрыть гадкого, преступного человека – нет, не человека, а человечка, пузыря, пустого вредного пузыря – положена награда, – наконец, закончив выспрашивания, сказал капитан, – десять дней отпуска, плюс три дня на дорогу: полтора дня туда, полтора – обратно!

– Служим Советскому Союзу! – чётко, как на плацу, где готовятся парады, принимаются поздравления и объявляются благодарности, отчеканил Дроздов – за двоих отчеканил, за себя и за Соломина. Толкнул локтём напарника.

Тот, очнувшись, покивал головой – он тоже, дескать, служит Советскому Союзу, измученное лицо его осунулось, вместо щёк образовались воронки, взгляд потух – да, собственно, его и не было, умирающий от усталости парень, развернутый внутрь самого себя, спал. Это тронуло капитана. Николаенко потёр руки. Он это дельце крутанёт так, что волны от него побегут до самого Ташкента, до штаба округа. Капитана тронула также преданность усталых рабочих пареньков…

Они могли бы о прохвосте-старлее сообщить завтра утром либо в полдень – выспавшись, вволю назевавшись, належавшись, но нет, долг оказался выше всяких личных удобств – умирая, спотыкаясь на ходу, падая, не различая, где что находится, где свет, а где тьма, где танки, а где машины ремонтников, ребята всё-таки преодолели себя, отыскали служебный закуток капитана Николаенко, и всё рассказали. Молодцы!

Сквозь сонную одурь перевёрнутым зрением Игорь Соломин увидел, что капитан Николаенко улыбнулся ему – ему, рядовому водиле, драйверу без особых заслуг, и у него отлегло на душе, полегчало – не то ведь желудок, у которого изнанка поменялась с верхом, грозил сам вылезти через глотку, опростаться, на смену боли и нездоровой наполненности пришла щемящая пустота – внутри было пусто, покойно и горько, горечь эта – химическая, будто от плохих лекарств, возникла во рту, захотелось плюнуть себе в ноги, но Соломин не решался – капитан может не так истолковать плевок, подумает, что Соломин корит себя за проданного старлея, а Соломину до старшего лейтенанта уже не было никакого дела – всё заслонил десятидневный отпуск.

Неужели он на десять дней вырвется из этого ада, из затирухи, поставленной на огонь, в которой варится всё – люди, машины, земля, – увидит синеглазую Нинку, потрогает её большую грудь – давно не трогал, выпьет пива с Валеркой, приятно удивит отца своим гвардейским значком, схожим с орденом, отключится, вылезет из мясорубки, а там, глядишь, и война кончится – о выводе войск из Афганистана поговаривают уже давно.

И ничего он больше не чувствовал – ни страха, ни острой слёзной обиды, ни мучений за Коренева. Как сказал Дрозд? «Живи, пока живётся?» Правильно сказал.

А Коренев, усталый, измотанный, плохо вымывшийся – в части не было воды, – спал сном праведника и не слышал шагов двух автоматчиков и офицера, идущих к нему.

Получил он за измену Родине – капитан Николаенко статью определил точно – тринадцать лет, славные героические драйверы получили своё – по десять дней отпуска, и Николаенко тоже получил своё – майорские погоны. Всем сёстрам досталось по серьгам.

Интеллигентный комбат пытался, кстати, защищать Коренева, но защита обернулась против подполковника, убыстрила его отставку – он сдал отдельный танковый батальон майору Николаенко и благополучно отбыл домой. Афганистан для него кончился.

…Всякое бывает и бывало на войне. И такое тоже.

