Путь воина

– Там, за холмами. Чуть поотстали. Из лагеря им привезли еды и водки, опять же – шатер…

– А где мы находимся? Где, в какой стороне теперь наш лагерь?

– Тоже за холмами, только чуть дальше.

– А почему ты оказался вместо кучера?

– Так ведь он тоже там, за холмами.

– Пошел бы ты к дьяволу, Ганжа.

– Перейдете в шатер, я уйду. Не к дьяволу, а туда же, за холмы. Чтобы в случае чего…

– Постой, а что это за шатер?

– Шатер как шатер.

– Но кто его там установил?

– Никто не устанавливал. Едем. Видим: шатер стоит. Сухо в нем, тепло. Попоны, ковер.

– Что, так и стоял? И никого вокруг?

– Никого. Пергаментно.

Подойдя поближе, Хмельницкий узнал, что это стоит его собственный шатер. Тот самый, который вроде бы остался в лагере.

– Когда же ты успел перевезти его сюда, Ганжа? – рассмеялся Хмельницкий.

– Да кто ж его перевозил? Едем, стоит… Шатер как шатер… Чего зря мимо проезжать? Входи, полковник. Как полагается, – не уставал он поражать вождя повстанцев своим красноречием.

Вернувшись к карете, полковник обнаружил, что княгиня задремала. Все, что происходило в этой дикой, наполненной враждующими отрядами поляков, казаков, крымских и едисанских [11] татар степи, ее совершенно не интересовало.

«Каким же истинно королевским спокойствием нужно обладать, чтобы оставаться такой безучастной! – позавидовал Хмельницкий. – А многие подозревают меня в иезуитской надменности и презрению ко всему бренному. Хотя по сравнению с Королевой отверженных я всего лишь жалкий недоучка…»

Вежливо разбудив княгиню Стефанию, он вывел ее из кареты и, взяв на руки, понес к шатру. Ганжа тотчас же подогнал карету к шатру таким образом, чтобы загородить ее вход, распряг лошадей и куда-то исчез вместе с ними.

– Это и есть наш Градец-Карлове, княгиня, – объявил полковник, вводя Стефанию в шатер словно принцессу в замок. – Правда, на сей раз – степной… градец.

– Знать бы раньше, что он находится здесь, а не в нескольких десятках миль от Праги!

– Знать бы, Стефания.

– Мы возведем новый, наш градец, на этой самой возвышенности.

– Такого еще не случалось ни в одной из легенд. Но все-таки мы его возведем.

– Бог-дан…

– Сте-фа-ния…

– Бог-дан…

Она раздевалась с истинно королевским величием. И не отдавалась, не покорялась прихоти мужчины, не жеманничала, великосветски торгуясь и страдальчески набивая себе цену. Нет, она… одаривала собою мужчину. Одаривала того, кем дорожила и кем имела все основания гордиться.

Эта женщина вознаграждала его своим бархатным воркованием, своей пленительной улыбкой, той великой тайной женского естества, которую она сама только сейчас познавала со степным князем и с таким же восхищением, как и он.

– Вам ведь никогда не приходилось бывать с такой женщиной, правда, полковник?

– С такой – никогда.

– Бог-дан!..

– Сте-фа-ния!..

Несмотря на то, что в шатре было еще довольно прохладно, она предстала перед ним совершенно оголенной, и свет луны, пробивавшийся через приоткрытый полог и светлую ткань занавеси, мгновенно охватил ее своим холодным пламенем. Нежно прикасаясь руками к ее ногам, Хмельницкий медленно словно великомученик на подножие пылающего креста восходил на этот костер страсти, поражаясь его очищающей силе. Позабыв весь свой предыдущий любовный опыт, полковник восхищался тем жертвенным чудом, что совершался между ним и прекрасной, совершенно непонятной ему женщиной здесь, в походном шатре, посреди зарождавшегося степного утра.

Это были минуты забвения, сотканные из вечности.

Хмельницкий не обладал этой женщиной, а растворялся в ее ласках, погибал в ее томных вздохах и воскресал в ее призывных стонах.

– Сте-фа-ния…

– Бог-дан…

Сотни раз они одухотворенно изрекали свои имена, всякий раз вкладывая в них совершенно иной, только им двоим понятный смысл, подчиненный восторгу познания и зову тоски, роковой неминуемости их встречи и трагическому осознанию близкой разлуки.

– Сте-фа-ни-я…

– Бог-дан…

* * *

Проснувшись утром, Хмельницкий увидел, что лежит в шатре один, перед приоткрытым пологом, освещенным уже довольно ярким и теплым солнцем.

