Охота на охотников

Но главное было не это. Он думал, что роскошные каштановые волосы у Ольги Николаевны – собственные, а оказалось – не свои. Ольга Николаевна носила парик. Парик сполз набок, распластался на подушке и обнажил лысоватую голову.

Каукалов поспешно отодвинулся от Ольги Николаевны. Натянул на себя плед, закрыл глаза. Постарался одолеть сложное ощущение, возникшее в нем, – тут были и страх, и брезгливость, и злость, и что-то еще – тоска, что ли; разложить это ощущение по полочкам Каукалов не сумел, вздохнул, жалея самого себя, и через несколько минут забылся.

Это был не сон, а некая одурь – перехода от яви к этой одури Каукалов не почувствовал: из тьмы тут же вытаяла Ольга Николаевна – морщинистая, старая, ехидно улыбающаяся. Морщины у нее были не только на лице, но и на шее и груди, под полными темными сосцами, на животе, даже на коленях. Потом Ольга Николаевна потянулась, распрямляясь, морщины исчезли буквально на глазах, она помолодела, мазнула чем-то по лицу, кажется, маленькой пуховочкой, которой смахивают со щек пудру, и лицо ее стало молодым. «Колдунья», – Каукалов похолодел от страха, потряс головой, стараясь прийти в себя, и в следующий миг ухнул в вязкую темноту.

Когда он проснулся в следующий раз, то снова увидел на подушке голову Ольги Николаевны. Ольга Николаевна была молодой, строгой, с румяным, хорошо отдохнувшим лицом. Никаких морщин, синяков под глазами и тем более лысины.

– Скажи, из автомата ты хорошо стреляешь? – спросила Ольга Николаевна, едва Каукалов открыл глаза.

– В армии стрелял хорошо. Есть даже грамоты за меткую стрельбу, – в голосе Каукалова возникли и тут же погасли хвастливые нотки.

– А из пистолета?

– Из пистолета хуже, но из тридцати двадцать пять выбить и сегодня сумею.

– Ах, да! – словно бы вспомнив, что Каукалов был в армии, воскликнула Ольга Николаевна. – Это офицерам положено стрелять из «макарова», как пробками из шампанского. – Она усмехнулась. – Суду все ясно! – Повернулась к Каукалову всем телом и произнесла повелительно: – Иди ко мне!

Ольга Николаевна и Каукалов по-разному понимали, что такое «подготовка к крупной операции»: Каукалов был готов действовать на «авось», а подполковник милиции Кличевская – только после предварительных прикидок, сопоставления фактов, «разведданных», различных сведений… Впрочем, то, что Ольга Николаевна выделила такой большой срок для подготовки, Каукалов расценил как некий положительный симптом, как очки в свою пользу: Ольга Николаевна хочет его сохранить, бережет его…

Два раза они с Илюшкой проехались по Минскому шоссе до поворота на Кубинку и обратно, потом до границы Московской области и обратно, но ничего нового для себя не выяснили.

Как-то днем Каукалову позвонил дед Арнаутов и шамкающим голосом, словно забыл в стакане с водой вставные челюсти, попросил срочно приехать к нему.

– Случилось что-нибудь? – недовольно спросил Каукалов.

Арнаутов это недовольство уловил.

– Твое дело – исполнять приказы, а не задавать глупых вопросов, – он повысил голос. – Понял? Еврейчика своего тоже возьми с собой.

К старику Арнаутову поехали на метро: машину Каукалов теперь оставлял у деда в гараже – рекомендациям Ольги Николаевны следовал неукоснительно. Вообще-то, Ольга Николаевна была права – если они с Илюшкой будут приезжать домой на машине, то это обязательно привлечет внимание окружающих: слишком уж много живет в их доме разных любопытных бабушек, тетушек, кумушек, и каждая обязательно сморщит лоб с озадаченным видом: «Откуда это у Женьки Каукалова персональное авто?» – и пойдет с этим вопросом доискиваться истины. На всякий роток ведь не накинешь платок.

