Златые купола над Русью. Книга 1

Наступила тишина на несколько мгновений, словно мир готовился к буре. Вдруг из окон донесся дальний гул толпы, соединившись в единый порыв звука. Присутствующие на вече невольно глянули туда, откуда доносился раскат людского моря, в глубине души подозревая восстание простолюдинов, не желающих видеть на московском престоле гречанку. В залу вбежал молодой дьяк из приказа: ворот кафтана расстегнут, шапка слетела на бок, глаза горят, по раскрасневшемуся лицу струится пот не смотря на сильный мороз. Не успев как следует поклониться, приказчик воскликнул:

– Княже, там… там… – он не мог спокойно объясниться, дрожащими руками указывал на окно.

– Ну-ну, Степан, не горячись, поначалу скажи, что произошло, а уж потом в ноги кланься, – как можно спокойнее ответил Иван Васильевич, хотя непреодолимый страх перед народом пересилил его сознание.

Дьяк, подчиняясь приказу, воскликнул:

– Вглядись в небо, княже! Ангелы небесные парят над Москвой!

Ивана Васильевича как громом ударило: всякое слыхал он, но чтобы воинство божье над градом, то было впервой. Присутствующие перекрестились, Мария Ярославна промолвила:

– Мать честная, Пресвятая Богородица, – осенила себя крестным знаменем.

Князь, а за ним и все остальные ринулись вон из покоев на крыльцо, над толпой. Государь узрел очами горожан, что столпились на Лобном месте, все как один глядели в небо, крестились, кто-то падал прямо на снег, бил земные поклоны. А в небесах, над ветхим куполом Успенского собора, парили большекрылые существа. Поначалу их можно было принять за птиц, но, присмотревшись, каждый видел тело человеческое немалого роста, широкие белоснежные крылья и свет, обрамляющий их. Небесные вестники парили высоко над землей, то скрываясь облаках, то снова появляясь, и каждый мог воочию разглядеть божьих ангелов, полюбоваться их красотой.

Иван Васильевич молча стоял, устремив очи к небесам, позабыв обо всем на свете. Стоящий за его спиной митрополит осенял себя крестным знаменем, повторял раз за разом молитвы, а в народе твердили:

– Люди божьи да святые старцы говорят, что на Русь падет благодать божья, и что деяния государя нашего угодны Господу, и что в скором времени будет построен новый храм – оплот православия.

В тот же день, весь во власти увиденного, отправил князь своего посыльного Ивана Фрязина навстречу принцессе Софье. И 12 ноября 1472 года под колокольный звон и радостные возгласы народа Софья Палеолог торжественно въехала в Москву. В тот же день, не желая более тянуть время, великий князь Иван Васильевич обручился с греческой принцессой.

5. НОВАЯ ЖЕНА

Еще накануне приезда, когда Иван Фрязин встретил Софью с приглашением от князя и подарками более роскошными, нежели прежде, лицо принцессы просияло от радости и счастья ожидания. В мечтах своих она рисовала Москву сказочно-огромным городом с белоснежными дворцами да башнями и величественными храмами, какие видела она в Константинополе и Риме. И ежели неведомая Москва не превосходила по величине этим древним оплотам христианства, то непременно должна была бы быть не меньших размеров.

Вот, кортеж подъехал к воротам то ли городка, то ли деревушки с покосившимися домишками по берегам реки да небольшими церквями. Софья привстала с сиденья, зорько оглянулась в окно: по обочинам кривых дорог, если это можно назвать дорогами, тянулись люди, чей пыл разбивался о ряд стрельцов с бердышами наперевес. В толпе кричали, махали руками и Софья понимала, что они приветствуют ее.

К княжеским саням подъехал Иван Фрязин, наклонился и промолвил по-итальянски:

– Госпожа, наконец, вы прибыли в Москву.

– Как? Уже мы в Москве? – воскликнула принцесса и на лице ее отразилось удивление, смешанное с разочарованием: неужто столицей русского царства является эта деревня, по размерам меньше Пскова? Каков же тогда князь, суженный ее? Неужто и он предстанет пред ней диким, грязным варваром в медвежьей шкуре, как изображают московитов в Европе? О нет! Только не это! Уж лучше смерть!

