Охота на охотников

– Ладно. Выхода у меня нет.

– Вот именно, нету. – Старик хмыкнул, сощурился недобро, затем, постукивая пальцем по железу, обошел машину кругом, похмыкал что-то про себя и вытащил из шелкового спортивного костюма пачку долларов. Все купюры в пачке были сотенного достоинства. Новенькие – казалось, они еще краской пахнут. Старик Арнаутов ударил пачкой о руку, будто веером и, тщательно слюнявя каждую бумажку, отсчитал три тысячи, протянул Каукалову: – Держи, орел!

Тот молча кивнул, не считая, сунул деньги в карман.

– И будь здоров! – Арнаутов протянул руку Каукалову. – Не кашляй, следи за температурой тела. Чтоб не падала. – Он снова засмеялся.

Рука у него была жесткая, крепкая, молодая – Каукалов не подозревал, что у старика может быть такое крепкое пожатие.

– Пошли! – Каукалов подтолкнул напарника к выходу, – нам только бы до метро добраться, а там мы, считай, дома.

– Постой-ка, – произнес тем временем старик Арнаутов, безразлично глядя куда-то в сторону, в темень ржавых боксов. Он беззвучно притворил дверь гаража и ловко, будто фокусник, защелкнул сложный замок. Когда Каукалов остановился, поманил его пальцем: – Подь-ка сюда!

Каукалов подошел.

– Ты, братец мой Иванушка, не обижайся, что я тебе столько заплатил, – сказал старик Арнаутов, – а заплатил я тебе много. Другие заплатили бы в два с половиной раза меньше, – это первое. Второе. Это я сделал только ради тебя. Третье. На будущее… Промышлять старайся не «жигулями», а бери иномарки. За иномарку получишь больше. И четвертое. Саньке моему не звони. Понял?

Не сразу дошло до Каукалова, что старик о внуке своем говорил. А ведь Санька – армейский корешок, закадычный друг по первому году службы. Хлебнули они тогда много – в основном горького, сладкое им не всегда даже к чаю перепадало. Их, двух москвичей, неизменно хотели унизить, называли «столичными лохами», посылали чистить гальюны, а потом, когда дед вызволил Саньку из армии и увез в Москву, Каукалову жить стало еще хуже.

– Не звони… Понял? – повторил дед Арнаутов.

– Понял, – произнес Каукалов тихо, – чем воробей ворону донял.

В проулке, когда вышли на свет, Каукалов достал из кармана деньги, отсчитал две тысячи, отдал напарнику.

– Держи! Как и договаривались.

Лицо Илюшкино едва приметно дернулось, взгляд сделался туманным.

– Так ведь же…

– Держи! – Каукалов снова ткнул ему деньги. – Дают – бери, бьют – беги!

– Давай поровну!

– Нет. Я же обещал, что ты заработаешь две штуки – две штуки тебе и даю.

– Ладно, – сказал Аронов, принимая деньги, – у меня найдется приемщик получше этого угря в галошах.

– А вот это – дело! – одобрил Каукалов. – Действительно, найди другого угря! Пусть он будет судаком, пусть будет щукой или язем, но более щедрой рыбой, чем старый мухомор.

Через два дня они взяли другую машину – «опель» редкого серебристого цвета, за рулем которого сидел улыбчивый редковолосый парень с красным носом и повадками «голубого» – он сразу положил глаз на Каукалова и очень внимательно следил за ним в висевшее над головой зеркальце заднего вида: поймав взгляд Каукалова, расцветал, словно красная девица. Каукалов сидел с непроницаемым, почти каменным лицом – делал вид, что не замечает. Аронов вальяжно развалился впереди, закинув на кожаное сиденье руку.