Дед Арнаутов встретил гостей хмуро, бросив: «Пошли со мной!», повел Каукалова с Ароновым в гараж.

В гараже ткнул пальцем в багажник «семерки»:

– Открывай!

Каукалов открыл, мелькнула невольная мысль: «А вдруг в багажнике труп и его надо прямо сейчас, не медля ни минуты, вывозить из города? Тьфу!». Но трупа в багажнике не было. На чистом резиновом коврике лежал автомат. «Калаш», родной «калашников». Каукалов не сдержал улыбки, вопросительно глянул на старика Арнаутова, протянул руку к автомату. Арнаутов одобрительно наклонил голову, произнес сухо и бесстрастно:

– Под резиновым ковриком – второй.

Под резиновым ковриком действительно лежал второй «калашников». Если первый был уже тусклый, потертый, побывавший в деле, с царапинами на стволе и ложе, то второй автомат был новенький, еще в смазке и в прилипших к деревянному прикладу обрывках прозрачной оберточной бумаги.

– Поезжай куда-нибудь в лес, проверь, – старик хлопнул ладонью по ребру багажника, потом нажал пальцем на кнопку замка, словно бы проверяя, защелкнулся запор или нет, – а заодно и корешку своему малоопытному покажи, что это за сало в шоколаде – автомат и с чем его едят.

– Понял, – сказал Каукалов, – где патроны?

Старик Арнаутов, кряхтя, развернулся, подошел к железному шкафу, встроенному в кирпичную стенку – она была специально сложена с внутренней стороны дюралевого гаража, поковырялся ключом в сейфовом замке, со скрежетом открыл одну из тяжелых створок, вслепую пошарил на полке шкафа. Достал один рожок, кинул Каукалову: «Держи!» Каукалов ловко поймал рожок. За первым рожком старик достал второй, но кидать не стал – отдал прямо в руки с торжественными словами, будто награждал орденом:

– Вручаю еще один.

– Для пристрелки двух рожков мало будет. – Каукалов подкинул в руке один рожок, потом второй.

– Хватит этого. Патроны денег стоят, – проворчал Арнаутов, – а я даю бесплатно. Но в следующий раз буду высчитывать из твоего кармана… Ясно?

«Жмот! – выругался про себя Каукалов. – На такое дело денег жалеет. От этого автомата, может, жизнь моя будет зависеть… И твое, старый пехальщик, благополучие».

– Нет, так нет, – пробормотал угрюмо, – и нечего мне лекции читать!

– Пристрелять надо всего один автомат. Новый, – миролюбиво произнес старик Арнаутов, словно не замечая резкости Каукалова, – второй-то – пристрелянный… Чего на него в таком разе деньги тратить, спрашивается? Он зарабатывать деньги должен – за-ра-ба-ты-вать! – по слогам, медленно повторил старик и, будто учитель, недовольный своим подопечным двоешником, гневно вскинул голову. – А не тратить!

«Ладно, скажу лысой бабели, она тебе живо репку открутит, – решил про себя Каукалов, – не может быть, чтобы ты, старый пряник, был для нее дороже, чем я. За-ра-ба-ты-вать, – передразнил он старика. – Взять бы тебя один раз на дело вместо Илюшки – живо бы в штаны наделал».

– Не слышу восторга, – Арнаутов пытливо глянул на Каукалова, – видать, что-то почувствовал либо прочитал каукаловские мысли, смущенно прохрюкал что-то в кулак и снова распахнул дверцу своего тяжелого железного шкафа. Пошарил там и достал плоскую пол-литровую фляжку виски с косо приклеенной красной этикеткой, протянул Каукалову: – Держи! Когда отстреляетесь – глотнете по глоточку.

Все-таки иногда в старике возникало что-то положительное, способное растрогать собеседника.

