Сын Дога

– Признаю… – хотел сказать я, но горло будто окаменело. – Пощади! – хотел сказать я, но воздух застыл в груди моей.

Каскет всплеснул руками, перед моими глазами мелькнул золотой узор на черном рукаве – скелет распластанной ящерицы в окружении солнца, месяца и звезд.

– Да что ж он никак не сдохнет-то, бедняга?! – негромко воскликнул враг мой и одним движением заставил своего потерявшего рассудок двойника скрутиться сочащимся слизью жгутом, пыхнуть паром и исчезнуть. Он помолчал, а потом заметил: – Если ты ждешь, что смерть твоя будет столь же быстрой, как его, то даже не надейся. Впрочем, я даже дам тебе шанс, Бохоли-Хара. Выживешь – честь тебе и хвала. Ведь ты любишь плясать, Черный Шаман? Любишь бить колотушкой в бубен? Пляши, Черный Шаман! Топчи эту скалу, топчи ее тысячу лет, топчи, пока не сотрется либо она, либо твои ноги. Сотрешь скалу – твоя взяла! Пойдешь, куда захочешь, я не трону. Пляши, Бохоли-Хара, бей колотушкой в бубен, топчи камень…

Едва я осознал, какое наказание мне уготовано, я взвыл и попытался убить себя, бросившись со скалы вниз, – но я был во власти ненавистного врага моего.

Рука моя подняла колотушку, а пятки сами собой начали притопывать по камню…

Часть 1

На Ином этапе

Глава 1

Август – сентябрь 1973 года

По сведениям Гидрометцентра СССР, в соседней Томской области, в трехстах километрах от Академгородка, царило неправдоподобно жаркое, какое-то черноморское лето.

Аристарху, щурящемуся от колючей, буквально ледяной мороси, в это не верилось. Днем бледные, разбавленные солнечные лучи, продравшись сквозь плотные слои туч, кое-как соскребали со стен и стекол тусклый налет, а вечерами на улицы выбрасывался по-настоящему зимний ветер. В панике шарахался он по подворотням, стараясь найти к утру подходящее убежище, но добивался исключительно того, что дождевые брызги летели как угодно, только не сверху вниз. В непрозрачных из-за мелкой ряби лужах на черном асфальте мокли несвоевременно опавшие листья; нагрянувшая посреди августа глубокая осень сосредоточенно ковырялась в грязи, заливая фундамент для неумолимо наступающих заморозков.

Старенький болоньевый плащ и так-то не согревал, не для того был предназначен, а теперь, промокнув насквозь, напоминал омерзительно холодную лягушачью кожу, от которой хотелось немедленно избавиться. В разношенных туфлях хлюпало. Проведя дома ревизию обуви с целью подобрать более или менее приличную демисезонную пару, Аристарх обнаружил, что самыми целыми выглядят только одни его ботинки – лыжные. Так внезапно он оказался перед выбором, на что потратить оставшуюся до зарплаты трешку – на зонт или на резиновые сапоги.

Ссутулившись, он размеренно шагал по тротуару, щурясь от дождевых капель и света ярких фонарей, множащих свои отражения в лужах и темных окнах закрытых учреждений. Одной рукой он придерживал поднятый до подбородка ворот плаща, другой время от времени отирал мокрый лоб, брови, глаза.

Не было ни малейшей нужды тащиться в столь поздний час и в такую мерзкую погоду в институт, но и оставаться в «малосемейке» он не мог физически. Там, по соседству, за тонкими стенами шкворчало и переругивалось, оглушало рыбными и табачными запахами, пищало младенческим писком и грохотало репродукторным басом, жизнерадостно хлопало дверьми и сводило с ума нескончаемой гороховой дробью шагов по лестнице. Когда-то подобная коммунальная среда казалась обязательной, само собою разумеющейся, он весело и с удовольствием барахтался в ее гвалте и толчее, отчетливо понимая, что однажды выгребет к надежному берегу, где будет отдельная благоустроенная квартира, где гипотетическая жена будет единственной хозяйкой на кухне, где детские голоса в комнатах будут принадлежать не чужим сопливым, нахальным и некрасивым отпрыскам, а его собственным любимым детям…

Лет через десять после переезда в строящийся Академгородок атмосфера перестала радовать Аристарха.

