Чужая луна

Лишь одна мысль стала все чаще задерживаться в его голове. В последние недели она оказалась едва ли не единственной. Собственно, других вариантов и не было, он все их пристально рассмотрел и отбросил. Но и этой мыслью он не торопился ни с кем делиться. О его душевных терзаниях мало кто знал: друзей у него почти не было, большей частью его окружали сослуживцы, которым он не стремился открывать свою душу.

Окончательно он в нее уверовал и принял к действию после того, как ее как-то произнес командир Кубанского корпуса генерал-лейтенант Фостиков.

– Ваше превосходительство. Может, не то скажу, но выслушайте! – сказал тогда он. – Вы ведь ломаете голову над тем же, над чем и многие из нас: как спасти армию от разгрома и бесславия. Я со многими делился этой мыслью, хочу высказать и вам. Не вижу иного варианта, кроме как эвакуировать войска в Турцию. А там Господь укажет, как поступить дальше.

С того дня все и началось.

Он стоял, опираясь на леер, ограждающий верхнюю палубу – и после многодневной портовой суеты, злобных окриков руководивших погрузкой офицеров, вялой ругани устало бредущих по сходням на корабли солдат, тоскливого ржания оставленных за припортовой оградой лошадей – только сейчас он почувствовал, как тяжелая глыба словно бы истаивала в его душе. Он сделал все, что мог и уже ничего нельзя изменить! Да и то сказать: выбирать было не из чего. Выходов было только два: либо положить там, на крымском берегу, тысячи и тысячи до конца поверивших в него людей, либо принять непопулярное решение об эвакуации, иными словами, о бегстве, но спасти армию. Третий выход – плен – никогда не возникал в его размышлениях.

Он долго смотрел на растянувшуюся и исчезающую за горизонтом эскадру. Было безветренно, и дымные столбы судовых труб подпирали выстиранное долгими дождями блеклое осеннее небо. Давно скрылись за сиреневой далью обрывистые крымские берега.

Неужели это конец? Неужели он больше никогда не ступит на прикипевшую к его сердцу севастопольскую Графскую пристань, не пройдет по привычной с юности гулкой мостовой московской Тверской, не полюбуется Петропавловской крепостью, неподалеку от которой там, на Заячьем острове Санкт-Петербурга, прошли его незабываемые детские годы? Неужели всего этого больше никогда-никогда в его жизни не будет?

Вспомнился Фостиков: «Эвакуировать… а там Господь укажает…». «Ах, милейший Михаил Архипович! Тебе легко было это сказать, за твоими плечами всего лишь наполовину разбитый в последних боях Кубанский корпус, немногим меньше тысячи человек. Ты, конечно, был прав, положение оказалось безвыходным. Но как Господь укажет? И когда?»

Низкое солнце выглянуло из-за корабельных дымов. Уже вечерело, и оно, завершая этот тяжелый день, светило с какой-то осенней печалью, но и с робкой приветливостью, словно обещая впереди надежду. Тяжелый крейсер неторопливо, нехотя врезался в морскую гладь, оставляя за кормой масляно поблескивающие буруны.

На палубе никто не появлялся. Видимо, еще издали, завидев одиноко стоящего Врангеля, решили не тревожить его, не отвлекать от тяжелых раздумий. А он перебирал в памяти все, что могло даже в этом его тяжелом положении вселить в его душу хоть крупицу оптимизма. Еще тогда, принимая решение об эвакуации армии в Турцию, он втайне верил, что это еще не все, не конец России.

В то, что большевики не сумеют удержать власть, он нисколько не сомневался. Он знал, лучшие люди, светлые умы, спасаясь, покинули Россию. И кто у них теперь будет управлять этим огромным, сложным и противоречивым государством? Матросы, приказчики? Рабочие, крестьяне? Может, не сразу, не в один месяц, но, в конечном счете, в стране начнется управленческая неразбериха, хозяйственные отрасли придут в упадок. Дальше – хаос: разруха, голод, холод, нищета.

Вероятно, будущие историки забудут о том, о чем восторженно писали прежде: «Врангель – надежда России. Он – человек с твердым, гранитным характером. Он сможет!» Никто из них не знал тогда, когда он стяжал славу в самых трудных боях, чего стоила ему каждая победа. Не Фостикова вспомнят, когда станут анализировать эту бесславную крымскую эпопею. Забудутся мелочи, детали, которые во многном и стали причиной поражения. Даже Фостиков, который вместе с ним прошел с боями от Каховки до Крыма и весь Крым, не знал всего того, что знал, был обязан знать, помнить и учитывать он – Главнокомандующий. Видать, не все знал. Или не все учел. А если бы они еще знали, какие душевные терзания переживал он каждый раз, когда судьба ставила его перед очередным крутым поворотом.