Свободная охота

Марине Заваруевой, а также всем жёнам «афганцев», счастливым и несчастным, посвящается

Генерал был одет в обычную десантную форму – в утеплённый пятнистый комбинезон, в зимнюю плотную тельняшку, давно, кстати, нестиранную, мятую, выглядывавшую из распаха комбинезона: полоска синяя чередовалась с полоской белой, а также с серой на ногах – прочные ботинки, сшитые из грубой пупырчатой кожи, поставленные на прочный резиновый ход, с высокими бортиками и чёрными широкими крючками для быстрой шнуровки. Имел генерал красное мужицкое лицо, обваренное ветром, и большие красные руки, знакомые, судя по всему, и с сапёрной лопаткой, и с молотком, и с гранёным стаканом, и, естественно, с шанцевым инструментом, выдаваемым солдату, чтобы удобнее было совладать с консервированной картошкой, – у генерала явно был свой шанцевый «струмент», несолдатский, персональный, может быть, даже серебряный.

Давя ботинками промороженную крошку, генерал прошёлся вдоль строя, цепко ловя глазами всё – и главное, и второстепенное, не пропуская ни одного лица, и вообще, ничего не пропуская: мимо него даже муха не могла пролететь незамеченной, – генерал ничего не пропускал, кашлял в огромный кулак и молчал. Строй тоже молчал. Ротный – майор Денисов, стоявший на правом фланге, тяжело поглядывал на заснеженные, присыпанные пороховой копотью горы и ждал, что скажет генерал.

– Значит, так, – отрывисто, хрипло, простуженно произнёс генерал, вытащил из кармана комбинезона большой тёмный платок, трудно высморкался – простужен он был, конечно, капитально. Хворь, она никого не обходит – ни генералов, ни рядовых, – ко всем одинакова. – Значит так, гусары… Не обессудьте, если я вам прочитаю маленькую нотацию. То-есть лекцию. Вы знаете, что для солдата значит вертолёт и вертолётная поддержка, вы знаете, сколь многим мы обязаны офицерам, пилотирующим «Ми-восьмые» и «Ми-двадцать четвёртые». Таких машин, как у нас, не имеют, гусары, даже американцы – это прекрасные машины! Но!.. – генерал поднял толстый красный палец и внимательно оглядел строй. – Нет более горючей машины, чем вертолёт, и нет более незащищенной машины, чем вертолёт. Пока у душ… – генерал споткнулся, в свете последних формулировок он не хотел произносить слово «душман», а назвать душков духами не позволяло уважение к слову «дух», поэтому он пошёл по иному лингвистическому пути, – пока у партизан тамошних не было пезеэрка[1] «стингер», мы господствовали в воздухе; как только появились «стингеры», мы, дорогие мои гусары, перестали верховодить – воздух перестал быть нашим.

Строй молчал. Генерал снова прошёлся вдоль него, трубно сморкаясь в тёмный платок.

Старший сержант Ванитов проводил генерала взглядом, ткнул локтем в бок соседа своего, Бессарабова.

– Тёзка, помнишь кавалерийского дедка с лампасами, который приезжал к нам с инспекцией?

Бессарабов едва слышно хмыкнул, наклонил голову, давая понять, что помнит, проговорил в себя, почти не разжимая рта – имелось у него такое свойство:

– Что-то ты, старичок, совсем перестал бояться генералов!

– Отвык!

Генерал уловил шевеление в строю, засёк шёпот – он всё засекал затылком, даже своей спиной, лопатками, и выкрикнул, не оборачиваясь:

– Р-разговорчики в строю! Тьфу, туристы вы, а не гусары! – сунул платок в комбинезон.

Майор Денисов, косясь на генерала, подумал, что там, на Большой земле, заявившись с инспекционной поездкой в какую-нибудь десантную часть, генерал вёл бы себя по-другому, и они бы вели себя тоже по-иному, этот полурасхристанный строй звенел бы, как струна, и сиял бы, словно начищенный перед парадом башмак, а генерал вряд ли бы шаркал по-старчески ногами, вряд ли бы козырял несвежей тельняшкой, вряд ли бы вычищал свой нос в безразмерный бабий платок. Война сдвинула все понятия, все уставные мерки, да и сами уставы скоро будут перелопачены; сядут за них специалисты по кройке и шитью, зачикают ножницами, заскрипят вечными золочеными пёрышками. Им всё равно, они не будут мёрзнуть, как майор Денисов в строю…

Генерал этот прибыл из Кабула с важной миссией.