В шатре не осталось ничего, что напоминало бы о пребывании здесь женщины, и, закрыв глаза, полковник еще какое-то время пытался возродить в памяти то, что происходило здесь ночью. Однако очень скоро понял, что возродить такое невозможно, как невозможно вернуть себе загадочный, сладкий сон, перевоплотив его в непостижимый поток грешного бытия.

«Если все это было сном, то я согласен уснуть им навечно. Лишь бы все это было… Всегда. Пусть даже сном…»

Растирая рукой сонное лицо, он ощутил запах духов и задержал ладонь, почти мистически опасаясь, что эти духи – последнее, что позволит ему окончательно поверить в снизошедшую к нему лунную женщину посреди пылающего ночным сиянием и страстью походного шатра.

Насладившись этим эфирным воспоминанием, он подполз к выходу и, выглянув из шатра, охватил взглядом то, что происходило вблизи него.

К своему удивлению, полковник обнаружил, что совсем рядом, лишь на небольшом отдалении от его пристанища, сдерживаемая предупреждениями офицеров и мужской солидарностью, негромко бурлит привычная лагерная жизнь. Судя по всему, большая часть казаков вновь ушла к холмам для их учебного штурма. Еще две сотни упорно окапывались, причем делали это с такой поспешностью, словно враг уже был на подходе. А тем временем от костров и котлов веяло крепко настоянным на сале и чесноке казацким кулешом.

– Ганжа, черт бы тебя побрал, что здесь происходит?!

Полковник сидел напротив входа, на передке повозки, на которой стояло одно из орудий, и с философской задумчивостью смотрел в пространство перед собой, не то что не завидуя гетману, но даже не обращая на него внимания.

– Так ведь обленились же совсем, – кивнул в сторону новобранцев, изощряющихся на рытье окопов. – Вечером не уложишь, утром не поднимешь. А какие из них работнички – сам видишь.

– Побойся Бога, что ты несешь? На кой черт мне твои «работнички»? – поморщился Хмельницкий, качая головой так, словно приходил в себя после победной полковой попойки. – Где она? Куда девалась княгиня, Стефания?

– Так ведь кто ж ее знает, где?

– Что значит, «кто ее знает»? Где карета, лучники?

– Лучники там, где и карета. Так ведь знать бы, где они теперь – и карета и лучники. Еще на рассвете уехали. А я вот лагерь сюда перевел, чтобы тебя к лагерю не перевозить.

– Да на кой дьявол мне твой лагерь?! Ты мне по-людски объясни, где княгиня Бартлинская? Куда она ушла? И почему тайком от меня, не попрощавшись?

– Решила выступить еще до восхода солнца, – пожал плечами Ганжа. – Многие так поступают, чтобы день удлинить. Под вечер в Чигирине будет. Затем на Субботов глянет. Это уже когда на Корсунь пойдет.

Хмельницкий нервно пошарил вокруг себя, пытаясь нащупать саблю или пистолет. У него вдруг возникло страстное желание броситься на этого невозмутимого бездушного коротышку и изрубить его на мелкие куски.

– Так ведь оружие твое – у меня. Чтоб не под горячую руку, – с тем же омерзительным спокойствием объяснил ему Ганжа и, взяв лежавшую рядом с ним саблю, сунул ее в задранный к небу ствол орудия.

– Почему же не разбудил меня?! – метал молнии Хмельницкий, поспешно облачаясь и путаясь в одеяниях. – Как ты мог отпустить ее?

– Так ведь хотела бы – сама разбудила бы… И что ж ей тут, одной-единственной бабе на весь лагерь?

– Что значит «одной на весь лагерь»?

– К речке вон мыться пошла, так весь лагерь, полудурной-полусонный, за ней потянулся. Княгиня – это ж тебе не вдова, за тыном промеж двумя глечиками! [12]

– Ох, и христопродавец же ты! – отчаянно повертел головой Хмельницкий. – В бою погибнуть тебе не дано.

Выйдя из шатра, Хмельницкий сразу же бросился к коню и, вскочив на него, еще не оседланного, помчался к небольшим холмам, между которыми уводила в сторону Днепра едва приметная степная дорога, укатанная здесь когда-то еще повозками чумаков.