Когда союзники отказали в доверии Деникину и предложили ему возглавить Добровольческую армию, он ведь поначалу отказался от этой должности. Но…подвело честолюбие. Его упросил сам Деникин, а он не понял подвоха. Деникин недолюбливал своего честолюбивого подчиненного, и они часто и порою яростно конфликтовали. Уставший и разуверившийся в затянувшейся войне, перекладывая на Врангеля свой тяжкий крест, он, вероятно, злорадно подумал: «Пусть попробует горький хлеб человека, на плечи которого возложена судьба России».

Врангель верил в свою судьбу и не мог предположить, что все так обернется. Но такова судьба любого военачальника – без головокружительного восторга принимать славу победы, а случится поражение – до дна испить чашу с ядом презрения и позора.

Случилось!

Но – нет, это еще не конец. За его спиной была армия, прошедшая сквозь сотни боев и одержавшая в них немало славных побед. Солдаты, офицеры и генералы даже сейчас, в дни неудач и разочарований, не покинули его, не отвернулись, поверили в него, как безоглядно верят проводнику, ведущему людей сквозь чащи и буреломы дикой тайги, как капитаны верят лоцманам, ведущим их корабли сквозь невидимые рифы. Так и его солдаты: они поверили в то, что он знает что-то такое, чего не ведают они. Поверили в то, что, в конечном счете, он вновь с победой приведет их туда, где их ждут жены, дети, престарелые родители. Не это ли тот маяк, который указывает ему Господь?

Вспомнились мудрые русские пословицы, которые часто повторял его отец Николай Егорович: «На Бога надейся, но и сам не плошай» или другая – «Бог – не Бог, но и сам не будь плох». В арсенале отца было много русских пословиц и других мудрых высказываний на самые разные случаи жизни. В молодости Николай Егорович Врангель был сибаритом, повесой, но и большим знатоком и любителем русской словесности и искусств. Его перу принадлежат две пьесы: «Петр Федорович Басманов» и «Марина Мнишек», их действие происходит в период Смутного времени. Он также едва ли не первым перевел на русский язык «Фауста» Гёте.

Николай Егорович никогда не терялся даже в самых трудных и нелепых ситуациях и переделках, которых с ним случалось немало, и воспринимал их с веселым оптимизмом, извлекая из своей копилки одну-две подходящие к этому случаю пословицы или мудрости.

Врангель потеплел душой и, глядя на следующую в кильватере крейсера эскадру, решительно поставил точку в раздумьях. Нет, он не обманет надежды его солдат! Отдохнув, набравшись сил, окрепнув душой и телом, они с победой вернутся на тот берег, на ту землю, которую сейчас покинули. Это их мечта. И его. Пожалуй, это и есть тот путь, который указывет ему Господь. Единственный. Как ни размышляй, но иного ни для него, ни для них нет.

И еще он подумал, что у него есть немного времени, но в него надо уложиться, чтобы тщательно разработать эту операцию. Беда лишь в том, что она вряд ли сохранится в тайне. Большевики, конечно, будут предполагать о его намерениях. Возможно, что-то и узнают. Пусть. Важно только скрыть точное место и время начала операции. Это, конечно, надо будет держать в строгом секрете. Что еще? Зима в Турции короткая. Ранней весной они должны вернуться. Где? Как? Об этом надо думать и думать. Возвращение должно быть неожиданным и внезапным. Россия к тому времени уже будет ждать его армию – в этом он не сомневался.

Постояв еще немного, радуясь упокаивающему душу решению, он подумал, что пора отдыхать, и направился в свою каюту. Капитан «Генерала Корнилова» временно уступил ее Главнокомандующему, сам же унес свою постель в капитанскую рубку, рассчитывая спать лишь урывками. Своему помощнику он доверял, но все же тот был еще молод: и предугадать, что может возникнуть на их пути, было трудно.

Капитан понимал, какая ответственность легла на его плечи: возглавить эскадру из ста двадцати разномастных судов, на которых покидали родину двести пятьдесят семь тысяч человек, не считая родителей, жен и детей многих офицеров, решивших разделить с ними их участь, не считая также судовых команд. Более трехсот тысяч!