На этот раз направлялись в сторону Юго-Запада, ехали по угрюмой, пустынной набережной. Впрочем, пустота многолюдного города стала для Каукалова уже привычной; ошеломляла она лишь в первое время, а сейчас нет, сейчас уже не ошеломляла. Каукалов даже специально считал машины, попадавшиеся навстречу – их на всей длинной набережной оказалось лишь две: старая «Волга» с визгливыми тормозами и пьяно вихлявшая иномарка. Вел ее могучий битюг с тяжелым бритым затылком – явно чей-то охранник.

Каукалов неодобрительно покосился на битюга-охранника: «Вся Россия состоит из охранников, торговцев да бомжей. И еще – из банкиров. Никого больше в России, похоже, нет – только эти люди… Что происходит? – Он перевел взгляд на надушенный затылок водителя, чуть приподнял голову и встретился в зеркальце с источавшими сладкую тоску глазами «голубого», выругался про себя: – Тьфу, гнида!».

Машину «голубой» вел довольно ловко – имел опыт в этом деле, руль крутил едва ли не одним пальцем, поглядывая в зеркальце на Каукалова, двусмысленно хихикал. Каукалов сжимал в карманах куртки кулаки и мрачно отводил глаза в сторону черного немытого парапета, за которым тяжело плескалась вода невидимой реки.

«Ну, погоди-и, – думал он, мстительно стискивая зубы, – ну, погоди-и…»

Поймал себя на мысли, что почему-то испытывает к своим жертвам ненависть. И к первому водителю, несчастному, серому, как мышь, неприметному, и сейчас. Что это? Может, в его характере появилось нечто новое, то, чего раньше не было?

Водитель попытался с ним заговорить, но Каукалов сделал вид, что не слышит. Тот капризно надул губы и замолчал.

Когда машина приблизилась к железнодорожному мосту, Каукалов выхватил из кармана веревку и, лихо щелкнув ею в воздухе, будто бичом, перекинул через голову шофера. С силой дернул на себя, разом обрывая крик несчастного – послышалось лишь куриное сипение, «голубой» взвился над сиденьем, пытаясь выбраться из петли, Аронов поспешно перехватил руль, выровнял вильнувшую машину и дернул вверх рычаг ручного тормоза. Каукалова бросило вперед, он ослабил петлю на шее «голубого», и тот, захватив полным ртом воздух, заорал от ужаса, заметелил руками, задергал ногами. Каукалов, выматерившись, напрягаясь всем телом, передвинул петлю на шее водителя, потянул один конец в одну сторону, другой – в другую, и дикий крик разом превратился в задавленное сипение.

Каукалов стянул удавку посильнее, сипенье переросло в злой хрип, из-под взметнувшейся тяжелой пряди волос на Каукалова глянул один огромный, вылезший из орбиты глаз, опалил пламенем. У Каукалова даже мурашки по коже поползли. «Голубой» снова зашарил руками по воздуху, ухватился пальцами за воротник каукаловской куртки, больно впился ногтями в кожу на щеке.

– Илюха! – вскрикнул, морщась от боли, Каукалов.

Хорошо, Аронов оказался глазастым: засек железяку, валявшуюся под ногами «голубого», поспешно выхватил ее – железяка оказалась обычным шкворнем, тяжелым, неувертливым. Сразу видно, для обороны приспособлена, – и, коротко размахнувшись, ударил «голубого» по локтю, по самому больному месту – выступающей костяшке-чашечке. Тот замычал обреченно, страшно. Аронов ударил еще раз – уже сильнее, с оттяжкой. Рука «голубого», разом обессилев, оторвалась от шеи Каукалова.

Он не ожидал, что водитель будет так сопротивляться и вообще сумеет найти в себе столько силы, воли к жизни.

– Пидар! – повторил он брезгливо, зло, дернул головой. Каукалову было больно, по щеке у него текла кровь. – Сотри мне кровь с физиономии, – попросил он напарника, руки его были по-прежнему заняты, он продолжал стягивать удавку.

Аронов потянулся к нему за платком, промокнул кровь, обильно проступившую на щеке.