Дабы скрыть волнение, Софья незаметно перекрестилась и еще плотнее закуталась в соболью шубу, изо всех сил стараясь подавить нарастающую дрожь во всем теле.

Сани подъехали к большому терему с высоким крыльцом, украшенным толстыми резными столбами. На первых ступенях стояла стража в красных кафтанах, а в центре возвышался надо всеми митрополит с большим крестом на груди, а вокруг него, словно херувимы у божьего трона, стояли с хоругвями да иконами молодые послушники и диаконы. Софья с помощью слуг выбралась из саней, неуклюже упираясь ногами в сапожках на высоких каблуках о снег. Ей было страшно, она почему-то не смела поднять глаза на владыку, сама не зная того. Горечь подступила к самому горлу, сдавив дыхание, и если бы ни слуги, то принцесса упала бы в обморок прямо под ноги будущим подданным.

Стоящий за спиной молодой диакон Никита Попович наклонился к уху митрополита и прошептал:

– Девица-то слабовата здоровьем – вместо румянца бледность одна. Как бы беды для нас от нее не было.

– О сим никто, кроме князя, знать не должен: его воля, какую из девиц под венец вести, об остальном не нам печалиться.

– А коли латынщиков введет к нам?

– Об этом не волнуйся. Государь не допустит поругательства над верой нашей.

О том и закончили разговор, но принцесса не слышала сих речей.

Принцесса стояла, опустив глаза – боялась взглянуть по сторонам. Вокруг все разом встрепенулись, встали в ряд и низко склонились в поклоне. Софья почему-то сразу догадалась, что на широкое крыльцо, осматривая подворье, вышел князь и от этой мысли у девушке подкосились ноги. Однако любопытство взяло вверх над первым страхом и она подняла очи, возложив десницу на грудь там, где билось сердце, и какого же было ее удивление: вместо неотесанного дикаря в звериных шкурах перед ней предстал чернобровый статный мужчина, еще молодой, пригожий лицом и высокого роста, облаченный в длиннополый златотканый кафтан, на плечах сияли изумрудами и яхонтами бармы, а на голове сияла ярче солнца шапка Мономаха – работа дивной красоты! По всему телу принцессы пробежал электрический ток, в душе ее родилось иное, новое чувство, которое можно назвать симпатией. Она уже корила себя за гнусные мысли о князе, смеясь на саму себя; представляла Москву огромным белокаменным городом, а оказалась в деревне с домами из грубых, необтесанных бревен; представляла московского князя видом первобытного вождя, а узрела красивого господина в убранстве роскошнее, нежели наряды европейских монархов. Как это бывает всегда: мы думаем одно, а оказывается совсем иное.

Все еще очарованная красотой великого князя, Софья присела в реверансе, даже не заметив за спиной Ивана Васильевича престарелую женщину и подростка лет четырнадцати, одетых также роскошно, как и сам государь. Иван Васильевич измерил принцессу высокомерным взглядом, спросил лишь:

– Православная?

– Да, господин, – промолвила девушка и вытащила из-под одежды серебряный тельник, что надел на нее когда-то отец: сие распятие сопровождало ее всю жизнь и было для нее родительским благословением.

– Чего же лба не перекрестишь, православная? – задал иной вопрос князь и мельком взглянул на кардинала Антонио, который весь так и покрылся румянцем.

Софья сурово сжала губы – ей легче было бы пережить плевок в лицо, чем ощущать такое недоверие, однако она была женщиной и потому не смела противиться судьбе. Быстро сотворила справа налево крестное знамя и вновь взглянула Ивану Васильевичу прямо в глаза, взгляда не оторвала. Князя позабавил ее гнев и невольно повлек к принцессе, чего он никогда не ощущал с иными девицами – скромными и робкими. Сын князя, Иван Младой, лишь только взглянул на будущую мачеху и, закусив нижнюю губу, насупился: не понравилась она ему, почувствовал мальчик незыблемую ревность, ибо боялся за свое будущее, если вдруг гречанка подарит отцу сына.