В то десятилетие один за другим открывались институты, в городок ученых под Новосибирском ринулись таланты и оригинальные умы, новые направления сулили долгожданную научную свободу и невиданный размах, тут и там случались прорывы, несовместимые темы объединялись и привозили на общих закорках очередное открытие. Воодушевление, подъем, крики «Эврика!» и «Можно – все!» – все это было рядом, близко-близко, вокруг и около. Вот только самого Аристарха, так или иначе вовлеченного во всеобщее ликование, гвалт с толчеей начали утомлять.

Он научился абстрагироваться, преуспел в том, чем и отличается настоящий ученый от обычного, среднестатистического человека, – стал рассеянным и, казалось, не замечал ничего вокруг: ни бытовых неудобств, ни скучной монотонной работы, ни радости более удачливых коллег. Он настроился на результат. Он знал, он искренне верил, что однажды его время придет, что праздник на его улице вновь расцветит окружающий мир красками, звуками, а там и вкус к жизни вернется…

Проходя, он неприязненно покосился на стоящее особняком длинное двухэтажное здание. Вряд ли нынешняя столовая Института гидродинамики была виновата хоть в чем-то, однако пять лет назад, в 1968 году, на исходе того самого десятилетия надежд, научного поиска и энтузиазма, именно в этом здании произошел надлом, оголивший нервы Аристарха. Сейчас – столовая, а тогда здесь располагалось кафе «Под интегралом», любимейшее место прогрессивно настроенной молодежи, литературный и дискуссионный клуб, настоящее «государство в государстве». Нельзя сказать, что Аристарху были так уж интересны щекотливые темы и студенческие споры, однако посещения кафе создавали ощущение причастности, вовлеченности в кипучее движение юных гениев. Здесь он ненадолго просыпался и заново заражался жаждой открытий, именно здесь приглядывался к лаборанткам и младшим научным сотрудникам женского пола на предмет гипотетической спутницы жизни…

А потом ему тут же доходчиво объяснили, что его поезд ушел, что заниматься поиском и самореализацией ему следует в каком-нибудь другом месте, более соответствующем его возрасту и статусу.

Про возраст он даже не сразу понял и по пути домой глупо улыбался эдакой нелепице. Разве не считается он молодым, трудолюбивым и перспективным сотрудником? Разве не находится в самом начале пути, очередными вехами которого станут научные открытия, отдельная квартира и красавица-жена с любимыми детьми?

В какой-то момент улыбка сползла с его лица. Ему – сорок семь. Молодым и перспективным (особенно на фоне некоторых профессоров, настоящих корифеев с поистине академическими бородами) он считается в своем институте, да и то лишь потому, что до сей поры ничего не совершил, не добился, не достиг. Он кропотливо выполнял работу, методично получал необходимые данные, терпеливо ставил скучные эксперименты – он медленно, но верно шел к результату. Справедливости ради стоило отметить, что находились и такие, которые двигались к цели куда медленнее Аристарха, а то и вовсе забрасывали «неподходящую» тему, уходили из научных лабораторий на производство или принимались обучать первокурсников давно известным премудростям. Но были и другие: защитившие докторскую диссертацию, опубликовавшие несколько серьезных статей, получившие некий ощутимый результат своих исследований – все они мгновенно переводились в разряд маститых, опытных ученых, вне зависимости от того, насколько раньше или позже родились.

Теперь Аристарх стал еще на пять лет старше и все еще не мог похвастаться весомыми достижениями – так стоило ли винить в собственной несостоятельности бывшее кафе, где его однажды, будто щенка, ткнули мордочкой в очевидное? Смешно, право.

Иногда ему остро хотелось… ну, не то чтобы сбежать – нет, всего лишь что-то изменить в своей жизни: переехать, бросить лазерные анализаторы и заняться чем-то совершенно иным, начать заново на новом месте, там, где его никто не знает… А в следующую минуту он понимал, что времени на то, чтобы начинать что-либо заново, у него нет. Продолжать – да, закончить – да, а заняться чем-то с нуля, да так, чтобы успеть все запланированное, – весьма сомнительно.