Но Каукалов не растрогался, он хотел было вообще отвернуться от деда Арнаутова, но понял, что это слишком, и нехотя, медленно, нарочито медленно, протянул руку к фляжке.

– Это я от чистого сердца, – сказал старик Арнаутов, – от себя лично!

Решили ехать по Минскому шоссе, которое уже изучили, как детскую площадку перед собственным домом, когда под стол пешком ходили, – здесь им был известен каждый поворот, даже каждая отметина на асфальте. Огнедышащий «Змей Горыныч», лихо глотающий асфальт, исчез. Видимо, его передвинули на другое место, хотя дорожные строители, наряженные в яркие оранжевые жилетки, трудились, как и прежде, – сновали по шоссе, будто муравьи, что-то доделывали.

Осень за прошедшую неделю заполыхала вовсю, всеми красками, зеленых цветов в подмосковном лесу почти не осталось – даже ели с соснами покрылись каким-то коричневым старческим налетом, стали грустными, задумчивыми.

– Мы допустили ошибку, – качнул головой Каукалов, – что выехали на Минку, – привычка сработала. Вот черт!

– Привычка – вторая натура, – не замедлил вставить Илья.

Каукалов поморщился.

– Надо бы в сторону уйти, на Новорижское. Вот где глухих мест действительно полным-полно.

– Нет ничего проще – через Одинцово направо и дальше – обходными путями.

Так они и сделали. Через полчаса нашли глухое место в овраге, по сырому глинистому дну которого бежала мутная струйка воды. Было тихо, кругом словно бы все вымерло – ни одна птица не подавала голоса. Даже ворон и сорок, и тех не было слышно. Хотя от машины отошли всего ничего – метров двести, не больше. Каукалов забрал из багажника оба автомата.

Аронов с опаской покосился на оружие. Каукалов усмехнулся.

– Не смотри так, чтобы осечек не было. Кто знает, попадем в передрягу, и тогда у кого окажется такая вот пишущая машинка, конструкции господина Калашникова, тот и продвинется в дамки.

– Все ясно, – Аронов вздохнул, – что ничего не ясно. Хорошая жизнь нас ожидает.

– А попасть в дамки – значит выжить. Так-то, Илюша, – назидательно проговорил Каукалов. – А теперь слушай и запоминай. Вот это – предохранитель. А этой вот хреновиной ты можешь перевести автомат со стрельбы очередями на стрельбу одиночную. – Каукалов неспешно, словно инструктор на занятиях, рассказывал приятелю все, что знал про автомат Калашникова. Аронов, так и не преодолев в себе робость, страх перед оружием, с вытянутым лицом слушал своего друга.

Каукалов же вдруг с неясной тоской подумал о том, что когда-нибудь, в самый пиковый момент, Илюшка его подведет. И останется он тогда один на один со своей судьбой… Но другого напарника у Каукалова не было. Да и потом, если он подыщет другого, Илюшку придется убирать: слишком много видел, слишком много знает… Каукалов отгонял такие мысли подальше, ругался, стискивал зубы…

Но, с другой стороны, стискивай зубы – не стискивай, а помочь ничем не поможешь: слишком уж неприспособленным оказался Илья к делу, которое ему навязал Каукалов.

Выбрав в качестве мишени сырую черную корягу, мрачно возвышавшуюся над гнилой водой ручья, Каукалов с одной короткой очереди разнес ее в лохмотья. Аронов восхищенно захлопал в ладони.

– Ты – настоящий снайпер, Жека! Как в кино.

– Снайпер – не снайпер, а второй разряд по стрельбе имею. Могу даже птицу с ветки снять, – Каукалов протянул автомат напарнику. – Ну-ка, попробуй. Только не дави на спусковой крючок до посинения.

Радостное восхищение на лице Аронова сменилось испугом, большие темные глаза повлажнели, губы задрожали. Каукалов помрачнел, оттянул шпенек затвора.

