Внучка берендеева. Третий лишний

– А куда ж вы, матушка, сгинули… а мы так в волнение пришли… а ну как заблудилися… а если б споткнулися, ноженьку поранили… – гомонили они все разом, боярыню окружая. У меня и то перед глазьями зарябило от зелени да шитья.

Богато живут, ежель и холопки в шелка рядятся.

– Моя жена, – боярин шапкою отер пот со лба, – говорит, сама не ведает, чего…

– Ой, матушка… солнышко-то припекает, вы перегрелися…

– Кыш пошли, кликуши. – Красава попробовала вырваться из цепких девичьих ручек, но не позволили. А меня ажно замутило.

Вспомнилися иные девицы.

И то, как верещали они, приговаривали…

…нет, не виновная я в их смерти. И бабка не виновная. Хочу так думать, да совесть не угомонится никак, все нашептывает, что, когда б не мы с бабкою, жили б девки долгую жизню. Были б счастливы? Кто знает, может, и не были б, да все одно…

– Кыш!

– Красавушка, не надо… выпей вот. – Боярин сдернул с пояса флягу чеканную и девкам сунул. – Дайте боярыне отвару…

– Матушка, выпейте… всего глоточку…

– А и выпью. – Она остановилась и вырываться перестала. – Почему б не выпить? Я все сказала… все показала… и теперь…

Она вырвала флягу из рук растерянной девки и поднесла к губам.

– Она видела, понимаешь… она видела… и ей ты не скажешь, что я умом повредилась, что несу невесть что… клятва… знаешь, в чем радость безумия, Зослава? Мы не ведаем, чего творим… мы не властны над своим разумом, а значит, ни одна клятва… они слетают, как слетают оковы…

– Савушка, – простонал боярин. – Это у нее… после того, как сыночка нашего потеряла… вот и повредилось, все ей мерещится глупое…

– Мерещится. – Красава сделала глоток. – Никак иначе… а знаете, что обидно? Я потеряла. А он… у него наследник недавно родился… а ведь клялся, что изменять не станет… и она клялась, что мы с нею вдвоем… сестры… до скончания времен сестры. И они тоже безумны, если клятвы их ничего не значат. Как вы думаете?

Ее взгляд вдруг потускнел.

И пальцы разжались, но ловкая девка не позволила фляге упасть. Другая и боярыню подхватила.

– Вы уж извините. – Боярин шапку кое-как напялил, лысину прикрывая. – Не думал, что она этакое учинит… хворая она… вроде и здоровая, а как распереживается, то и несет невесть что.

И глянул так, искоса, мол, верю ли…

А я чего? Кивнула. Мол, так и есть.

Хворая.

А хворым многое простительно, даже клевета на царицу-матушку.

Глава 4

Про царицу-матушку и ея милости, от коих не откажешься

Арею только и дали время, что помыться.

А может, мылся он слишком долго. Сначала все глядел на купальню, не способный заставить себя переступить порог. Вид воды вызывал тошноту.

Отторжение.

А ну как коснется она кожи, та зашипит, и пламя погаснет.

Это не он – оно, упрятанное под сердцем заветным угольком силы, беспокоилось. И Арею стоило немалого труда беспокойствие унять.

Он сделал шаг.

И другой.

Вдохнул влажный тяжелый воздух. И осознал, насколько грязен. Зарос. Одичал. Одежда и та к телу прилипла. Вон, Хозяин, показавшись, кривится…

– Я ж не сам, – сказал Арей и рубаху стянул.

Ее проще выкинуть, чем отстирать, да только не в его положении одеждою кидаться. Гордость гордостью, а все ж он, Арей, как есть нищий.

– Сюда клади, охламонище, – велел Хозяин, пальчиком на лавку указывая. – Пришлю кого из молодших… а то ж и вовсе закоростишься…

Спину, что характерно, потереть не предложил.

В купальнях по предрассветному часу было тихо. И благостно.

Горячая вода.

Местное мыло, пусть и не духмяное, темное, но едкое. И грязь, казалось, слоями сползала с кожи. И сама эта кожа делалась тоньше.

Мягче.

Боярская, чтоб ее…

…вода, поначалу злая – чуяла стихию иную, враждебную, – норовила обжечь, но после смирилась, успокоилась. Она стекала по шее, по плечам, унося усталость.

Арей и не понял, насколько устал.

…громко, упреждающе хлопнула дверь.

И в купальню заглянул мрачный Еська.