Князь улыбнулся, как улыбаются несмышленным детям, и лишь затем обратился к митрополиту:

– Отче, обручи нас, дабы царевна византийская стала моей женой, – после этих слов обернулся к матери, склонил пред ней голову, тихо молвил, – благослови, матушка.

Старая княгиня дрожащей рукой перекрестила сына и Софью, прошептав со слезами на глазах:

– На долгие лета, дети мои, да пребудет милость Божью над вами.

В ветхом соборе с покосившимися стенами было душно от множества свечей, дневной полумрак тускло освещал скромное благоволение православных, что столпились на паперти, подворье и у входа. Наблюдать воочию бракосочетание могли лишь бояре, дьяки да родственники князя. Софья, одетое в шелковое греческое платье, приняла из рук митрополита благословение, припадала губами к иконам, отпивала из золотой чаши вместе с князем кагор. После церемонии под радостные крики толпы на радость православным – русским и грекам, и на посрамление иезуитам, которых не допустили в храм, молодожены воротились во дворец, сидели за пышным столом вместе с гостями, наслаждаясь всевозможными яствами, сладким медом да дурманящим ромейским вином. Греческие подданные Софьи внесли на золотых подносах фрукты, диковинные для русского глаза: апельсины, мандарины, гранаты. Все это, пояснила молодая княгиня, произрастает в Италии, в стране, где нет морозов и снегов, но, добавила она, потребовалось немало усилий, дабы сохранить плоды в целости и сохранности. Кардинал со своими людьми также присутствовал на пиру, поднимал кубки за молодых, однако во взгляде княжеском, в отношении бояр к ним, римские посланники осознали, что зазря ждут положительного ответа по поводу унии – слиянию двух церквей – православной и католической. Тщетно ждет с надеждой в Ватикане Папа поклон признания от Ивана Васильевича.

После продолжительного пира молодоженов повели в баню, омыли их теплой водой, умастили их тела маслами душистыми агарянскими, а уж потом проводили в роскошную почивальню под полог белоснежный на перины воздушные. В спальне горело свечей больше, чем обычно, и от пламени их стало жарко и душно. Иван Васильевич скинул длинный опашень, оставшись в одной исподней рубахе, и рывком отворил оконные створки, пустив внутрь холодный свежий воздух. Невольно на миг он глянул по сторонам, любуясь едва видным во тьме городом. Когда прохлада пробрала до костей, князь наглухо закрыл решетчатые окна и быстро задул все свечи, кроме одной. Софья оставалась в стороне, с нескрываемым любопытством поглядывая на мужа. Ее длинные волнистые пряди ниспадали по плечам и спине, однако не были столь велики, как у русских девиц да жен, чьи косы, как правило, достигали до двух аршин в длину. Иван Васильевич глянул на молодую жену пристальным взглядом, однако та не смутилась, даже очей не отвела. «Во какая! – с какой-то гордостью подумал князь. – Иные девицы в обморок падают при одном моем взоре, а эта смотрит как равная на равного, ничего не боясь». Откинув одеяло, он улегся на мягкие перина, знаком показал Софье лечь с ним рядом. Принцесса покорно исполнила его волю, телом вся вздрогнув при мысли, что ждет ее через миг. Она боялась сего часа и потому лишь как-то невольно отстранилась от мужа. Иван Васильевич понял, что с ней деется, сказал мягко:

– Ты, царевна, не бойся, не робей. Я супруг твой законный, перед Господом Богом дал клятву, что ни словом, не делом не обижу тебя. Мы, русские, хоть и живем вдали от Европ всяческих, да только и нам ведомы морали людские, чай, не дикари безбожные, – его большие черные глаза светились при пламени свечи.

– Я готова принять тебя на ложе своем, недаром проделала такой длинный путь, – быстро ответила Софья, как-то по-иному, смешно для русского слуха выговаривая слова, – не смейся над речью моей… Будет время, я заговорю хорошо, как русская.