– Показываю еще раз пример хорошей стрельбы, за которую в армии дают увольнение вне очереди.

Он вскинул автомат, коротко нажал на спусковой крючок, воздух задрожал от негромкого вспарывающего звука, – будто тупой нож всадился в ткань и сделал надрез, – вторая черная коряжка, расположенная метрах в тридцати от Каукалова, превратилась в ошмотья: была коряга – и не стало ее.

– Понял? – спросил он Аронова.

– Понял, – ответил тот, сглотнув слюну.

– На! – Каукалов вновь протянул автомат напарнику. – Покажи класс!

Класса Илья не показал – не было навыка. Он не попал ни в корягу, торчавшую из осыпавшейся боковины оврага, ни в перевернутый березовый комель, взметнувший в воздух свои оборванные корни, ни в глиняную голову, наподобие муравейника вспухшую на дне оврага.

Если до коряги было двадцать метров, до перевернутого комля двенадцать, то до глиняной головы всего ничего – метров семь. И все равно Аронов не попал. Каукалов даже крякнул от досады, сморщился, будто на зуб ему попало что-то кислое.

– Ну и ну! – только и сумел произнести он.

– Извини, – смущенно улыбнулся Аронов, – зато я незаменим в другом.

В чем был незаменим Аронов, Каукалов не знал и спрашивать не стал, перехватил у Ильи автомат, привычно вскинул его, нажал на спусковую собачку, но выстрелов не последовало – рожок был пуст. Каукалов выругался, вскинул второй автомат и короткой, в три выстрела, очередью разнес глиняный нарост. Тот лопнул, будто воздушный шар, превратился в сухие брызги.

Следом Каукалов разнес березовый комель с обрубленными щупальцами, за ними – корягу. Когда-то коряга была справным деревом, осиной или кленом, но овраг слизнул ее, уволок в преисподнюю – ничего не осталось от дерева, только гниль.

Новый автомат был неплохо сработан, бил точно, пули не «косили», мушка не была сбита набок. Единственное, что плохо, – на ложе и прикладе, сколько ни вытирай тряпкой, обязательно остается смазка, делает руки жирными, это вызвало у Каукалова некое раздраженно-брезгливое ощущение, будто он вляпался в какое-то дерьмо.

– Да, Илюша, дело твое – швах, – произнес он тусклым голосом, – стрелять ты совсем не умеешь.

Илья виновато развел руки в стороны:

– Чему не научен, тому не научен.

В рожке второго автомата оставалось еще патронов десять. Каукалов отдал автомат Илье. Развернул его на сто восемьдесят градусов, под уклон, показал на кривой кусок ствола, вросший в глину.

– Попробуй-ка попасть вон в ту кривулину. Только вначале тщательно прицелься, а потом уж нажимай на собачку. И не дергай ее, нажимай плавно. Пла-авно.

Он терпеливо, удивляясь, откуда у него взялись такие способности, объяснил Аронову, как надо целиться, как ловчее прижимать к себе приклад, как лучше держать автомат в момент передергивания затвора. Простые истины, которые отработались у сержанта Каукалова в армии до автоматизма, стали привычкой и совсем были неведомы необученному штатскому Илье Аронову.

Аронов из очереди в десять выстрелов сделал два попадания – над кривулиной в двух местах взвились черные ошмотья. Илья от радости даже подпрыгнул:

– Е-е-есть!

И все равно первое знакомство Аронова с оружием Каукалов оценил на единицу, если брать школьную, хорошо памятную им с Илюшкой систему оценок. А Аронов, напротив, был своей стрельбой доволен. У каждого свое.

Каукалов загнал машину в гараж, ключ от гаража отнес деду Арнаутову.

– Ты чего в молчанку играешь? – сощурившись так, что авоська морщин нырнула своими нитями не только под седину виска, а пошла и дальше, испещрила лоб, спросила Арнаутов.