– Живой? А и хорошо… до холеры… матушка тебя видеть желает… немедля, – он говорил и глядел под ноги, и вряд ли от излишнее стыдливости. А после вскинулся, тряхнул головой. – Матушка… ты слушай ее… она хорошая… когда ей что-то надо, она очень хорошая. Только не спеши соглашаться.

И усмехнулся так, кривовато.

– Это как на рынке… на первую цену товар не берут.

Арей кивнул: мол, понял.

Испугался?

Нет. Отнюдь. Устал он бояться.

Преисполнился надежд? Скорее уж опасений. Дела царские его не касались, а раз уж коснулись, то с этакого прикосновения и без шкуры свежестиранной остаться недосуг.

– Я тебе там одежки принес… ты вроде с Евстей одного сложения, авось и подойдет.

– У меня своя имеется.

Про одежду говорить безопасней, нежели про царицу и планы ее, про которые Еська если и не знает, то всяко догадывается.

– Имеется, – согласился Еська и палец в ухо засунул, поскреб. – Только нечего матушку ее видом смущать… небось царица, а не просто так… и не кривись. Чистое все.

Шелковая рубаха.

Кафтан черный из бархату.

Благо, ни каменьев, ни золота. Простая одежа, если б не ткань – мягкая да текучая, к телу льнущая, – вовсе б обыкновенной была.

А сапоги Арей свои надел.

Пусть помятые, истоптанные изрядно, зато по ноге.

Еська за одеванием наблюдал молча. Только, пояс протянув, заметил:

– Думаю, голова у тебя есть, потому и сообразишь, что в ее присутствии лучше помалкивать. И не колдовать. Она этого очень не любит…

…ждали.

…родич дорогой хмур, что туча грозовая. Набычился, но ни слова не сказал. Только окинул с ног до головы цепким взглядом.

…повели.

…тропа сама собой раскрылась в каменной толще, и только слышно было, как где-то далеко, а может, и близко, ворчит Хозяин, приговаривает, что, мол, утратили люди совесть всяческую, ежель приличную нечисть по-за всяких глупостев от дел отрывают…

Узкая тропа.

Как боком протиснуться.

Прямая, что тетива.

Идешь, а будто бы стоишь. Вязнешь в каменной громаде стен. Неуютно.

Опасливо.

А ну как здесь Арей и останется? Случалось в истории и такому… кажется, с Войгардом Трусливым, который, вместо того чтобы врагам отпор дать, велел поджечь город и сам попытался скрыться. Да то ли магик при нем был подкуплен, то ли неумел, а может, и нежить подшутить велела, но остался он в камне… в летописях сказано было, что его три дня и три ночи выбивали…

…зачем?

Дела давно минувших дней. И не о них думать следует, но о царице.

Кто донес, что Арей…

…родственничек. Больше некому.

…или тот доброхот, который грамотку оставил?

…или еще кто?

Когда это он успел ввязаться в придворные игрища? Или… правом крови?

Под ногу подвернулся коварный камень, и упасть бы, да не позволили, подхватили под локоток в притворной заботе.

– Ты, родственничек, – шепот Киреев прозвучал презловеще. – Не спотыкайся, а то еще помрешь тут, что тогда? Матушка огорчится…

– Зачем меня…

– Сама расскажет. И ты, будь добр, выслушай… я понимаю, что с огнем сладить тяжело. И кротостью норова ты в прежние времена не отличался, а все одно, когда чего-нибудь сказать захочется, дай себе труд подумать минуточку, надо ли сие говорить…

Какое доброе напутствие. И забота такая, что прослезиться впору.

А тропа закончилась.

Вывела к пустырю.

Серый. Тоскливый, что погост при Чумной слободке. Только не хватает, что крестов упреждающих с белыми полотнищами. А так… трава реденькая из земли поднимается. Деревца кривые торчат, то ли растут, то ли для пущей зловещности поставлены. Листочков на них скудненько.

Небо и то посмурнело.

– Живописненько. – Арей озирался.

Высилась неподалеку каменная ограда. Значит, место сие рядом с Акадэмией находится… странно, Арею мнилось, что он все окрестности изучить успел. А вот такой живописный пустырек и пропустил.

Огорчительно.

– И куда дальше?

– А туда… – Кирей указал на кривобокий дубок, который поднимался над холмом. Как холмом… холмиком…

…склепом.

Старым склепом, который успел опуститься в болотистую жирную землю. А может, она приподнялась, обняла его влажноватым покрывалом мхов, расцветила желтым лишайником, пытаясь хоть как-то украсить камни.