«Голубой», будто живой, повалился на руль машины, голова его глухо стукнулась о край баранки.

– Хорошо, что без крови, – Аронов стер рукой противный липкий пот, проступивший на лбу. – Машину замывать не придется. Он со страхом и уважением глянул на приятеля: – Вот что значит опыт!

Каукалов хрипло, полной грудью вздохнул, также стер пот со лба.

В следующий миг он вскинулся от резкого автомобильного гудка, оглушившего его, отпрянул в сторону, ударился головой о стекло, тоскливо выматерился, но быстро сообразил, в чем дело, вцепился рукой в воротник пиджака «голубого», дернул на себя, заваливая обмякшее тяжелое тело. Автомобильный рев, способный встревожить полрайона, прекратился.

– Фу! – Аронов невольно схватился за сердце. – Так ведь и родимчик может случиться.

А все было просто – «голубой», сползая неуправляемым телом под колонку руля, лбом вдавился в выпуклое посеребренное блюдце сигнала.

Каукалов не выдержал и со всего маху ударил мертвеца по голове.

– Тебе, Илюшк, придется кастетом обзавестись. Только кастетом можно размозжить голову человеку и не оставить никаких следов.

– А может, лучше камень в кармане держать? – опасливо выдохнул Аронов. – Тюк по темени – и нет товарища!

– Кастет, – упрямо повторил Каукалов. – Камень может из пальцев выскользнуть, и тогда ты сам получишь по темени.

– Кастет, так кастет, – сник Илюшка, скосил глаза на труп.

– Все, мотаем отсюда, – Каукалов ухватил «голубого» за шиворот, стянул с сиденья. Не выдержав, прикрикнул на напарника: – Чего сидишь? Помоги!

Набережная по-прежнему была пуста – ни одной машины. Когда «голубого» перебросили на заднее сиденье, Каукалов успокоился, вытащил из кармана пачку «мальборо», закурил. Покосился на убитого, «удобно разлегшегося» на заднем сиденье, опять ощутил, как внутри у него жарким костром вспыхнула ненависть к этому человеку.

Он понял, что все свои жертвы – и прошлые, и нынешние, и будущие – отныне станет ненавидеть. За то, что они есть. Видимо, таков закон «большой дороги». А он теперь человек с «большой дороги».

– Обыщи этого балеруна! – приказал он Аронову. – У таких артистов из погорелого театра обычно с собою бывают доллары.

Аронов, влажнея глазами, брезгливо, двумя пальцами, оттянул у «голубого» лацкан пиджака и засунул руки в карман. Пошарил там. Лицо его посветлело:

– Есть!

В кармане действительно оказались доллары – баксы, как их звал московский люд, – восемь бумажек по пятьдесят долларов каждая. Аронов извлек еще какое-то удостоверение, хотел было присовокупить к пачке долларов, но Каукалов остановил:

– Не надо! Пусть будет с ним.

Аронов с сожалением сунул удостоверение обратно, потом выдернул снова, открыл:

– А знаешь, ты угадал – он действительно балерун.

– Что, в Большом театре работает?

– В Большом, – Аронов пошарил в другом кармане, нашел какой-то картонный пропуск, сунул обратно. – Надо же, а наших родных, деревянных, ни копейки.

– Все. Поехали, – повелительно произнес Каукалов, сел за руль, похвалил «голубого»: – в чистоте, в порядке содержит машину.

– Содержал, – поправил Аронов, оглянулся на «голубого», лежавшего на заднем сиденье с задранным вверх острым подбородком, произнес с неожиданным уважением в голосе: – А ловко ты его! Ни одной кровинки… Как живой лежит.

– Живой… – Каукалов хмыкнул.

– Слушай, а нас за это… – Аронов не договорил, провел пальцем по горлу. – А?

Каукалов скосил на напарника насмешливые глаза.