Поднявшись на один из холмов, он посмотрел вдаль. Ничего, кроме далекого степного марева да небольшой рощицы справа от дороги. И все же Хмельницкий не сдержался, погнал коня дальше. Гнал и гнал его, пока не достиг небольшого, едва пробивавшегося сквозь мелкий кустарник ручейка. Буквально свалившись с коня, он упал на прошлогоднюю траву и, повернувшись на спину, несколько минут лежал так, глядя сквозь подло выступившие слезы на высокое, подернутое голубоватой позолотой небо.

– Земля-то сырая, гетман. Зимняя, считай, – услышал он постылый голос Ганжи. – В нее, если уж ложиться, то так, чтобы никакая простуда не пристала. Пергаментно…

Тут же приблизились Савур и Седлаш. Подхватив гетмана под руки, они помогли ему подняться и подвели коня.

– Уезжая, княгиня сказала, что до середины лета пробудет в Кракове, у своей родственницы графини Конецкой, – молвил Ганжа. – Потом вернется туда же через год. Ну а где находится этот городок ее… этот чертов Карлов… так это, сказала, ты уже знаешь.

– Никогда не прощу этого тебе, Ганжа, – прорычал гетман. – Врагом моим лютым останешься.

– Ничего, поляки нас помирят, – благодушно успокоил его Ганжа.

18

К своему замку в Грабово Гяур прибыл на закате солнца. Грозная, обведенная мощной стеной цитадель казалась совершенно безжизненной: ни одного лица в привратных бойницах, ни одного голоса из-за окон замкового дворца. А перед ним – неподвижная массивность ворот, на которых ярко вырисовывался родовой герб Одаров – меч между двумя скрещенными щитами.

Приблизившись к воротам – подъемный мост был опущен, – князь дотянулся рукой до герба, как до святыни. Ему показалось, что он излучает какую-то магнетическую силу, которая пронизывает все его тело, проходя через него, как молния.

Оглянувшись, Гяур увидел, что Улич и Хозар сошли с коней и стоят, сняв шлемы и почтительно опустив головы.

– Это память не только о моих, но и ваших предках, – молвил Гяур. – То, что досталось нам из прошлых веков и что останется после нас: замок, герб, имена… и добрая слава.

– Одар! – негромко ответили русичи-оруженосцы.

– Кто там?! – донесся из башни хриплый бас. – Чьи воины?

– Прибыл владелец замка князь Одар-Гяур! – ответил Улич. – И чем скорее ты протрешь свои сонные глаза и откроешь их, тем меньше плетей тебе достанется, мощи святой Варвары!

– Да, прибыл сам князь? – спокойно уточнил страж, и по голосу, по акценту, с которым он говорил, князь определил, что это был кто-то из норманнов.

– Кто теперь управитель замка? – спросил Гяур, увидев перед собой рослого широкоплечего викинга в старой потрескавшейся куртке из воловьей кожи.

– Ярлгсон. Тот самый, которого вы назначили, князь.

– Вас тогда было трое норманнов.

– Теперь осталось двое: Ярлгсон и я, Эриксон. Третий, Грумм, погиб, когда мы сражались с повстанцами, пытавшимися захватить замок.

– Так, значит, он все же выдержал осаду? – с гордостью уточнил Гяур.

– Держался целую неделю, пока не прибыл какой-то конный полк, посланный нам из Пшемысля. Мы могли продержаться еще дня два, не больше. Не было пищи, не было воды, кончился порох. Но если бы все это было, если бы замок оказался подготовленным к осаде, мы бы положили под его стенами всю бунтующую орду.

Гяур сошел с коня, обнял норманна и так, почти в обнимку с ним, пошел через осадный двор к следующим воротам, за которыми начинался собственно замок, ибо эта, внешняя, стена была сугубо крепостной, как это заведено в любом укрепленном замке.

– Много людей погибло тогда?

– Немало, князь. Но княгиня ваша с дочерью живы. Мы боялись только за них.

Гяур признательно похлопал его по плечу. Он тянул с этим вопросом, побаиваясь услышать нечто страшное.

– Так они сейчас в замке?

– Отбыли к себе, в имение Ратоборово.

– Но ведь здесь безопаснее.

– Княгиню Власту почему-то угнетают наши мрачные стены, бойницы, подземелья… Чудились какие-то привидения и духи. Даже утверждает, что беседовала с вашим предком.

– Ты понимаешь, о чем говоришь, Эриксон?! Власта действительно беседовала с духом князя Одара?

– Об этом вам лучше расспросить Ярлгсона или ее саму. У меня создалось впечатление, что прекрасная княгиня способна общаться не только с духами, но и с позеленевшими в этих стенах камнями.