– Значит так, гусары! Печальная история продолжается. Не буду вам рассказывать детали, но факт остается фактом – мы теряем вертолёты и самолёты. С каждым днём всё больше. Надо срочно взять хотя бы один «стингер», чтобы поковыряться в нём, – генерал сделал замысловатое движение пальцами, словно наматывал на них воздушную нитку, и одновременно каждым ногтем выкручивал по шурупу, – понять, с чем его едят, что за электроника стоит в системе наведения и изобрести свою электронику, поставить «стингеру» стенку. Вчера в ста тридцати километрах от вас были сбиты два «Ми-двадцать четвёртых». В корпусах сбитых вертолётов нашли детали пезеэрка «стингер», значит, «стингеры», гусары, где-то недалеко находятся, они здесь, в этих краях, – генерал хлопнул ладонью о ладонь и ожесточённо потёр руки: запахло жжёным – селитрой, порохом, ещё чем-то острым, раздражающим ноздри. – И последнее, гусары, приятное… Знайте, тот, кто первым захватит «стингер», повесит на грудь звёздочку Героя Советского Союза. Во-от. Это вам обещаю я, генерал-лейтенант… – он назвал свою фамилию, довольно известную в Афганистане, – а генералы, как известно, слов на ветер не бросают! Так что за дело, гусары! Поработать стоит! Завтра – на коней, и в поиск! На свободную охоту! – генерал высморкался на прощание и пошёл к глиняной каптерке, где жарко полыхала печка «полярис», сооружённая ротными умельцами из стреляной гаубичной гильзы.

Денисов поспешил следом. Рота разошлась.

Самая опасная ракета – это американский «стингер». Ещё, может быть, в той же степени опасен английский «блоупайп». Сработаны они по одной схеме, по одной сетке, только скорость разная: «стингер» стремителен, подвижен, агрессивен, «блоупайп» помедлительнее, поигривее, что ли, но лётчики плачут от этих ракет одинаково – что от одной, что от другой: от них просто не уйти, ракеты повторяют любой маневр пилота – делают «бочки», крутые виражи, срываются в штопор, лихо лезут в гору – они оказываются словно бы верёвкой привязанными к машине. Результат всегда один – прощальный вскрик пилота, взрыв, дымящиеся обломки, падающие с неба, мощный воздушный поток, сгребающий всё в кучу, в вал – земля, как перекати-поле, ползёт по земле; те, кто случайно становится свидетелем гибели машины, бессильно плачут да сжимают кулаки, высасывают из разбитых костяшек кровь – если они хоть чем-нибудь могли помочь пилоту – обязательно подсобили подстраховали…

Нет пока силы, которая могла бы остановить «стингер», заставила бы его свернуть в камни, в скалы, вниз в одеревяневшую землю «стингер», поймав в свой холодный электронный глаз машину, ни за что уже не выпустит её и обязательно догонит: скорость его много выше той, с которой идёт самолёт, и тем более – выше скорости вертолёта.

В каптёрке генерал, кряхтя, сел на скамеечку, вытянул красные пухлые руки к «полярису», погрел вначале ладони, пошевелил пальцами, словно бы проверяя, работают они или нет, выцветшие редкие волосики заискрились золотисто, по-детски, и сам генерал стал походить на ребёнка, на большого старого ребёнка, вот ведь как – и складчатый розовый загривок его был детским, и плешь на круглой голове была детской, и покатые бескостные плечи тоже были детскими – потом повернул к теплу тыльные части рук, закряхтел сладко, зажмурился, выдавливая из-под ресниц тихие желанные слёзки: генерал был, как и многие воюющие люди, мясным, костяным, нервным, сентиментальным, он часто отмякал, вспоминая прошлое, часто думал о будущем – наступит ведь миг, когда он поселится у себя на даче в Кошкине, станет собственноручно окучивать грядки, выращивать клубнику и огурчики, молодой чесночок для засолки – он знает такой рецепт засолки, какой не знает ни один хваленый кавказец – ох и засольчик! А уж кавказцы – большие доки по части мариновки, засолки, копчения.