Глыбины сложены были плотно.

Тесно одна к другой.

Над ними воздух дрожал, будто от жара.

– Здравствуй, Арей. – Царица сидела на скамеечке у приоткрытых ворот. Проржавелые, они гляделись до того хрупкими, что тронь – и рассыплются.

Ложь.

Арей это почуял.

И магию, окружавшую это место плотным коконом. Магия эта была незнакома ему, густая, она потянулась к Арею, оплела, обволокла паутиной.

Первым порывом было смахнуть эту паутину.

Избавиться.

Но Арей сдержался.

– Хорошо. – Царица позволила себе улыбку. – Ты с собой смог совладать. Не стоит бояться. Охранитель лишь убедится, что ты не желаешь мне зла.

– А я не желаю?

Огонь брал свое.

И Арей запоздало прикусил язык. Все же дерзко вышло. Не говорят так с царицами.

– Не желаешь. – Она разглядывала его. Внимательна. И… чего увидеть желает? Арей стоял. Он поклонился, как умел, и спину разогнул, ибо не боярин, чтобы взыскивать милостей показной покорностью. – Зачем тебе желать зла слабой женщине?

Магия отползла.

Она свернулась у ног царицы, обретя обличье дворового пса. Не холеного волкодава, которые ноне на каждом втором подворье держат, и не борзой, собаки благородной, и не махонькой пустолайки, из тех, что боярынь забавляют.

Нет, пес был сер и уродлив.

Кривоглаз.

С шерстью свалявшейся, сквозь которую просвечивали рубцы.

Он скалился, наблюдая за Ареем единственным блеклым глазом своим, и оттого Арею делалось жутко. Было в этой твари нечто, роднящее ее с подгорной тварью.

– Незачем, – произнес Арей, явственно представивши, что вот-вот сейчас сам ляжет к ногам царицыным, если не верным псом, то телом бездыханным. Найдется ли на пустыре яма какая, годная, чтоб тело его прикопали?

– Вот и я думаю, что совершенно незачем… нам с тобой делить нечего. – Тонкая ручка легла на хребтину твари, скользнули пальчики по косматой шерсти. – А помочь друг другу мы способны, да… ты уже знаешь, что твоя мачеха отошла в мир иной?

– Сказывали.

– А что отошла она… не сама?

– Нет. Но мне… подумалось.

– Это хорошо. Мне нравится, когда люди думать умеют.

Царица рученьку приподняла, и липкая магия потянулась за ней, не желая расставаться. Серые нити. Грязные. Неужто сама она того не замечает.

Привыкла?

– Ксению Микитичну при дворе жаловали… мой супруг не раз говаривал, что редкостного ума женщина… но и его, видать, не хватило, чтоб с запретной волшбой не связываться.

Арей молчал.

Если его и позвали для разговору, то скажут, когда настанет его черед говорить. А пока ему дозволено стоять, разглядывать царицу…

…дивиться.

Сколько ей лет? Уж не молода.

Для человека.

А она чародейка… об этом Арей никогда не слыхивал. Да и странно сие было.

Царица и чародейка… кто допустил?

Как?

Неужели и вправду приворожила? И если так, то…

…то не Ареева ума сие дело. Ему ль больше других надобно?

– …верно, очень уж она на мужа обижена была… вот и спровадила в мир иной, да упокоится собственная мятежная душа ее. – Царица склонила голову.

…красива.

…зыбкая хрупкая красота, что рассвет над болотом. Туман. Дрожащий лист осины, что все никак не найдет в себе сил расстаться с материнской веткой. Первая изморозь на толстом стекле.

…гибель.

Откудова это? Огонь притих, свился в тугое кольцо, готовый выплеснуться и сжечь все, что вокруг есть. Пустырь? Не будет пустыря.

Земля?

И ее не станет… и твари желтоглазой, что во все клыки ухмыляется.

– …в доме нашли и отраву… и кое-что иное… слышал про мертвый пепел?

Арей кивнул.

…еще одна заклятая забава. Кости невинно убиенной девы, которые на особом огне жгут, да медленно, да с заклятьями, которые душу, коль еще не отлетела она, к костям привязывают.

Мучит.

Горечью наполняет.

…запретное знание, вымаранное. Откуда?

И зачем?

Мертвый пепел на многое годен, да только в этом многом – ничего доброго. Не поднимет он на ноги умирающего, разве что суть саму извративши, вылепивши из человека умертвие. Не исцелит. Не одарит красотой, здоровьем…

Холоден мертвый пепел.