– Да ты что, батяня! Кому мы нужны? Время советской власти, когда за это брали за хибос, кончилось. Все! Сейчас – другие времена, другие нравы. Ты думаешь, страной управляет президент? Во! – Каукалов сложил пальцы в фигу, показал Аронову, повторил азартно, хрипло, с торжеством: – Во! Его главы администраций? Во! – он тряхнул фигой в воздухе. – Мэры? Во! Мы управляем, мы! – он ткнул себя кулаком в грудь. – В каждом районе сидит свой пахан и решает, кто прав, кто виноват, творит суд, и к нему на прием ходит население. Как когда-то к первому секретарю райкома партии. Все, Илюшенька, кончилась власть Советов. Насоветовались. Сейчас наша власть наступила, наша!

Аронов несколько раз взмахнул рукой, пробуя что-то сказать, вставить хотя бы пару слов – не получилось. Каукалов говорил слишком азартно, слишком жестко. В таком состоянии люди обычно не слышат других, и Аронов сник. Оглянулся на «голубого», заваленного, подобно зверю на охоте, спокойно и равнодушно подумал о том, что раньше смертельно боялся трупов, крови, отворачивался от каждого «жмурика», провожаемого под погребальную музыку Шопена на кладбище, бледнел, а сейчас ничего – привык. «Со второго раза привык, надо же!» – лицо Аронова украсила слабая улыбка.

Впрочем, в следующий миг внутри у него что-то дернулось, в груди возникла далекая боль. Возникла и тут же исчезла.

Неожиданно совсем близко от них загрохотало что-то тяжелое, гулкое. Каукалов резко нажал на газ, собираясь отрываться от преследования, но в следующий миг сбросил ногу с педали и нервно рассмеялся. Прокричал громко, стараясь осилить железный грохот:

– Это поезд!

По металлическому мосту шел грузный, с нескончаемым хвостом вагонов товарняк.

– Как бомбежка в войну, – Аронов поежился, – слишком много грохота.

– Откуда знаешь, какая бомбежка была в войну? В войну еще не только тебя – даже твоих родителей не замышляли.

– Читал.

– Читатель! – Каукалов недобро усмехнулся.

Они проехали по набережной километра полтора, остановились в месте совсем глухом, где дыхание города уже почти не чувствовалось. Каукалов прижал «опель» к узкому тротуарчику, проложенному вдоль парапета, выбрался из машины, вгляделся в темноту.

– Никого!

Вдвоем они проворно вытащили «голубого» из салона, перевалили через парапет. «Голубой» вошел в воду, будто опытный пловец – головой вниз, почти без звука и брызг. Аронов отряхнул руки.

– Плавай, путешественник! Счастливого пути!

Через несколько минут они были уже далеко от той набережной и от того парапета. Аронов повеселел, отпускал шуточки, пробовал развеселить и напарника, но тот был угрюм, на розыгрыши не поддавался, и в конце концов Аронов тоже сник, устало откинулся на спинку сиденья.

– Ты чего, Жека?

– Думаю, что нам делать с этой машиной? Кому ее спихивать? Ты со своими толстосумами еще не связался?

– Пробовал, но дядек, на которого я рассчитывал, находится в отпуске, отдыхает в Греции. Через пару недель должен вернуться.

– Пара недель – это много. Значит, опять к деду Арнаутову? – Каукалов дернул головой. – Неприятен он мне…

– Мне тоже. Может, мы поспешили с этой машиной, а? – Аронов хлопнул ладонью по панели «опеля». – Может, нам надо было моего дядька подождать?

– Нет! – Каукалов взялся пальцами за рукав куртки, оттянул его, помял пальцами. – Я уже не могу, Илюшк, ходить в этом старом тряпье. Мне нужна новая одежда. Нормальная. Модная.

– Тогда что же делать?

– Ехать снова к деду Арнаутову. Ведь твой дядек тоже может оказаться несъедобным пряником. А дед Арнаутов хоть и ублюдок, но знакомый ублюдок.