– Я не играю, – произнес Каукалов, не глядя на деда. – Устал что-то…

– Все устали, – заметил дед. – Ты не один такой. Как машинки?

– Обе в норме. Очень хорошие. Шить одежду можно. Что на одном агрегате, что на другом.

– Ты, парень, это… – старик Арнаутов отвернул обшлаг спортивного костюма и близко к глазам поднес часы, поморгал недовольно, вглядываясь в стрелки, – сегодня вечером, в восемь часов, подрули к Олечке Николаевне домой, – не выдержал, подмигнул Каукалову, – велела обязательно быть… По очень важному делу.

Каукалов сощурился, будто смотрел в прорезь прицела, в упор глянул на деда. Дед зябко пошевелил плечами, словно бы ему холодно стало. Добавил, жуя слова больными сточенными зубами:

– Да, она так и велела передать: по очень важному делу. – Арнаутов приблизился к Каукалову, обхватил его руками за плечи, дохнул чем-то кислым – то ли брагой, то ли заплесневелым хлебом, спросил, будто в ухо выстрелил: – А еврейчик твой как?.. Двадцать очков из ста может выбить?

– Плохо, – не стал скрывать Каукалов, но больше ничего не сказал – ни к чему старику Арнаутову знать, что происходит у него с Ароновым, пусть выстраивает свою схему и в нее вписывает людей: самого себя, Илюшку Аронова, любвеобильную подполковничиху, его – Женьку Каукалова… И так далее.

– Не забудь – в восемь ноль-ноль, – старик постучал крепким прокуренным ногтем по стеклу своего модного хронометра.

Ровно в восемь, минута в минуту, Каукалов позвонил в дверь знакомой квартиры. Долго не открывали, и Каукалов, с досадой подергав одной щекой, подумал, что «мадама» еще не пришла, собрался было уходить, но что-то удержало его, и он снова надавил пальцем на кнопку звонка.

Наконец дверь распахнулась. На пороге стояла Ольга Николаевна, длинноногая, белокожая; розовый, аккуратно простеганный в косую клетку халатик едва прикрывал ее потрясающее тело. Она смотрела на Каукалова большими близорукими глазами по-девчоночьи доверчиво и как-то беспомощно – все-таки Ольга Николаевна умела быть очень разной. Каукалов невольно сглотнул слюну.

Густой, тяжелый, видать, очень дорогой парик плотно сидел у нее на голове и выглядел не менее своим, чем у иной дамочки родные волосы. Во всяком случае, если бы Каукалов не увидел рядом с собой на подушке лысеющую голову Ольги Николаевны, он ни за что бы не догадался, что она носит искусственные волосы. Каукалов вновь сглотнул: все-таки Ольга Николаевна была соблазнительной.

– Проходи, – произнесла она с легкой улыбкой и круто, как-то очень резко, по-солдатски развернувшись, двинулась в глубину квартиры. На ходу скомандовала: – Дверью только посильнее хлопни, а то замок начал что-то заедать.

Каукалов послушно хлопнул дверью – в ответ где-то тонко звякнуло стекло. Ольга Николаевна на ходу, не поворачивая головы, выругалась матом.

Как она это сделала, Каукалову понравилось, он не сдержался, растянул рот в одобрительной улыбке. Обычно мат не идет женщинам, но только не Ольге Николаевне.

– Я тут обнову тебе привезла, – и добавила строгим учительским тоном: – А пока марш в ванную!

Каукалов увидел, что на кровати лежит новенькая милицейская форма. На серой форменной куртке погоны капитана, а справа, к карману, куда обычно цепляют ордена, привинчен наградной милицейский значок.

– Одевайся! – приказала Ольга Николаевна Каукалову, и тот, подхватив с постели серые суконные штаны с красным кантом, торопливо натянул их на себя. Потом надел куртку с новенькими, плохо гнущимися погонами.