Надо было также проявить заботу и о самых тихоходных судах, они, несомненно, будут отставать, а в непогоду, шторм могут и вовсе затеряться в море. Немалую угрозу эскадре представляли и подводные лодки, о которых его заранее предупредил вице-адмирал Кедров. Все это капитану «Генерала Корнилова» надо было учитывать, время от времени сбавлять скорость или даже совсем останавливаться, ожидая, пока отставшие суда вновь займут свои места в кильватерном строю.

Путь эскадры до Константинополя, по расчетам капитана, должен был занять приблизительно три дня. Врангель решил использовать это время для того, чтобы немного отдохнуть после всех бессонных дней и ночей во время вынужденной эвакуации, а затем, позже попытаться более подробно разобраться во всех мелочах случившегося. Это может уже в скором времени пригодиться. Он рассчитывал, что это ему удастся. Никакие дела его отвлекать не будут. На каждом большом или малом судне был назначен командир, который должен был гасить все мелкие недоразумения и конфликты, возникающие среди солдат и офицеров. Крупные неприятности пообещал разрешать генерал Кутепов, который, по сути, на время нахождения эскадры в пути командовал вместе с молодым энергичным вице-адмиралом Кедровым всей Русской армией.

По пути к себе в каюту Врангель снова задержался у трапа и, сняв фуражку, подставил облегченную от тяжелых дум голову последним лучам опускающегося в море солнцу.

Море завораживало его. Легкая зыбь дробила вечерние солнечные лучи на тысячи осколков. Он подумал, что последнее время он едва ли не каждый день то на катерах, то на маломерных судах носился по морю. Из Севастополя в Феодосию, в Керчь, в Ялту или в Евпаторию. А вот остановить свой взгляд, увидеть море, ощутить его величественную мощь и красоту все как-то не удавалось. Лишь сейчас вдруг понял, как много в этих бешеных хлопотах он потерял.

Возле Врангеля остановился вице-адмирал Кедров, но, заметив какую-то просветленность на лице Главнокомандующего, не стал нарушать тишину.

– На редкость был хороший день, Михаил Александрович. Я имею в виду погоду, – после длительного молчания сказал Врангель. Хотя подразумевал не только погоду.

– Последний привет уходящей осени, – ответил Кедров.

– Еще бы пару-тройку таких деньков, пока мы доплывем до Константинополя, – мечтательно произнес Врангель.

– В эту пору, ваше превосходительство, на такую природную милость уже надеяться не приходится. Опасаюсь, что со дня на день Черное море покажет нам свой черный характер, – не стал утешать Главнокомандующего Кедров. – Я накануне успел просмотреть в Морской библиотеке ноябрьские метеосводки за последние десять лет. Самый скверный и коварный, штормовой месяц… Но будем уповать на Господа!

Врангель ничего не ответил, лишь молча кивнул и стал неторопливо спускаться вниз.

На рассвете он услышал какую-то возню у каюты, приглушенные голоса. Ранние гости, видимо, не решались его будить и под дверью ожидали, когда он проснется.

Врангель накинул на плечи халат.

– Ну, что стоите под дверью? – окликнул он. – Входите!

В каюту вошли Кутепов и Кедров.

– Докладывайте! – сказал он вошедшим. – Я так понимаю, случилось что-то серьезное?

– Исчез тральщик «Язон», – недоуменно пожав плечами, сказал Кутепов.

– Как? При каких обстоятельствах?

– Его буксировал транспорт «Ельпидифор». На транспорте заметили его исчезновение, сообщили. Остановили эскадру. Подумали, может, оборвался трос. Подождали. А потом все же проверили. И оказалось, что буксировочный трос был просто обрублен.

– Может, все же оборвался? Бывает такое, – предположил Врангель.

– Нет-нет, обрублен. Топором.

– Ну, и что вы по этому поводу думаете?

– Следом за «Ельпидифором» следовал транспорт «Рион». Вахтенные слышали на «Язоне» короткую перестрелку. Спросили, что у них там случилось? Не ответили, – дополнил рассказ Кутепова Кедров. – Никто не заметил, когда он вышел из строя и сгинул в темноте. Я так думаю, они решили вернуться к большевикам. Предали Родину.

Врангель помолчал, осмысливая происшедшее.

– Ну, что ж… Ну, что ж… – задумчиво сказал он. Вспомнил картинку из этого же ряда, которую ему буквально вчера или позавчера рассказал генерал-лейтенант Иван Гаврилович Барбович.