Аронов зажал подбородок в кулак, кивнул, соглашаясь с напарником. Жека прав насчет пряника, ведь так все может случиться. Каукалов же думал сейчас о том, что наступит момент, когда ему станет важен сам процесс насилия, возвышения над людьми, а не результат. Сегодня он здорово ощутил, что убийство – это творчество, оно вдохновляет, добавляет бодрости. Не совсем понял, в чем дело, но когда давил балеруна и тот вздымался над сиденьем, пытаясь головой всадиться в потолок, скреб руками по воздуху, он ощущал, что силы, находившиеся в балеруне, перекачивались в него, им словно надо было найти нового хозяина, переместиться в новую оболочку.

Каукалов охотно раскрылся этой неожиданной подпитке, всосал в себя энергию, вытекавшую из умирающего, и сейчас чувствовал себя гораздо лучше, чем тридцать минут назад, до того, как они расправились с водителем.

Приятно осознавать, что ты сильнее своей жертвы. Это тоже добавляет сил. Каукалов не выдержал, улыбнулся, но в следующую секунду досадливо сморщился: все-таки этот тонкогубый вертлявый лох причинил ему боль, здорово разодрал щеку.

Но настроение все равно не испортилось. Он снова улыбнулся, остановившись перед красным фонарем светофора, скосил глаза на напарника и, не удержавшись от прилива чувств, ткнул его кулаком в плечо.

Тот косо глянул на Каукалова и пробормотал с нескрываемым восхищением:

– А ты, Жека, смотрю, ничего не боишься. Ни покойников, ни крови.

– Ничего, – спокойно подтвердил Каукалов. Про себя он подумал, что общество надо чистить от разных «голубых», «розовых», «зеленых» и прочих «цветных». Для этого в городе должны быть санитары. Так что он, Евгений Каукалов, – самый настоящий санитар.

Старик Арнаутов открыл дверь сразу же, едва Каукалов нажал на кнопку звонка – дед будто бы ждал гостей.

Не отвечая на вежливое каукаловское «здравствуйте» и вообще не говоря ни слова, старик зорко глянул на поздних гостей, словно проверял, не привели ли они за собою хвост, усмехнулся краем рта. Взял связку ключей и кинул Каукалову.

– Значит, машину я загоняю в гараж, как и в прошлый раз, да? – На лице Каукалова возникла улыбка, которую раньше Илюшка Аронов не видал у него – заискивающая, жалобная, ущербная. – Да? – И ничего не поймав во взгляде деда Арнаутова, не разглядев там ни запрета, ни разрешения, заторопился, зачастил: – На этот раз у нас иномарка. То, что надо. «Опель» модного серебристого цвета.

Арнаутов сделал рукой небрежное движение, словно бы отсылал мальчика-разносчика за сигаретами в лавку. Он так и не произнес ни одного слова…

Загнав машину в гараж, Каукалов выбрался из «опеля» и выругался.

– Такой карп схряпает нас без всякой музыки и не моргнет. Проглотит вместе с костями, – поддерживая напарника, озадаченно произнес Аронов и почесал затылок. Он хорошо понимал, почему ругается Каукалов, – даже магнитофон не надо будет включать. И мясорубку тоже.

Каукалов снова выругался, вскинул руку с блеснувшими на запястье часами, поморщился: время было позднее.

– Ну, где же этот старый пидар? – нетерпеливо проговорил он.

– Он нас заложить не может? – с опаской спросил Аронов. – Вдруг сейчас звонит в милицию и через пару минут сюда заявится взвод ментов с автоматами в руках?

– Нет, заложить он нас не может, – качнул головой Каукалов, – исключено. Он же повязан, он вместе с нами… Вот если бы он не выдал нам деньги за первую машину – тогда да…

Старик Арнаутов появился через десять минут, когда Каукалов уже и ругаться перестал, лишь тревожно поглядывал на дверь гаража да прислушивался к тому, что происходит на улице: а вдруг действительно там забряцают оружием крепкие парни в камуфляжной форме? Аронов, похоже, вообще отключился, замер у стены, откинув назад голову, закрыв глаза и засунув руки в карманы едва ли не по самые локти.