* * *

Ливень припустил так нещадно, что Аристарх предпочел заскочить в будку уличного телефона-автомата. Здесь было так же холодно, как и снаружи, но хотя бы ледяные брызги не секли лицо. Он рассеянно провел растопыренной пятерней по голове, ото лба к затылку. Такой приглаживающий жест остался с той поры, когда новоиспеченный начальник лаборатории Аристарх Филиппович Гранин еще обладал роскошной и зачастую всклокоченной шевелюрой. Сейчас большая часть волос выпала; от макушки вниз, во все стороны, расползлась обширная лысина – а привычное задумчивое движение сохранилось.

До проходной института оставалось каких-то сто метров, и, наверное, глупо было прятаться от дождя, когда и так уже промок до нитки, но Аристарх продолжал терпеливо ждать. Водя пальцем по стеклу, с наружной стороны которого извивались частые стремительные струйки, он думал о том, что «переждать» стало его жизненным кредо. Переждать неудачи, переждать застой в делах и мыслях, переждать трудный период, переждать бытовые неудобства, переждать одиночество, переждать непогоду…

В соседней телефонной будке, стоявшей «спина к спине» с той, в которой прятался Аристарх, оглушительно хлопнула дверь. Гранин не видел вошедшего, зато через несколько секунд невольно услышал громкие торопливые слова звонящего мужчины:

– Это я. Я только что с дежурства. Мне нужны уточнения. Аесарон действительно перебрасывает нас в Томскую область? Да… Я понимаю, что это временно, но нас тут всего двое! Если наше отделение снимут – Академгородок останется без присмотра! Как? И Светлых тоже?! По личной просьбе Сибиряка? Да что ж у них там намечается-то?[9] Загарино – это вообще что? Райцентр? Нет? Село-ооо?.. Вообще ничего не понимаю… Но мое дело – предупредить. Мы уедем – здесь вообще никого не останется. Да. Да! Хорошо, понял, сейчас же выезжаю.

Дверь соседней будки вновь жахнула, искрящиеся под фонарями рябые лужи пересекла бесформенная тень. Вот, пожалуйста! У кого-то жизнь кипит, кого-то перебрасывают в Томск, где сейчас черноморское лето, где намечается что-то грандиозное… Но в одном невидимый мужчина был не прав: когда все уедут – здесь останется он, Аристарх. Впрочем, это, наверное, равносильно тому, что никого не останется.

Криво усмехнувшись, он вышел из будки и продолжил путь в институт. Ничего, ничего. Скоро, буквально через пару месяцев, в журнале «Автометрия» выйдет его статья об обобщенном анализе измерений, производимых при помощи голографического интерферометра. Статья хорошая, добротная, и пусть касается тематики лаборатории Гранина лишь косвенно, зато эта публикация напомнит о существовании в мире науки ее автора. Не все же ему по капельке результаты собирать! Пора и более крупные плоды пожинать. Хоть какие-то.

– Доброй ночки, Аристарх Филиппович! – расплылся в улыбке пожилой вахтер, дежуривший на проходной. – Никак снова до утра?

Рассеянно кивнув, Гранин проскользнул мимо. Вахтер спрятал улыбку, хлебнул из чашки крепкого чаю, качнул головой и философски цыкнул зубом: чудаки эти ученые! Конечно, он уже привык к тому, что регулярно посреди ночи сюда, в Институт автоматики и электрометрии, прибегали эти взбалмошные гении – глаза горят, вихры встопорщены, из-под плащей частенько полосатые пижамы выглядывают. Ясное дело – мысль в голову пришла, терпеть мочи нет, мчатся проверять идею, делать свои открытия. Привык-то – это одно, но вот понять их вахтер, как ни старался, не мог. Нет у них никакой повышенной ночной ставки, за переработку никто не доплатит – так какой смысл выскакивать из теплой постели, шкандыбать в дождь и снег и ломать голову в те часы, когда нормальным людям спать положено? Разве сбежит куда-нибудь открытие? Нет, не понять этих чудаков. Вахтер снова отхлебнул из чашки и сделал радио погромче – филармонический оркестр играл произведения современных советских композиторов.

Гранин меж тем, скривившись, вышагивал по коридору в сторону своего кабинета. Он никак не мог сообразить, что именно только что вызвало раздражение… Ах да! С ним поздоровался старик-вахтер! И, разумеется, вежливо назвал по имени-отчеству, а Аристарх этого не любил. Разве полагается заведующему лабораторией иметь такое аристократическое, дворянское имя-отчество? Седобородому профессору, члену-корреспонденту Академии наук и уж тем более академику – да, идеально бы подошло. «Аристарх Филиппович» – замечательно звучит, когда ты увешан всевозможными регалиями. А лабораторному начальнику, серой ученой мышке, вполне было бы достаточно «товарища Гранина». Хуже «Аристарха Филипповича» был только «Ристаша» – так до сих пор звала его мама, когда он звонил ей по выходным.