Жаден.

Коснись, и, теплом человеческим разбуженный, тепло это станет тянуть, желая сам согреться, да не выйдет…

– Слышал. Как интересно. И откуда, позволь узнать?

Арей хотел было солгать, но язык прилип к небу, а голова налилась свинцовою тяжестью. Стоит. Держится на ногах он. Но как стоит? Как держится? Не иначе – чудом.

– Говори, – велела царица.

И псина у ног ее зарычала глухо.

Арей мотнул головой и зубы стиснул.

Навалилось.

Дурное. Клятое. Землей тяжелой, могилой каменной. Ни вдохнуть, ни выдохнуть… и чего упрямится? Запретное знание? Само – еще нет… в той книге сказывалось о заклятьях изведенных, коии в прежние времена частенько встречались, но после были внесены в особый список.

Как и те, кто баловался ими.

А что с ними стало?

В книге стыдливо упоминалась воля царская…

– Не упрямься, – попросила царица-матушка, губы облизав.

А личико белое, губы же красные, что соком измазанные. И глаза блестят жадно, как…

– Книга… в библиотеке. – Арей вытер кровь, что из носу потоком хлынула. – Наткнулся как-то… «Медные колокола, или Повествование о временах темных».

– В библиотеке, значит… в иных библиотеках много интересного сыскать можно. А название красивое… как думаешь, если попрошу, перепишут?

– Д-думаю, перепишут.

Кровь на черном не видна. И Еська, который рядом держится, взгляд отвел. Не видит? Или не желает видеть? Собаки. Магии этой… силы… она, хоть царица, но разве вправе примучивать человека, который ни в чем-то не виновен?

…а ведь в мужское платье одета.

Сразу Арей этого не заметил, а теперь вот… как есть… и не азарские широкие шальвары, которые и не сразу угадаешь, что шальвары, а не юбки хитрого крою, но самые обыкновенные. В узкую полоску. И кафтанчик бурый, суконный.

На царице?

– Извини, боярин. – Она смотрела с усмешкой, и подумалось, что в самые мысли глянула, а если и нет, то глянет еще. Что увидит? – Интересно мне стало. Такая ненависть лютая, которая человека руки в запретной волшбе замарать толкает, не каждый день встречается. К счастью…

– Думаете… на меня она готовила?

– А на кого ж еще? – Царица подняла руку, отряхнула, избавляясь от серых нитей. – Мне-то, конечно, шепчут, будто бы вознамерилась Ксения Микитична сыновьям моим навредить… дескать, у сыночка ее тоже кровь для наследования годная, да только в это не верится…

– Почему?

– Чутье… уж прости, но ему я верю больше, нежель дознавателям. Не было в ней честолюбия. Да и любила она сына… очень любила… но любовь эта глаза ей не застила. Понимала, что нет в нем того стержня, который и царство удержит, и самому удержаться позволит. А потому… получи Игнат корону, сломался б под тяжестью ее… нет, другого ей желалось. А ты мешал. И ныне понятно стало чем. Свиток не выкинул?

– Нет.

– Замечательно. Отдашь моему человеку. Но в терем явиться тебе надо будет…

– Зачем?

Пес глухо зарычал: не стоит открывать рот, когда с тобой царица-матушка беседу вести изволит. Слушай с почтением, и довольно с тебя.

– Затем, что сие весьма огорчительно будет, если столь древний и достойный род оборвется. Их уже немало таких… глядишь, и вовсе оскудеет земля Росская. Мы этого не можем допустить.

Ложь.

И серое марево колыхается, не угрожая еще, скорее интересуясь: и вправду ль ты, боярин, осмелел настолько, чтоб обвинить царицу во лжи? Она снизошла до беседы с тобой. Она добра к тебе.

А ты…

Арей глядел под ноги.

На сапоги свои истоптанные, перевязанные веревкою. На серую землю, будто пылью припорошенную. На темную траву, которая была не то жива, не то мертва…

– Мы с супругом моим, да продлит Божиня дни его, хорошо знали твоего батюшку. И ведомо нам было желание его признать старшего сына, пусть бы сие и вызвало немалый гнев Сухомлинских. Они ныне ратуют, чтоб земли им отписаны были, раз уж Ксения Микитична умерла и сын ее сгинул… печальная история.

Сказано это было без тени печали.