– Значит так, майор, – генерал продолжал сладко жмуриться, – в шесть утра бери два «Ми-восьмых», два «Ми-двадцать четвёртых», и – с богом! Понял?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант! – тихо отчеканил Денисов. Генералу что-то не понравилось в его голосе, он вывернул голову и осмотрел майора с головы до ног тускловатым круглым глазом.

– А насчёт Героя – слово моё верное, – сказал он, – так и передай гусарам. Даже не одну звездочку – две дам за первый «стингер». Только возьмите, – в тоне его появились просящие, совсем негенеральские нотки, он вдруг расстроился и махнул рукой, – не то Москва совсем замучила!

С вечера проверили оружие, снаряжение, получили патроны, набили «маслятами» рожки. Когда солдат идёт на задание, больше всего старается взять с собою патронов и воды, даже еды, и той меньше: к еде он делается неожиданно равнодушным, спокойно выкладывает из рюкзака консервы и добавляет патронов, патроны и вода – это жизнь, патронами и водой в бою не разживёшься, никто не поделится, не поднесёт десяток «маслят», когда будешь сдыхать, а вот харчем разжиться можно. Более вкусным и калорийным, чем наш – первосортным американским, английским, голландским, китайским, у душков это дело, надо заметить, поставлено лучше, чем у нас.

Поднялись в темноте, в окна ещё не пролилась ни одна светлая струйка, на улице царила ночь, но ночь эта очень быстро уступила место утру – рассвет был стремительным, словно бы его кто-то специально подгонял – солнце взнялось за облаками, но на землю не проникло – облачная вата была плотной, не пробить её ни светом, ни ветром. В сереньком сумраке выбрались из дощаника на улицу и совсем небоевой – усталой заморенной трусцой, будто уже побывали на задании, потянулись к вертолётам.

Свободная охота, так свободная охота. Но где же могут сидеть душки со своими чёртовыми пезеэрка? Не в орлиных же гнездах на манер птенцов, которых кормят эти голошеие гордые уроды, отличающиеся необыкновенной злостью, прожорливостью, глупостью, широкими крыльями и крайне строптивым неуступчивым характером – скорее всего на трассах, где ходят самолёты! Сбить самолёт – это ведь такая лакомая штука, за это кассир в зелёной чалме, сидящий где-нибудь в Пешаваре за железной заплоточкой на мешке с валютой, отваливает такие денежки, что даже у нескромного, привыкшего к салу и золоту человека от удивления лезут на лоб глаза. В июне душки сбили «стингером» афганский самолёт, он рассыпался в воздухе и пылевым облаком рухнул на землю. Душманы думали, что из людей никто не останется в живых, но в живых остались двое – изуродованный пилот и маленькая девочка, которую резиновым мячиком выбросило в сорванную дверь и опустило на землю неподалеку от жарко полыхающих обломков. Денисов видел спасшегося пилота – страшно было смотреть.

Он сглотнул сухой, неприятно шершавый комок, образовавшийся во рту, сунул в губы пряную лепешку – мятный холодный квадратик, трофейный, американский, взятый на потайном горном складе, оглядел своих ребят и подбадривающе подмигнул:

– Не дрейфь, гусары! – ну будто бы был давешним генералом. Майор не выдержал и добавил: – За нами – Россия!

Насчёт России Денисов, конечно, был неправ, никакая Россия за ними не стояла, здесь, у чёрта на куличках, на границе с Пакистаном, они никак не могли защитить заснеженные просторы своей родины, но слишком уж точно он скопировал генерала, простудно шмыгнул носом, расправил воротник, показывая, какая у него тельняшка, и «гусары» не выдержали, засмеялись.