В кабинете в любую погоду, в любое время года было душно, сухо и пыльно. Маленький канцелярский столик, словно распорка, был втиснут между двумя гигантскими, под потолок, шкафами. На полках шкафов сверху донизу громоздились пухлые коричневые папки – перевязанные тесемками и пронумерованные отчеты лаборатории, скопившиеся невесть за сколько лет. Полагалось регулярно сдавать их в архив, но Аристарх подозревал, что в архиве они будут еще менее востребованы, чем здесь. Тут, в кабинете, они хотя бы создавали видимую весомость проделанной работы. Весомость, кстати, не только фигуральную – у любого вошедшего создавалось впечатление, что у шкафов под тяжестью отчетов «подгибаются коленки». Выдерни канцелярский столик – и две громады накренятся, ринутся навстречу друг другу, с оглушительным треском столкнутся деревянными макушками, и посыплется из них, и повалится, и рухнет все, над чем трудилась лаборатория Гранина… Как жаль, что о себе он не мог сказать того же: если убрать, выдернуть из этого кабинета самого Аристарха – вряд ли где-то что-то рухнет и развалится.

Скомкав мокрый плащ и бросив его на стул, Аристарх переоделся в чуть помятый белый халат и снял трубку с телефонного аппарата.

– Техотдел? Это Гранин. Подключите девятую лабораторию. Да, полную нагрузку. Вероятно, до утра. Да. Спасибо.

Атмосфера лаборатории нравилась Аристарху куда больше духоты кабинета. Только здесь можно было встретить столь вдохновенный, целесообразный, упорядоченный бардак: слегка прикрытые чертежами мотки проводов на верстаках, линзы, клеммы, разнокалиберные детали, тестеры, отвертки, тяжелые аккумуляторные батареи под столами и – самое главное! – экспериментальные стенды с собранными схемами.

Правило номер один лаборатории Гранина гласило: хочешь, чтобы вышло хорошо, – сделай сам. Такой порядок вызывал недоумение и даже неприязнь у любого нового сотрудника. Кому же хочется собственноручно паять и вытачивать, полировать линзы и перематывать медную проволоку катушек, если в институте для этой цели существует целый технический отдел? Разве это дело, когда научный работник не расчетами занимается, а с паяльником возится? Однако рано или поздно приходило понимание, что ни один токарь, пусть даже заоблачной квалификации, не сможет без подробного чертежа выточить невиданную финтифлюшку в точности так, как это придумалось ученому. И уж тем более на токаря в процессе работы никогда не снизойдет озарение, что бороздку у финтифлюшки лучше сделать не так, а эдак.

Правило номер два касалось собранных схем: в лаборатории Гранина к ним было принято относиться как к живым людям. Каждая новая схема обладала своим характером – одна шла по жизни беспомощным неудачником, другой требовались внимание и ласковое слово, третья стремилась без каких-либо оснований сразу подсунуть искомый результат, четвертая начинала капризничать и хандрить, и тогда с ней лучше было не спорить, а попросту оставить в покое на денек-другой – успокоится и, даже не потребовав изменения параметров, заработает как надо.

На стенде, к которому сейчас направлялся Аристарх, была собрана схема, в чем-то похожая на него самого. Это была схема-работяга, она не чуралась скучной монотонной работы, была согласна раз за разом проводить абсолютно одинаковые измерения, и о ее способности трудиться днем и ночью можно было складывать легенды.

Аристарх отпер массивную металлическую дверь собственным ключом, щелкнул выключателем, затем перевел в рабочее положение рубильник, отвечающий за питание аппаратуры. Качнулись стрелки гальванометров, горбатыми изгибами откликнулись зеленые змейки осциллографов, от стендов донеслось тихое гудение конденсаторов.

Лаборатория специализировалась на дистанционной диагностике состояний объемных сред и процессов. Или проще – занималась поисками бесконтактных методов измерения скорости и плотности потоков жидкостей и газов. И именно лаборатории Гранина выпала честь заниматься разработкой лазерных анемометров и интерферометров нового поколения.