Кажется, действие происходило в Ялте. Врангель это доподлинно не запомнил. Вся эвакуация из Крыма: из Керчи, Ялты, Феодосии, Евпатории запомнилась ему как нечто единое – бесконечные шеренги угрюмых солдат, движущиеся по сходням на миноносцы, транспорты, пароходы.

Транспорт «Крым» принял на борт наполовину разбитый махновскими повстанцами конный корпус Барбовича. Загрузились без всякой меры – и в трюмах, и на палубах не протолкнуться. Но солдаты и офицеры все прибывали. Предполагая, что уже больше никаких судов не будет, они с боем, дракой проникали на судно. И тогда капитан принял единственно правильное, хотя и жестокое, решение: он отшвартовался от причала и, ожидая команды на отплытие, бросил якорь в сотне саженях от берега.

Не успевшие пробиться на транспорт, они бродили по берегу и отчаянно переругивались с теми, кому повезло. С борта «Крыма» их успокаивали:

– Не теряйте надежды. К вам вышел еще корабль. Всех заберут.

И тут на пирсе сквозь толпу пробилась сухонькая седенькая старушка, эдакий божий одуванчик, и, сложив ладошки рупором, прокричала в сторону транспорта:

– Мишель! Мишель! Отзовись! Мне сказали, что ты там!..

Голос у старушки был слабый, и ее слова вряд ли долетали до теснящихся на палубе «Крыма» солдат.

– Эй, там, не берегу! Что там у вас? – спросили с транспорта.

– Сейчас доложим! – донеслось с берега. После чего несколько человек вступили со старушкой в переговоры, стали выяснять, кто такой Мишель и что ей от него надо. Разобрались. После этого самый голосистый выкрикнул с берега:

– Мадам Могилевская ищет своего сына, подпоручика Михаила Могилевского! Слышите? Подпоручика Могилевского! Ей сказали, что он служил в корпусе генерала Барбовича и вроде находится там, у вас!

– Поняли! – ответили с транспорта. – Просим мадам набраться терпения. На палубе его нет.

Може, в трюме? Понадобится время, чтоб его оттуда выковырнуть!

– Нам спешить некуда! – отозвались с транспорта.

И надолго все затихло. Берег ждал. Но с транспорта не поступало никаких известий.

На берегу тем временем кто-то добыл старый погнутый, побывавший в различных передрягах, судовой рупор. Его пронесли над головами всех толпящихся на причале и передали в руки старушке.

– Пардон, но зачем мне граммофон? – высокомерно спросила мадам Могилевская.

– Это рупор, мадам. С его помощью вы сможете поговорить со своим сыном, – объяснили ей.

Старушка вцепилась в рупор, поднесла его к губам, и над морской гладью разнесся ее старческий, но напористый, властный голос:

– Мишель! Сыночек! Я уже целый месяц тебя ищу! Я искала тебя в Александрове, в Аскании-Новой, на Перекопе, в Севастополе и в Феодосии…

– Мадам, ваш сын пока вас не слышит! – сказали ей с транспорта.

– Почему?

– Его ищут, но пока не нашли.

– Но он там?

– Говорят, есть такой! Но он где-то в трюме! – успокоили ее. – Но пока не смогли его извлечь! Теснота, мать ее! Но вы ждите! Мы стараемся!

– Бедный мальчик! – вздохнула мадам Могилевская в рупор: из рук она его не выпускала.

Наконец, на палубе транспорта произошло какое-то шевеление и до берега донеслось:

– Эй, на берегу! Говорите! Подпоручик Могилевский желает услышать голос мадам! Он не верит! Его мать тяжело больна и не может быть здесь! Подпоручик говорит, что еще совсем недавно она находилась дома, в Костроме!

Старушке объяснили. Она не без обиды подняла рупор:

– Мышка моя! Сыночек! Это я, твоя мама! Мне Вильгельм Францевич… Ты помнишь Вильгельма Францевича? Он сказал мне, что ты у генерала Барбовича! Я случайно с ним встретилась! Нет, не с Барбовичем, а с Вильгельмом Францевичем! Ты хорошо меня слышишь, Мышонок?

– Да, мама! Я напишу тебе письмо!

– Какое еще письмо?! – возмутилась мадам Могилевская, ее голос приобрел железную твердость и властность.

– Но я уезжаю, мама! Кажется, в Турцию! – донеслось с транспорта.