– Ты прав, Эриксон. Эта женщина способна беседовать даже с камнями. Особенно когда, глядя на нее, люди теряют дар речи.

Эриксон удивленно взглянул на Гяура и пожал плечами. Он был не из разговорчивых и воспринимал вещи такими, какими они есть. И слова тоже, так, как они сказаны.

Ярлгсон появился во внутреннем дворике замка, когда Гяур уже с удивлением осматривал обновленную стену, заново вымощенную брусчатку, восстановленный верхний этаж флигеля. Он помнил, что, уезжая во Францию, оставлял здесь не замок, а руины. И теперь с радостью подмечал, что все бойницы и башни восстановлены, появились новые хозяйственные пристройки.

– И все-таки вы вернулись, князь?! – мрачно обрадовался Ярлгсон. Он был чуть пониже ростом, чем его земляк Эриксон, зато непомерно выпяченная грудь казалась прикрытой толстыми латами. И ступал он, словно закованный в броню рыцарь, который только что сошел с коня. – Этот замок истосковался по вам, по хозяину, господин князь. С тех пор, как от нас ушел Януш Корчак, последний его владелец, он совсем осиротел.

– Мы возродим его, Ярлгсон. Вижу, вы зря времени не теряли. Почти весь замок обновлен.

– Здесь еще много работы. Но я всегда считал, что замок «Гяур» должен быть достойным своего князя.

Вместе они обошли все строения, поднимались на крепостные стены, спускались в подземелья. И наконец, оставшись только вдвоем, через тайный ход вошли в подвал, в котором хранились драгоценности. Ключом от этого тайника, его секретом, а следовательно, и доступом к драгоценностям, владел только Ярлгсон.

– Значительная часть вашего состояния была истрачена, – предупредил норманн, открывая перед князем заветный сундук. – Реставрация замка, осада, содержание обитателей…

– Странно, что здесь вообще что-либо осталось, – довольно равнодушно заметил Гяур.

– Но мы многое сэкономили. Когда польские войска прижали повстанцев к стенам замка, Джафар, литовский татарин, ночью провел через тайный ход десятерых из них. Мы не выдали пленных войскам, а разоружили и спрятали их в подземелье. В благодарность за спасение они потом полгода отстраивали замок только за питание и одежду. Вместе с теми двумя разбойниками – Орчиком и Гутой.

– Они все еще в замке?

– Отправились вместе с княгиней Властой в ее имение, чтобы оградить крепостной стеной хотя бы ее дом. С ними же поехало четверо оставшихся у нас повстанцев.

– Уж не ввели ли вы здесь рабство, Ярлгсон?

– Эти остались сами. Боялись возвращаться в родные края. Стали нашими, то есть вашими, извините, слугами. Кроме того, у нас появился еще один работник, германец Кюргер из Померании. С его помощью мы отремонтировали принадлежавшую вам мельницу, купили довольно большой участок пашни – тут один местный помещик разорился, и часть леса. Надеемся, что к нынешней осени наш померанец сумеет не только окупить расходы на землю, но и получить небольшую прибыль.

– Я тронут, Ярлгсон, – обнял его за плечи Гяур. – Вы непревзойденный управитель. Мне стыдно, что мое появление в замке не принесет вам ничего, кроме убытков. Во Франции мои дела тоже вроде бы процветают, но кошелек мой полнее от этого не становится. Скорее наоборот, – рассмеялся князь.

– Вы пополните его, насколько сочтете нужным. Никакие богатства не стоят того, чтобы вы, князь, хоть в чем-то ощущали нужду. Тем более что мы надеемся разбогатеть еще и за счет нашего заезжего двора.

– Какого еще двора? – не понял князь.

Швед вывел его на крепостную стену, выходящую в сторону села, и указал на три появившихся у нее строения.

– Владения Джафара, – объяснил он. – Сразу после восстания, пока по окрестностям еще слонялись группы гайдуков, мы устроили небольшой, временный заезжий двор прямо здесь, в крепости. Но потом поняли, что дело это выгодное. Теперь там, – кивнул он в стороне строений, – расположены гостиница, конюшня и трактир. Но родовитые аристократы по-прежнему могут ночевать в нескольких комнатах замка, на осадном дворе. Только за более высокую плату.

Гяур был поражен. Он понимал, что его собственной фантазии не хватило бы ни на одно из этих предприятий. Находись он все это время в замке, так и жил бы посреди руин.