Впрочем, форма была новенькая, неглаженая, пахнущая резкой химией, отпугивающей разных мух, паучков, моль, прочих любителей полакомиться казенным добром, рукава мятые, на брюках вместо одной складки нарисовалось целых три. Ольга Николаевна обошла кругом босого, кривовато стоявшего на ковре Каукалова.

– Отгладить форму – это проще пареной репы… Ну-ка, подними руки! Фриц из Сталинграда… – Она пощупала Каукалова под мышками, спросила: – Не жмет? – Дернула куртку за полу, ответила сама себе: – Не жмет. Длина нормальная. – Ухватив пальцами складочку ткани на брюках, сильно потянула. Тонкие изящные пальцы Ольги Николаевны были цепкими, ткань на брюках затрещала, но не порвалась. – Ну что ж… – удовлетворенно заключила она и опять обошла Каукалова. – Все о’кей! Сам-то ты как ощущаешь себя в этой одежде?

– Нормально, – ответил Каукалов, хотя форма ему не нравилась – не только милицейская, а всякая вообще. Это присуще каждому человеку, прибывшему из армии: два года, проведенные там, способны отбить вкус ко всякой одежде, имеющей погоны, но высказываться по этому поводу не стал.

Из-под тахты Ольга Николаевна достала плотный полиэтиленовый пакет, кинула на ковер.

– Это – форма для твоего напарника, – потом вытащила еще один пакет, также кинула на ковер. – А здесь – полевая форма, пятнистая, два комплекта.

– Спасибо, – тихо, чуть растерянно, словно бы не зная, что сказать, поблагодарил Каукалов.

– Этот старый валенок Арнаутов зовет твоего напарника еврейчиком. Он что, действительно еврей?

– Да.

– Час от часу не легче, – с досадою поморщилась Ольга Николаевна.

Каукалов развел руки в стороны.

– Что есть, то есть. Мы с ним знакомы со школьной поры, – Каукалов, любопытствуя, какое же звание Ольга Николаевна «присвоила» Илюшке Аронову, нагнулся, приоткрыл пакет, увидел три лычки на погонах – сержант, значит, будет Илюшка, – пошевелил пальцами босых ног. Получилось смешно, и Ольга Николаевна невольно улыбнулась. Каукалов помял рукой ткань ароновской формы и спросил первое, что пришло в голову: – Мы в этой форме не запаримся?

– Не запаритесь! Наоборот, скоро зима, мерзнуть будете.

Подумав о том, что зима в Москве иногда выпадает жесткая, Каукалов согласно кивнул. А с другой стороны, слякотных, очень теплых зим тоже полно – сколько раз уже было, когда на первое января, в разгар самого лучшего зимнего праздника, шел нудный осенний дождь, обкладной, на весь день, как в каком-нибудь насморочном сыром ноябре. В природе все перемешалось, и какая будет зима, не предскажет уже никто.

Ольга Николаевна с маху упала на тахту, роскошный розовый халат расползся в стороны. Каукалов, глядя на обнажившееся тело, сглотнул слюну и медленно, будто во сне, прямо в форме повалился рядом…

А потом Ольга Николаевна давала наставления: в форме дома не появляться; исходной базой на первых порах считать гараж старика Арнаутова. А потом… потом надо будет подобрать специальное помещение – скорее всего квартиру, в которой Каукалову с напарником надлежит обосноваться, там они уже могут ходить в форме, поскольку для всех, кто будет их встречать, для соседей, знакомых из ближайших «точек». Словом «точки» Ольга Николаевна определила магазины, ларьки, скамейки, на которых бессменно дежурят бабульки с кульками семечек, – они будут сотрудниками милиции. Точнее, какого-нибудь ее подразделения: отряда быстрого реагирования, отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, такие тоже созданы в милиции, либо, что самое лучшее, – дорожно-патрульной службы ГАИ.