– Ты с ума сошел, Мишель! Какая еще Турция? А как же папа, а как же я? Ты не выдумывай глупостей! Папа сказал, чтобы ты немедленно возвращался домой!

– Но я не могу! – донесся унылый голос подпоручика.

– Папа тебя не поймет! Я тоже!

Наступила тишина. Молчал берег. Молчали на транспорте.

– Не заставляй меня сердиться, Мишель! – донеслось до подпоручика. – Сейчас же возвращайся! Я жду!

Подпоручик долго стоял в каком-то оцепенении. Затем вдруг резко развернулся в одну, потом в другую сторону, освобождая для себя в толпе некоторое пространство. И снова застыл и неотрывно глядел туда, на берег. Затем пружинисто перебросил ноги через металлический леер, ограждавший палубу, и «ласточкой» полетел в воду.

Ничего такого не ожидавшие от смирно переругивавшегося подпоручика с матушкой, офицеры и солдаты разом загомонили, задвигались. Темнолицый усатый крепыш-поручик выхватил у рядом стоявшего солдата карабин, передернул затвор, стал прицеливаться в плывущего в ледяной воде подпоручика.

– Ах, ты, гад!

И тут на плечо поручика легла чья-то ладонь. Он обернулся. Увидел стоящего перед ним командира сводного конного корпуса генерал-лейтенанта Барбовича.

– Иван Гаврилович? – лишь на мгновение отвлекся поручик. – Я его счас! Не сумлевайтесь!

– Не нужно, – сказал Барбович. – Верни карабин.

– Ну, как же… изменник Родины, гад!

– Мать – тоже Родина, – глухо сказал Барбович и, протиснувшись сквозь толпу своих конников, ушел в трюм.

Вспомнив этот случай с Барбовичем, Врангель коротко взглянул на Кедрова, затем на Кутепова.

– Они не предали Родину. Ее у нас уже нет, – тихо и с тоской сказал он.

– Пока – нет, – согласился Кутепов и, немного помолчав, с легким раздражением, глядя на Врангеля, спросил: – Вы, верно, устали, Петр Николаевич?

– Не люблю пустословия. Раньше надо было о Родине вспоминать. Там, под Каховкой. И в Крыму тоже!

– Вы словно в чем-то нас обвиняете! – проворчал Кутепов. – Не только я виноват в том, что мы потеряли Россию. Все мы. И я тоже. Поэтому я не в Париже и не в Лондоне, хотя мог бы туда уехать. Поэтому я вместе с армией. Это я и хотел сказать. А тех, на «Язоне», извините, я считаю предателями. Изменниками. И слово «Родина» – для меня не пустой звук.

«Началось. Бунт на корабле», – подумал Врангель, уловив эту напористость в тоне генерала. Никогда прежде он не позволял себе такого тона в общении с ним. И то сказать, кто он теперь? Какую страну представляет и он сам, и его армия? Не самое трудное было увести армию из России. Трудности начинаются только сейчас: сохранить ее, не растерять веру в то, что изгнание – это временно, что они еще вернутся на родную землю победителями. Без этой веры армия скоро превратится в бесправный эмигрантский сброд, а его командующего будут считать авантюристом, которому приличные люди не станут подавать руку. Жалкий удел!

Врангель решил сделать вид, что не обратил внимания на тон Кутепова. В конце концов, он прав. Слово – тоже оружие. Особенно такое слово. Не зря мудрый Барбович поставил эти два слова рядом. Слово «Родина» в его высоком смысле имеет такой же вес, как и слово «мать». А тон? Вероятно, Кутепов провел бессонную ночь. Ему пришлось несколько раз объезжать на катере эскадру, разбираться в происшествиях, улаживать мелкие недоразумения и конфликты. Вряд ли это способствует хорошему настроению.

И Врангель подумал, что именно сейчас, еще в пути, когда у каждого покинувшего Родину гложет сердце горечь поражения, самое время вселить в них надежду и сообщить им о своем решении. Оно вскоре разлетится по всем большим и малым судам эскадры и на какое-то время придаст солдатам и офицерам его армии оптимизм и определит им ближайшую цель.

Но, с другой стороны, кто поверит ему сейчас, во время позорного бегства, что победное возвращение в Россию возможно? Он и сам еще твердо не знает, как вся эта его затея может состояться. Слишком много вопросов, на которые пока у него нет ответов. И все же он подумал, что сам, в одиночку, такую тяжелую ношу не осилит. После долгого молчания он коротко взглянул на Кедрова, перевел взгляд на Кутепова.