– Вечер добрый, старина! Давно не виделись… – усмехнувшись, поздоровался Гранин со стендом и перещелкнул несколько тумблеров, задавая диапазон токов накачки.

Пока конденсаторы жадно копили заряд, Аристарх сверился со своими записями в пухлой тетради и подкатил к стенду один из резервуаров. Их – гигантских емкостей на подставках с колесиками – было в лаборатории несколько: с обычной дистиллированной водой и с солевыми растворами разной концентрации. Через систему шлангов, насадок и насосов каждый резервуар мог быть подключен к стеклянной трубке, расположенной в месте фокусировки лазерных лучей. Жидкость под давлением подавалась в трубку, безостановочно циркулировала в соответствии с заданными параметрами, лучи оценивали скорость и плотность потока, показания передавались на процессор электронно-вычислительной машины, а откуда информация уходила на самописцы. Эти показания сравнивались с данными расходометра и кучей других изначально известных величин, высчитывалась погрешность, производилась калибровка – и так бесчисленное количество раз, пока результат не бывал доведен до полного соответствия. Затем менялись условия – давление, температура, концентрация, – и все сначала: жидкость из резервуара текла по трубке, лазер замерял скорость и плотность, процессор обрабатывал, самописцы стрекотали, Аристарх записывал в пухлую тетрадь очередной результат и производил необходимую калибровку схемы. Экспериментальный стенд медленно, но верно учился точности измерений.

Фактически уже и в текущем виде схема была готова для изготовления экспериментального образца, прототипа. Где-нибудь на производстве подобные приборы давным-давно уже ждут специалисты. Казалось бы, передавай в техотдел параметры – и вперед, внедряй опытную партию! Регулировка мощности, тонкие настройки, комплект сменных оптических фильтров – все это могло быть доработано на местах, с учетом специфики производства и местных условий. По сути, как руководитель он мог бы ускорить процесс калибровки, а то и вовсе досрочно отрапортовать о готовности прототипа. Но как ученый, как перфекционист и как человек, чьим жизненным кредо стало ожидание, он не мог оставить без внимания проблему, которая не имела непосредственного отношения к лазерным анализаторам, но могла быть решена при их помощи. И имя этой проблемы – турбулентность.

Гладкая стеклянная трубка, равномерно подаваемая жидкость, идеальные лабораторные условия. Но даже в данных условиях, стоило лишь изменить некоторые параметры – например, температуру, – поток возле стенок трубки начинал завихряться, двигаться бесконтрольно, и эти возмущения сказывались на результатах диагностики объемной среды, будь то жидкость или газ. Как рождается турбулентность? Как она развивается? Начальную стадию отчасти описывали уравнения Ландау, но эти уравнения невозможно было применить к процессу в целом.

Сейчас у Гранина в распоряжении находилась схема-работяга, которая уже умела поэтапно, по крупицам отслеживать все изменения, происходящие в потоке. Если стенд будет сдан – позволят ли Гранину-ученому заниматься темой, которая не была изначально внесена в утвержденный руководством института и техсоветом научный план? Не передадут ли его наработки смежникам? Не лишат ли шанса проявить себя?

Вот по этой самой причине Аристарх предпочитал не спать ночами, именно поэтому приходил в институт в то время, когда другие сотрудники отдыхали. Если у него получится на основе данных, непрерывно получаемых от собранного на стенде экспериментального лабораторного образца, математически рассчитать процесс развития турбулентности, то и способ обуздать ее обязательно найдется. А это уже тянуло на открытие!

Вот только пока, к сожалению, он не сильно продвинулся.

На сегодняшнюю ночь он запланировал наблюдения за поведением потока в условиях воздействия мощного электромагнитного поля. Генератор, собственноручно собранный им и укрытый до поры до времени под одним из верстаков, был извлечен на свет, сориентирован относительно стеклянной трубки и подключен к сети. Аристарх вписал в книжечку краткую информацию об исходных настройках и провел первый замер. Затем – сдвинув на миллиметр регулировочный лимб, второй. Затем третий, четвертый, десятый… Турбулентность издевательски хихикала где-то поблизости, но не желала показываться. Гранин постепенно увеличивал напряжение, менял нагрузку и, словно четки, перещелкивал оптические фильтры, пропускающие сквозь себя лазерный луч. После сотого замера казалось, что уже сам воздух наэлектризовался до предела, однако стрекочущие самописцы по-прежнему не выдавали ничего нового. И не понять: то ли сегодняшние исходные параметры слишком идеальны для возникновения турбулентности, то ли электромагнит препятствует этому.