– Я пробуду здесь три дня, – проговорил генерал так, словно испрашивал у Ярлгсона разрешения остановиться в собственном доме. – Всего три. Нужно привыкнуть к этим стенам, пейзажам, открывающимся из окон и бойниц замка. К мысли о том, что у меня тоже есть свое пристанище.

– Здесь красивые места, князь Гяур. Воздух, как в Швеции. Нигде в этой болотной стране не найдете вы такого чистого и здорового воздуха – это я вам говорю. Оставайтесь здесь не на время, навсегда.

– Я давно подозревал, что ты мечтаешь замуровать меня в одной из башен моего же замка, Ярлгсон. И теперь понимаю, что подозрения мои оправданы.

19

Теперь Хмельницкому уже окончательно стало ясно, что первый натиск штурмового отряда оказался отбитым, и пора отводить людей от крепости, чтобы не нести ненужных потерь. Распорядившись об этом, он продолжал осматривать Кодак с высоты прибрежного холма, не обращая при этом внимания на вспенивавшие днепровский плес ядра, коими крепостные бомбардиры пытались взорвать командующего повстанцами вместе с Казачьей Могилой, на которой гарцевал сейчас его конь.

Неудачу своих штурмовых сотен Хмельницкий воспринял с тем же философским спокойствием, с каким воспринимал бездарную пристрелку бомбардиров. Он и не рассчитывал на быстрый успех двух своих рот. Ликуя на стенах крепости, насмешливо потрясая над головами оружием и улюлюкая вслед откатывавшимся казакам, польские пехотинцы и германские рейтары еще, очевидно, не поняли, что первый штурм был всего лишь разведкой боем. На нее гетман Хмельницкий бросил две свои тыловые сотни, в которые были собраны стареющие, почти не обученные воинскому мастерству крестьяне да обозники, жаждавшие, однако, доказать всему славному рыцарству, что их воинские потуги явно недооценивают.

– Ну что, гетман, – показался на склоне возвышенности полковник Кривонос, – после разведывательного натиска за этими стенами тайны для нас уже не существует? – осадил он коня в нескольких метрах от командующего. – Пора бросать в бой казачью гвардию.

Хмельницкий осматривал в подзорную трубу башни и валы крепости и молчал. Ему вдруг вспомнилось, как он впервые оказался в этой крепости. Это случилось еще в те дни, когда он появился под стенами Кодака в свите тогдашнего великого коронного гетмана Станислава Конецпольского, по поручению и под присмотром которого фортификатор де Боплан возводил сию крепость.

Вместе с французским инженером и еще несколькими казачьими офицерами реестра Хмельницкий почти час осматривал этот выстроенный из красноватого гранита в виде пятиугольной звезды укрепленный замок. Окаймленный мощными наружными башнями и артиллерийскими бастионами, грозно возвышавшимися над высокими каменистыми валами и широким рвом, он, наверное, казался тогда Конецпольскому совершенно неприступным.

Когда осмотр был завершен, гетман и де Боплан неожиданно подошли к стоявшему чуть в стороне от остальных офицеров Хмельницкому и, словно бы не замечая его, коронный гетман самодовольно сказал французу:

– Абсолютно уверен, господин де Боплан, что взять штурмом это ваше творение казаки так никогда и не смогут. Не говоря уже о татарах, которые вообще не решаются приближаться к подобным крепостям.

– Разве что прибегнут к длительной осаде, – скромно согласился фортификатор.

– Ну, слишком долго осаждать эту крепость мы им попросту не позволим. Запасы пороха и продовольствия в ней всегда будут таковыми, что их хватило до прибытия подкрепления.

– Это очень важно, – согласился де Боплан, пребывавший в прескверном настроении. Потом он признался Хмельницкому, что в подобной мрачности находился всегда, когда завершал строительство крепости или реконструкцию какого-либо замка. В очередной раз оказавшись не у дел, он начинал чувствовать себя никому не нужным. – Поскольку весь мой опыт подсказывает, что подкрепления, идущие к осажденным крепостям, в большинстве случаев опаздывают.

– Слушая ваши мрачные пророчества, можно подумать, что вы возвели не мощную крепость, а лагерь из казачьих повозок, – недовольно пробрюзжал Конецпольский, гордившийся крепостью так, словно это он начертил план и собственноручно возвел на днепровском берегу гранитное чудо, становившееся отныне самым южным форпостом Речи Посполитой.

– Иногда лагеря из повозок бывают не менее неприступными.