– Согласен, Родина для каждого из нас – весомое слово! – сказал он и почувствовал, что слишком уж патетически он начал, и несколько тише, но твердо продолжил: – Надеюсь, весной с Божьей помощью мы вернемся.

Какое-то время стояла тишина, каждый из генералов осмысливал сказанное Главнокомандующим. Затем Кутепов поднял глаза на Врангеля и с печалью в голосе произнес:

– Похоже, что возврата у нас нет, Петр Николаевич. Сколько слагаемых должно совпасть, чтобы Господь помог нам и даровал успех! Переправляться обратно неначем: флот продан. Оружие, допустим, есть, но боеприпасов – кот наплакал, на один хороший бой. Надеяться на то, что дядя француз поможет? Не знаю. И большевики. Им эта передышка тоже на пользу. Сил-то у них поболее наших. Не осилим, – загибая пальцы, жестко перечислял Кутепов. И после короткой паузы проникновенно добавил: – А под турка идти ох как неохота!

– Это пока только мысль, – поняв, что ни у Кедрова, но у Кутепова его предложение не находит поддержки, Врангель уже мягче сказал: – Я с вами советуюсь. К этой операции надо подготовиться. Вот давайте вместе и подумаем.

– Я и излагаю то, о чем тоже уже подумал. Можно бы по суше, через Болгарию, Румынию, Молдовию. Только вот вопрос, пропустят ли они нас? – продолжал излагать свои опасения Кутепов: – Но даже если согласятся, мы не сможем скрыть наше передвижение от большевиков. И поэтому еще раз потерпим поражение, только там, на самой границе. Я уж не говорю о том, что мы живем взаймы, на чужом продовольствии. Согласятся ли французы кормить нас, пока мы выступим в новый поход?

– Не продолжайте, – остановил Кутепова Врангель. – Вы не открыли мне глаза, Александр Павлович. Я обо всем этом тоже думал. Поэтому и сказал, что надо подготовиться. Могу вам назвать к перечисленным вами еще много причин, по которым мы можем потерпеть поражение. Но не меньше и обнадеживающих. К примеру, той же Франции не очень уютно иметь неподалеку от себя голодную и непредсказуемую Советскую Россию. И не только Франции. Не сомневаюсь также, что и в большевистском лагере в самые короткие сроки возникнет мощное сопротивление. Но не будем обсуждать сейчас все это. У нас есть время. Немного, но достаточно, чтобы хорошо подготовиться и, по возможности, решить большую часть основных проблем. Мелкие с Божьей помощью сами отпадут. Но не следует делать скоропалительных выводов и решать все второпях, – с легкой досадой в голосе, давая тем самым знать, что больше не хочет слушать возражения, закончил Врангель и более мягко, но по-деловому спросил: – Ну, что там у нас еще?

– Больше ничего, заслуживающего вашего внимания, – в тон Врангелю так же мягко ответил Кутепов, но затем, вспомнив что-то, совсем уж потеплевшим голосом добавил: – Впрочем, есть прибавление в списочном составе армии.

Врангель поднял на Кутепова удивленные глаза.

– У генерала Слащева вечером родила жена, – пояснил Кутепов. – К счастью, на «Твери» нашлись медики, они приняли роды.

– Мальчик, девочка?

– Девочка.

– Он-то, поди, ждал мальчика?

– Девочка лучше, – сказал вице-адмирал Кедров. – Девочки остаются при родителях, а мальчики… мальчиков истребляют войны.

– У вас есть дети? – спросил Врангель.

Кедров поднял руку с растопыренными пальцами:

– Пятеро.

– Имеете право на такие суждения, – улыбнулся Врангель и добавил: – У Слащева теперь прибавится хлопот, меньше времени будет уделять склокам. Пожалуйста, поздравьте его от моего имени.

– На «Твери» Слащева никто не видел. Кто-то сказал, что он на «Илье Муромце». Так что, судя по всему, счастливый папаша еще не ведает о прибавлении семейства.

– По возможности, переправьте его на «Тверь»! – приказал Врангель.

Глава вторая

Эскадра двигалась медленно. Иногда крейсер ложился в дрейф, и все суда, следующие за ним, тоже останавливались, ожидая, пока их догонят и станут в строй отставшие. Затем крейсер снова трогался, и за ним, как утята за уткой, кильватерным строем двигались остальные суда.