– Мы же полагаем, что Сухомлинские и без того богаты. И что богатство им не впрок идет. Загордились. Зашептались, что, дескать, царь земле Росской вовсе не надобен, что доволи будет Думы, которая бы и законы принимала, и смотрела б, как они исполняются.

Царя не надобно?

Это… это у Арея в голове не укладывалось.

Как без царя?

Нет, он читал… многое читал… и про города древние, в которых правил то совет мудрейших, то дума богатейших… но чтобы царство Росское и без царя? Это как… да как щи без сметаны. Вроде бы и возможно. В теории.

А на практике будет не то…

– Вижу, ты удивлен. – Царица рученькой махнула. – Присядь. Будь добр.

Арей огляделся.

Куда?

Разве что на камень голый, выползший из травяного ковра. Гладенький да ровный, глядится он макушкою великана, под землю ушедшего. И присаживаться на такой не очень-то охота.

Но царицам не отказывают.

Во всяком случае, в мелочах.

И Арей присел.

Камень был холодным, а еще – чарованным, как и все это место. Интересно, существует ли оно, вот такое, в нынешнем своем обличье? Прячется где-нибудь подле Акадэмии, укрытое полотнищами отворотных заклятий. Запертое древними чарами.

Охраняет…

Кого?

Или что? Вот эту гробницу, от которой веяло древнею жутью? И того, кто в ней схоронен? Мертв ли он? Иль живым заперт?

– Не самим им эта мысль в голову пришла… но показалась удачной. Весьма удачной… и не только им… многие спят и видят, как бы сесть на трон золотой. Или отпрысков своих усадить. Но это те, в чьих жилах хоть капля нужной крови имеется. Сколько их? Десяток семей? Два? Не так уж и много, если подумать. А вот прочих, которым тоже власти охота, великое множество… сотня первая семейств богатых, знатных… при каждом – своя дружина… по отдельности если – плюнуть и растереть. Одного магика довольно, а вот если сговорятся… пока царь один, то и трон один, и тот, кто в него сядет, тоже один, им сговориться сложно…

Она рассказывала это, лаская тварь, в которой все меньше оставалось песьего. Облазила шкура клочьями, а сквозь нее проглядывала иная, но тоже уродливая.

Пес?

Нет.

И не волк. И зверь неведомый, длиннолапый, с короткою шеей, с уродливою безглазой головой. С пастью, в которой клыки двумя рядами…

– А вот если дойдет и до прочих сия идея… – Царица замолчала, и зверь прихватил тонкие пальцы ее, сжал осторожно, не то утешая, не то ласки требуя. – Понимаешь, что будет?

Арей кивнул.

Трон один. А в Думе мест всем хватит. Разорвут власть, что одеяло, на клочки, и каждый своим тешиться станет. Хорошо ли это?

Для кого?

Не будет царя.

И клятва, которую магики приносят, силу утратит. Свободны станут. И что за этой свободой? Одни в семьи вернутся, чтобы служить роду. Другие будут искать того, кто заплатит больше. Третьи свое воевать начнут. Если силы вдоволь, то отчего б не использовать ее себе во благо? Захватить одну деревушку, другую… четвертые полягут, пытаясь остановить сие бесчинство.

– Мои люди доводят, что разговоры сии крамольные – что пожар лесной, едва ль не в каждом доме ведутся… пока лишь разговоры. Боязно им. – Царица сжала руку, и тварь поднялась.

Кривонога.

Уродлива.

Стоит. Покачивается на невидимом ветру. Того и гляди вовсе сдует.

– Беда этой… вольницы, – слово царица-матушка произнесла с явною насмешкой, – в том, что им сложно сосредоточиться на одном. Двум проще договориться меж собой, чем пятерым. Не говоря уже о десятерых или сотне… а уж если отвлечь их от грызни…

– Мною?

– Тобой. – Ее щечки зарозовелись. – Не только Сухомлинские на земли Ксении Микитичны зуб точат. Есть еще Нарвышины, которым твой батюшка родней приходится. И Зельские… в том роду твоя тетка живет, хоть бездетная, а все родня…

…и все-то из первой сотни, если не по родовитости – царской кровью ни один не отмечен, это Арей помнил, то по богатству.

Знатны.

Жадны.

И за лишнюю медяшку готовы если не на все, то на многое. А земли отцовы – это не медяшка, это кость, которую каждый уже своей считает. И если промеж собой они еще договорятся. Быть может, договорятся… полаются изрядно, подергают один другого за бороды, попроклинают от души, но после, убедившись, что противник силен и не отступится, разделят прибывшее богатство…

Но Арей…

…незаконный сын.