– Теперь вот что, – Ольга Николаевна нервным движением выдернула из кожаной сигаретницы длинную темную сигарету с золотым ободком. Каукалов отметил, что этой сигаретницы у нее в прошлый раз не было, – резко щелкнув зажигалкой, прикурила, – надо экспроприировать «шестерку». «Семерку» вам придется оставить.

– Нет проблем, – сказал Каукалов, – хоть «мерседес» шестисотой модели. Нам, татарам, все равно…

– Дурак, – выругалась Ольга Николаевна, добавив несколько матерных слов. Каукалов вновь подумал о том, что мат ей здорово идет. – С «мерсом» тебя загребут в десять минут. Если не наши, то чужие, из какой-нибудь солнцевской или коптевской группировки. Все шестисотые «мерседесы» расписаны по Москве – либо за президентской структурой числятся, либо за группировками.

– А банки? – спросил Каукалов и в тот же миг – жаль, что запоздало, – понял: он задал нелепый вопрос. – У банков же полно шестисотых «мерседесов».

– Банки и группировки – это одно и то же. Банки под группировками ходят. Думаешь, что экспроприировал «мерседес» у банка, а на деле оказывается – у воровского авторитета Петьки Золотые Зубы либо у Редьки, Фофана или Капитана…

А машина, повторяю, должна быть обычная «шестерка». – Голос у Ольги Николаевны сделался незнакомым, каким-то сдавленным. Поманила к себе Женьку. Она действительно была неутомимой женщиной. – Мы ее перекрасим в «канарейку».

Каукалов понял, что все люди, на чьи шеи он накинул и еще накинет удавку, навсегда останутся у него в памяти, никогда не исчезнут, не сотрутся, они наверняка будут приходить к нему по ночам и спрашивать, за что же он их убил… Ведь если бы он просто потребовал у них машины – они бы отдали их без всякого сопротивления. Жизнь, какой бы ни была худой и нищей, все равно дороже машины, но Каукалов убивал их…

Так получилось и с владельцем «шестерки», которую Ольга Николаевна собиралась перекрасить под «канарейку». Каукалов долго выбирал машину: стоял на Тверской улице с поднятой рукой, голосовал, останавливал машины, окидывал их взглядом и отправлял дальше – то машина оказывалась старой, то двигатель стоял не тот, то еще что-нибудь было…

Наконец рядом тормознула зеленая, сочного чайного цвета «шестерка» с угрюмым плечистым парнем за рулем. Машина была та, что требовалось, – с третьим двигателем, хотя определить, какой движок стоит в машине, всегда бывает мудрено, но эта точно имела третий двигатель: сзади к крышке багажника была приклеена табличка с цифрой «1500». Каукалов разглядел ее, потому что «шестерка» проскочила чуть вперед.

Вид угрюмого здоровяка был внушительным, и Каукалов заколебался: а вдруг не справится с ним, вдруг это какой-нибудь каратист из рабочего района, мастер башкой ломать кирпичи, а зубами перегрызать стальные тросы?

Он, наверное, еще колебался бы некоторое время, пребывая в нерешительности, если бы не Аронов. Илья, не раздумывая ни секунды, спокойно открыл дверь «жигулей», сел рядом с водителем. Каукалову ничего не оставалось, как сесть сзади.

– Куда? – хрипло прорычал водитель, глядя в зеркальце заднего вида на Каукалова.

Каукалов раздраженно дернул одним плечом: и чего это все они наблюдают за ним? Ну будто сговорились! Всегда так: только он усядется сзади, так тут же натыкается на взгляд водителя.

– В Марьину Рощу, – поспешно отозвался Аронов, – в Седьмой проезд Марьиной Рощи, дом номер шесть.

Мрачный здоровяк, кивнув, глыбой навис над рулем и с места взял хорошую скорость. Машина оказалась резвой, мигом обогнала два «мерседеса» и непонятную модель с красным дипломатическим номером, прикрученным к бамперу.