По-прежнему не говоря ни слова, Арнаутов начал обходить машину кругом, привычно цепляясь глазами за мелкие царапины.

– Хорошая машина, – тихим голосом проговорил Каукалов, просяще глянул на Арнаутова, сделал даже попытку остановить его, но опасливо отдернул пальцы и спрятал руку за спину. – Очень хорошая!

Арнаутов ничего не ответил, он словно бы не слышал Каукалова. Открыл дверцу со стороны водителя, выразительно шевельнул носом. Каукалов это засек, невольно подался вперед:

– Думаете, чем-то пахнет? Ничем не пахнет. Хотя машина и принадлежала одному «голубому» козлу из Большого театра… Но от него здесь ничего не осталось – ни следа, ни духа, ни даже отпечатков пальцев.

И на это Арнаутов ничего не сказал, лишь покосился на дверь гаража.

Судя по всему, он кого-то ждал.

Прошло еще несколько молчаливых, томительных минут. Послышалось фырканье хорошо отрегулированного автомобильного двигателя, сухое шуршание шин по гравию. Вскоре в гараж вошла высокая красивая женщина в черном приталенном костюме, под мышкой она непринужденно держала черную лакированную сумочку.

На кукольно-круглом, каком-то восковом лице ее вспыхивали яркими бликами, попадая в электрический свет, большие очки в розовой оправе, голова была тщательно причесана.

Женщина настороженно глянула на бледного, с запавшими щеками Аронова, которого уже потянуло в сон, перевела взгляд на Каукалова и лишь потом посмотрела на преобразившегося, неузнаваемо расцветшего радостной улыбкой старика Арнаутова. Сделала ему мах рукой. Старик расцвел еще больше, приложил к губам свои пальцы, звучно чмокнул их и ответно помахал рукой в воздухе – поприветствовал гостью.

– Вы не представляете, как я рад вас видеть, – произнес он восторженным, обретшим сахарные нотки голосом, боком продвинулся вдоль машины к гостье, наклонился и поцеловал ей руку. – Здрассте, Олечка Николаевна! – Затем, разворачиваясь в сторону Аронова и Каукалова, выпрямился.

Гостья тоже развернулась в их сторону.

– Это те самые молодые люди, о которых я вам, Олечка Николаевна, рассказывал…

Ольга Николаевна изучающе оглядела Каукалова – ощущение такое, словно бы она забралась к нему под одежду. Каукалов, почувствовав себя голым, зябко поежился.

– Это Каукалов, зовут Женькой, – представил его старик Арнаутов. – Евгений, значит… Служил когда-то вместе с моим внуком, – добавил он и тут же внес в дополнение оговорку: – Но к делу это отношения не имеет.

Гостья одобрительно наклонила голову, продолжая рассматривать Каукалова.

– А это… – старик протянул руку в сторону Аронова и раздраженно пощелкал пальцами, призывая Каукалова на помощь – он не помнил ни имени, ни фамилии Аронова.

Аронов молчал, и дед Арнаутов, еще немного пощелкав пальцами, опустил руку. Ольга Николаевна шагнула к Каукалову, громко щелкнула замком сумки и вытащила из нее красное кожаное удостоверение. Для нее, похоже, сейчас существовал только Каукалов, Илюшку Аронова она даже не замечала.

– Ты видел когда-нибудь такое удостоверение? – резко, на «ты», спросила она у Каукалова.