…признанный наследником в обход иной родни.

…раб беглый.

…ныне боярин, равный, стало быть. Этакой пощечины бояре не простят.

– Они же вас…

– Не меня. Кто я такова? – Царица легонько толкнула тварь, и та рассыпалась прошлогоднею сухой листвой. Ветер дыхнул, и листва разлетелась, чтобы вновь собраться, закружиться вихрем. Арей слышал, как шепчутся они.

И древняя сила в склепе пробуждается.

Почти.

– Это мой супруг, милостью Божини овеянный, исполняет волю покойного ныне боярина, верного слуги своего. И неужели каждый из тех, кто ныне, живота не жалея, служит государю, не достоин, чтобы воля его последняя была исполнена в точности?

Она смеялась.

Не улыбаясь. С мертвыми глазами. А все одно смеялась. Над ними, боярами, которые ее ненавидели. Над женами боярскими, что захлебывались ядом зависти. Над Ареем с его смешными потугами выйти из игры.

Никому сие не дозволено, ни царю, ни холопу.

– Отчего же воля эта… – злость поднялась со дна души, мутью, гневом огненным, с которым не совладать, – только сейчас известна стала?

– Оттого, что боярыня в ненависти своей, прятала заветную грамоту…

– И не спалила?

– Верно, настолько совести не утратила. – Теперь губы царицыны алые дрогнули, сложились в подобие улыбки. – Или боялась, что Божиня этакого не простит…

…мертвый пепел простит, а грамоту сожженную – нет?

– Думаете, вцепятся в меня и про вас забудут?

– Не наглей. – Легкое движение пальцев, и сила накрыла Арея, сырая, что земля, тяжелая. Того и гляди погребет. – Но нет, не думаю… таких, как ты, сотня нужна, чтобы про меня забыли, да и то… но птичка по зернышку клюет. А одна кость, своре собак брошенная, эту свору надолго занять способна. Так что постарайся, боярин… сделай так, чтобы тебя ненавидели…

Вряд ли сие будет сложно.

– А заодно уж… – Царица пальцами щелкнула, и сила откатилась. Недалече. Арей чувствовал ее спиною, этакую башню гранитную, сложенную из стылого камня. Поведет царица бровью, и обрушится башня, погребет его с головой. – Заодно уж невесту тебе приглядеть надобно…

– У меня есть.

– У тебя будет, – холодно поправила царица. – Возможно. В далекой перспективе. Если все выйдет так, как моим сыновьям хочется. Но пока, если я не ошибаюсь, девушка значится невестой Кирея… я ведь не ошибаюсь?

Кирей, который до того молча держался в отдалении, сказал:

– Нет.

– Вот… а двоемужие у нас как-то не принято…

Вновь усмешка.

С ледком.

С холодком в глазах, в которые глядеться – наглость, и Арей за нее наказан будет. Шатается башня за спиной, шелестят каменья, осыпаясь. Скажи хоть слово…

– А наследнику великого рода негоже без невесты ходить. Мало ли, что случится? Мы не можем допустить, чтобы сей род угас… а потом… пожалуй, я знаю, что делать… Кирей, мальчик мой, ты-то против не будешь? Ильюшка, пожалуй, обидеться способен, а с другой стороны… вы ведь друг с другом хорошо познакомиться успели. Ты ему жизнь спас… а это благодарности стоит, верно?

Нехорошо стало.

– Потому считай сие знаком особой милости. Нам с супругом горько осознавать, что воля нашего верного слуги столь долго не исполнялась. И во искупление, во знак особое милости, мы отдаем тебе, боярин, в жены Любляну Батош-Жиневскую…

Арей рот открыл.

Сказал бы, да… тычок в ребра образумил.

– …и о том, не далее как третьего дня, объявят во всех храмах. Будут звенеть колокола в вашу славу… рад ли ты, боярин?

– Безмерно, – только и сумел выдавить Арей.

…обратно шли тропой обыкновенной. Как обыкновенной… узкая, серая, вновь же, что не по земле ступаешь – по пыли, которая к сапогам липнет. И такая, паскудина, тягучая, что и ногу отрывать от этое дорожки – что из болота тянуть.

Вздыхает земля.

И небо давит.

Мошкой себя чувствуешь, не человеком.

…тропа вывела к стене Акадэмии.

И красного камня сложенная, та показалась столь родной, что Арей едва не расплакался от счастья. Вот же… древняя магия, чтоб ее.

Он заставил себя выровнять дыхание.