Нутро вертолёта, в которое забрался Денисов, было стылым, на расчалках образовался иней, за железо нельзя было взяться – прилипали, как на Севере, пальцы, хотя ночной морозец был ласковым, аккуратным, совсем не северным, холодил кожу и зубы, но вреда не причинял, но вот железо вбирало в себя холод, накапливало его, аккумулировало – ох и нерусское же слово! – и всякий раз готово было шибануть по живому телу током. Ванитов с Бессарабовым расположились недалеко от майора, по-ребячьи втянули головы в воротники, стараясь побыстрее надышать в комбинезоны тепла, оказаться в неком влажном коконе, который тепло, к сожалению, долго держать не сможет. Поймав взгляд Денисова, Ванитов освободился от воротника, поднял голову и дохнул серым тёплым паром:

– Товарищ майор, пора, наверное!

– Сей секунд, гусары! – готовно отозвался майор, словно не он был начальником у десантников, а десантники у него, десантники засмеялись, но смеха их Денисов не услышал – вертолёт загрохотал, затрясся, на зубах возник невольный зуд, тяжёлый, хлопающий звук вдавил барабанные перепонки внутрь – командир вертолёта запустил машину.

Через несколько секунд они взлетели – мотор «вертушки» к приходу десантников был прогрет, прослушан, выверен, баки заправлены под пробку – лётчики встали на час раньше десантников.

Едва поднялись, как увидели нежную дорогую розовину, словно бы изнутри проступившую на макушках гор, – это был призрак, отсвет солнца, свалившегося на дочь куда-то в ущелье, в гибельную пустоту, переспавшего там и теперь оттуда, из низов пославшего прощальный лучик горам, людям, земле, всему живому, что тосковало без светила, впадало в печаль и в горечь.

– Тёзка, а того генерала ты хорошо помнишь? – толкнул Ванитов Бессарабова, Бессарабов качнулся, прижал руку к воротнику, усмиряя зуд, плясавший на зубах.

– Конечно. А что?

– Фу, маркиз, вопросом на вопрос! Как в Одессе!

Нежная розовина косо свалилась под колёса вертолёта, нырнула, будто намыленная, куда-то под брюхо, Ванитов вдавился спиною в вертолётную стенку, поморщился – ребристая железная распорка больно втиснулась в хребет, а оторваться от стенки не было сил – вертолёт закладывал такой глубокий вираж, что лётчикам, работающим дома, на родине, такие виражи и не снятся, их просто нет в технических данных, – машина шла по окружности вниз, винтом к земле, а ободранными пуговицами колёс кверху, в следующий миг вертолёт сделал гимнастический кувырок, выпрямился и пошёл мерять лопастями пространство: полетели низко, споро, поэтому показалось, что земля излишне убыстренно стала уноситься назад, куда-то в прошлое, в беспечное вчера, в нети, – а возврата оттуда, как известно, нет. Внизу живота возник холодный колючий пузырёк, поднялся, ткнулся холодным крохотным бочком в сердце и лопнул; Ванитов поморщился – было больно.

– Нет, Валер, тот инспектор-генерал был действительно выдающейся личностью! – он снова ткнул в бок Бессарабова: ему надо было отвлечься, забыться, нырнуть в прошлое и хотя бы минут на десять задержаться в нём, но ничего у Ванитова не получилось!

И у Бессарабова не получилось – он хотел вздремнуть, доспать недоспанное, досмотреть недосмотренное – раз кино нет, так хоть пусть будут сны, ан нет, и у Денисова не получилось, – он мрачно поглядывал на скалы, притискивал лицо к аккуратному кругляшу иллюминатора, пластмассовый холодом его остужал кожу на лице и гадал, где же могут быть эти чёртовы «стингеры»? Бьют ими душки каждый день, а шурави ни одного ПЗРК не могут взять. А скалы эти – добычливые, тут душки появляются каждый день – именно над этими скалами проходит воздушная трасса из Кабула в Кандагар.

– Действительно, тот генерал был выдающейся личностью. Я хорошо помню того генерала, – Бессарабов закрыл глаза, сказал приятелю: – Слушай, я такой сладкий сон ухватил за хвост…