В очередной раз проведя по мокрой от пота лысине расчесывающе-приглаживающим движением, Аристарх длинно выдохнул. Он готов был закончить на сегодня, чтобы хоть немного вздремнуть перед началом рабочего дня, как вдруг ему почудилось слабое движение. Нет, в лабораторию никто не проник, никто не наблюдал тайком за его экспериментами – просто от стеклянной трубки с циркулирующим внутри солевым раствором вдруг пошел пар. Тонкие полупрозрачные струйки пошевеливались, будто живые, изгибались, создавая иллюзию движения, завязывались узелками, чтобы уже через пару секунд развеяться, растаять. Откуда пар?! Температурный режим соблюден, ни электромагнитное поле, ни лазерный луч не должны были нагреть стекло до такой степени, чтобы случайно осевшая на трубке атмосферная влага начала интенсивно испаряться с поверхности! Да и сколько ее – атмосферной влаги?! Неужели нарушена герметичность?

Недоумевая, Аристарх обошел стенд и приблизился к резервуару с противоположной стороны. Он едва успел протянуть руку к трубке, чтобы на ощупь определить ее нагрев, – и тут же произошло сразу несколько мелких событий.

Во-первых, мигнул свет. Перепады напряжения случались крайне редко, и на этот случай бытовая сеть была отделена от промышленной. Даже если в электрическом щитке выбьет все пробки и целый этаж института погрузится во мрак, на ходе экспериментов это никак не должно отразиться – это аксиома.

Во-вторых, нежданно-негаданно зазвонил телефон.

В-третьих, стеклянная трубка, в которую упирался ставший переливчато-розовым из-за клубящегося пара лазерный луч, внезапно сухо крякнула и покрылась мелкой сеткой трещин.

А потом раздался взрыв.

Гранин отшатнулся, в тот же миг его подбросило и швырнуло назад. Изгибая шею, отворачивая лицо от летящих осколков, Аристарх увидел стремительно надвигающуюся стену лаборатории. Ни сгруппироваться, ни смягчить удар руками он уже не успевал – так и летел беспомощным кулем в собственную сгущающуюся на стене тень. Время будто замедлило свой бег, и казалось, что сердце отстучало с десяток тактов, прежде чем ученый осознал происходящее.

«Ну, вот и все, – пронеслось в голове. – Сейчас меня не станет».

Хруст шейных позвонков, алая кровь на белом халате – все это так ярко представилось сжавшемуся от ужаса Аристарху, что на краткую долю бесконечной секунды он поверил, будто все это уже случилось, и сам он наблюдает за собой со стороны. А в следующую долю пришли досада и злость: а как же отдельная квартира и красавица-жена?! А как же всеобщее признание?!

Пляшущая на стене тень, вот эти бесформенные очертания барахтающейся в полете фигуры, на которые Гранин уставился расширившимися зрачками, должны стать последним, что суждено было ему увидеть в жизни. Однако с каждой краткой долей бесконечной секунды тень менялась, приобретала объем и густоту, словно огромная капля жирной нефти, словно накачанный податливым мраком упругий воздушный шар. О такую тень невозможно разбиться насмерть – в ней можно завязнуть, как в дегте, или отскочить от нее, словно от каучуковой автомобильной камеры, или…

Не произошло ни того, ни другого, ни третьего.

Аристарх рухнул и проехался по полу, раздирая халат, а вслед за ним предплечье и локоть. Еще несколько мгновений он лежал неподвижно, пытаясь унять колотящееся сердце. Почему он не врезался в стену? Почему не свернул себе шею? Почему пол под щекой такой шершавый, будто не из плиток выложен, а из грубой щебенки?

Затем ему стало холодно – так холодно, словно вместе с ужасом из него постепенно выходило все нутряное тепло. «Коченею я, что ли? – подумал он, делая попытку приподняться. – Точно! Все-таки расшибся, а труп мой коченеет! Сейчас душа подымется над телом, и ты, Ристаша, увидишь себя изломанного, искромсанного и мертвого…»