Каукалов почувствовал, как ноги у него делаются чужими, ватными, словно бы из них извлекли кости. На удостоверении было тиснуто золотом «Министерство внутренних дел», а вверху, над надписью, красовался новый российский герб – двуглавый орел. Каукалов широко открыл рот, сердце забилось оглушающе громко, от его сильного звука больно заломило виски. Воздуха ему не хватало, дышать стало совсем нечем, перед глазами образовалось дрожащее розовое пятно, в нем перемещались какие-то бескрылые мухи, вызывая оглушающий стук в ушах да отчаянную боль в затылке. Каукалов беспомощно глянул на дверь – дорогу ему перекрывал старик Арнаутов, стоял там в позе энкавэдэшника, смотрел на Каукалова сощуренными глазами и улыбался.

Конечно, можно сшибить старика с ног, но явно у него в кармане пистолет, и каким стремительным ни будет бросок Каукалова, пуля все равно окажется быстрее. Каукалов не выдержал, застонал от боли и досады: это надо же, так бездарно вляпаться! А с другой стороны, даже если сейчас он сможет уйти из гаража, его все равно найдут: у этих людей есть его адрес, его приметы, если его самого не смогут поймать, то арестуют и посадят в клетку Новеллу Петровну… У Каукалова невольно дернулись и задрожали щеки. Сразу обе.

Из далекого далека до него донесся грубоватый смех Ольги Николаевны.

– По-моему, надо врача вызывать, – сказала она, – из состояния столбняка выводить.

– Не понадобится врач, – убежденно произнес старик Арнаутов, – Женька – парень мужественный, я его в армии видел. Знаю, какой он есть. Санька мой до сих пор дает о нем самые лестные отзывы…

Ольга Николаевна развернула свое страшное удостоверение, заглянула внутрь, потом громко хлопнула жесткими корками и спрятала удостоверение в сумку. Каукалов облизнул сухие губы.

– А вы… вы… – попробовал он произнести что-нибудь складное, осмысленное, но из этой затеи ничего не получилось.

Он скосил глаза на Аронова и вновь облизал губы. Илюшка распластался по стене, вжался в нее, размазался и, чтобы не упасть, поддерживал себя обеими руками, откинув их, словно крылья, далеко в стороны.

– Вы… вы… – вновь начал Каукалов и опять затих. Сил у него не было.

– Что, испугался, бедняга? – безмятежно поинтересовалась Ольга Николаевна и добавила неожиданно нежным, совершенно обезоруживающим тоном: – Дур-рак!

Старик Арнаутов довольно захохотал.

– Ну как кадр, Олечка Николаевна?

– Годится, – Ольга Николаевна сделала шаг к Каукалову, открыла сумку, достала оттуда внушительную пачку долларов, отсчитала четыре тысячи, – делала это демонстративно, чтобы деньги считал и Каукалов. Затем, небрежно свернув их вдвое, сунула Каукалову в нагрудный карман куртки. – Гонорар за «опель», – сказала она и хлопнула ладонью по капоту машины. – Это первое. Второе – моего эмвэдэшного удостоверения можете не пугаться. Вам оно худа не сделает. – Ольга Николаевна широко и весело улыбнулась, показав свои великолепные зубы. Непонятно только было, искусственные они или естественные, уж слишком хороши были. – Во всяком случае, пока вы со мной, – добавила она, – а вот добро сделает. Стоит вам попасть в какую-нибудь неприятность, как оно придет на помощь.

– Оно… оно настоящее? – одолевая самого себя, с трудом выдавил Каукалов.

– Более чем. Выдано Министерством внутренних дел Российской Федерации, имеет номер, подпись генерала с тремя звездами на погонах – заместителя министра, красную печать, продлевается каждый год и все такое… – Ольга Николаевна небрежно взмахнула рукой. – А деньги спрячь! – добавила она приказным тоном, увидев, что Каукалов потянулся к нагрудному карману, намереваясь достать оттуда доллары. – И желательно поглубже!

Каукалов все-таки достал доллары из кармана, разделил их пополам, – две тысячи в одной половинке, две тысячи в другой, – отдал Илюшке. Аронов тоже немного пришел в себя, щеки его немного порозовели, он перестал отчаянно втискиваться в стену, руки опустил.