– Давайте лучше попытаемся взглянуть на этот замок глазами будущего казачьего гетмана, – напомнил Конецпольский французу о стоявшем рядом Хмельницком. – Что скажете, господин генеральный писарь, как вам эта крепость? Небось повнушительнее, чем Каменец? Рискнули бы взять ее штурмом?

– Не только бы рискнул, но и взял бы.

– С казачьей пехотой да против двадцати восьми крепостных орудий и нескольких тысяч ружей и фальконетов?

– Видите ли, господин коронный гетман, – ответил Хмельницкий, с пренебрежительной улыбкой перейдя на латынь. – Как говорили в таких случаях древние, «что руками сделано, то руками и будет разрушено».

Конецпольский подозрительно оглянулся на маявшихся в невостребованности казачьих офицеров, будто подозревал, что эти несколько человек ринутся на приступ замка сейчас же.

– Потому что не о защите этой твердыни государства польского думаете, – гневно изрек он. – Нет, господин Хмельницкий, существуют крепости, которые вечны так же, как вечны империи, их сотворившие. Символами вечности они остаются даже тогда, когда враги превращают их в руины.

– Красиво сказано, господин Конецпольский. Мудро. Только вряд ли это о Кодаке.

…И вот теперь штурмовые сотни отходили к гряде небольших холмов, а орудия Кодака победно палили им вслед. Однако на гребнях холмов уже появились передовые отряды трех полков, которым надлежало ринуться на настоящий штурм, причем сразу с трех сторон. В то же время десятки лодок и больших плотов начали блокировать Кодак со стороны Днепра. Их экипажи не только перекрывали путь подкреплению, которое могло прибыть по реке, но и готовились имитировать нападение на крепость, чтобы отвлечь на себя хоть какую-то часть гарнизона.

– Что, гетман, пора? – нетерпеливо привстал в стременах полковник Кривонос. – Нельзя давать полякам передышки, она смертельно вредна им.

Хмельницкий прислушался к очередному залпу крепостных орудий, ударивших в этот раз по плотам и лодкам. Осажденные поняли, какую опасность таят эти «речные казаки», и заметно занервничали.

– А мы не полякам, мы себе дадим передышку. Разошли вестовых и прикажи прекратить штурм.

– Но мы не должны застревать здесь. Дня через два-три поляки могут прислать сюда большой отряд, возможно, целый корпус.

Хмельницкий с философской грустью взглянул на возвышавшуюся перед ним мощную крепостную стену, на выдвигавшиеся к ней по луговой долине штурмовые отряды, тащившие огромные лестницы словно кресты, с которыми надлежало подниматься на Голгофу; прислушался к артиллерийской дуэли, в которой три казачьи пушчонки противостояли по крайней мере двадцати пяти польским.

– Не имея артиллерии, мы действительно увязнем в этих оврагах и в обмен на гору камня положим горы своих воинов. Тебе нужна такая победа, полковник?

– Но иного способа не существует, – пожал плечами Кривонос, не понимая, к чему клонит командующий. – Ведь штурмовал же этот замок гетман Сулыма. И ничего, взял, и крепость тогда почти полностью разрушил…

– Чем закончились эти его штурмы, тебе известно не хуже, чем мне, – в Варшаве на плахе.

– Это случилось уже после штурма.

– Пусть небольшие группы повстанцев еще несколько раз подойдут к валам, но лишь для того, чтобы поляки слегка обстреляли новобранцев. Только для этого. На штурм не идти, разить гарнизон из ружей и фальконетов. Остальным силам отступить за холмы и рассредоточиться.

– Начинать святое дело с поражения?! – все еще не верил Кривонос в то, что Хмельницкий вот так, запросто, возьмет и отрешится от штурма ненавистной для всех казаков польской крепости. – Нам нужна победа, гетман. Здесь, под этими стенами, – указывал он острием сабли на мощные башни Кодака, – нам нужна только победа, весть о которой наши тайные гонцы могли бы тотчас же разнести по всей Украине. Только тогда народ поверит, что мы не просто еще одна ватага, решившая поразмяться в легких баталиях, а настоящая повстанческая армия. Вспомнит Сулыму – и поверит.

– Все, что ты говоришь, полковник, верно. И все же мы оставим у крепости не более двухсот человек [13], – настаивал на своем Хмельницкий. – Чтобы они мельтешили на виду у гарнизона, не подпуская к крепости никакие обозы. И запомни, полковник, мы начали эту войну не для того, чтобы перед нашими войсками пала какая-то затерянная в степях крепость, а чтобы под их натиском пала сама Польша. Это не одно и то же, полковник, не одно и то же.