– Откуда ты знаешь наш язык?

– С детства общалась я с единокровными народами вашими – болгарами да сербами, это они наставляли меня в вере, это они учили меня славянской речи. Видит Бог, все то пригодилось мне. Но… позволь говорить мне немного, князь, если можно.

– Дозволяю, княгиня. Говори смело, что на душе у тебя.

– Первое, князь, хочу предупредить тебя о целях визита кардинала Антонио. Не с проста он прибыл в моем обозе, якобы печась о моей судьбе, как бы не так. Тайное послание от Папы Павла привез он с собой, хочет добиться от тебя признания унии на русской земле, а в будущем подвести всю Московию под власть Ватикана.

– О сим не беспокойся, родимая, – спокойно ответил князь, – кардинала приму завтра же как гостя дорогого, надарю ему подарков да снаряжу в путь-дорогу обратно. Да только пускай не тешит себя надеждами римский слуга: еще прадедами нашими заповедано держаться православия и ни за какие сокровища мира не предавать веру нашу. На православии земля русская стояла, стоит и будет стоять, и никакие почести от Папы Римского мы не примем.

Софья была рада услышать сие слова, не переступать через жирную черту между верой родительской и католическими почестями. В душе она почувствовала яркий свет надежды и именно этот свет придал ей силы просить мужа об ином.

– Послушай меня, супруг мой. Только пообещай, поклянись, что без упреков выслушаешь меня!

– Вот крест мой, – Иван Васильевич достал тельник, поцеловал его, – сим распятием клянусь, что ни словом, ни делом не пойду против тебя.

Софья приложила белые руки к груди, пальцами смяла несколько рюшей на рубахе, пропитанной мускусом, а затем заговорила тихим голосом, почти шепотом:

– Я вижу по очам твоим, княже, что ты сильный духом человек да и умом не обижен. Слышала я от людей доверенных, что хочешь ты воссоздать державу великую с Москвой во главе всего государства. У тебя есть дружина, много преданных людей: с их помощью ты покоришь земли иные, но не только с помощью меча можно добиться всевластия. Нужно превратить Москву в стольный град, в оплот православия за место уничтоженной Византии, дабы всякий, кто узреет ее, восхитится красотой и падет ниц пред могуществом твоим.

Князь слушал ее речи, не прерывая ни на миг, ему стала интересна эта женщина, ибо в глубине души он и сам множество раз подумывал над этим. С нескрываемым любопытством спросил:

– Знаешь ли ты того, кто может превратить Москву в оплот государства?

– Да, знаю. Есть у меня такой человек на примете.

– Кто же он?

– Итальянец, зодчий, именем Аристотель Фиоравенти.

6. ПОСЛАНИЕ ОРДЫНСКОГО ХАНА

Над великой степью поднялась белая луна, окутанная легкой темноватой дымкой. Над пыльными узкими улицами Сарай-Берке – столицей Большой Орды, над плоскими крышами домов раздался высокий, заунывный голос муэдзина: «Аллах акбар, Аллах акбар. Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Свидетельствую, что Мухаммад – посланник Бога. Спешите к молитве! Спешите к спасению! Настало время молиться. Аллах велик! Нет Бога, кроме Аллаха» – с такими словами началась вечерняя молитва, призывающая правоверных к поклонению.

В самом городе было спокойно, что не скажешь о ханском дворце, окруженного со всех сторон каменной стеной с бойницами, стража у ворот в этот день никого не подпускала: хану нужен отдых. В самом большом зале дворца, чьи стены были увешаны персидскими коврами, а в жаровне теплились угли, чей удушливый запах смешивался со сладким ароматом индийских благовоний, сидел, скрестив ноги в шелковых шароварах, одинокий человек, ворот длиннополого кафтана был расстегнут, узкие глаза закрыты, на желтом лице прорезались глубокие морщины не от прожитых лет, а последних событий, что единым градом обрушились на империю. То был хан Ахмат. Думами своими он сокрушался незавидной судьбе некогда могущественной Орды, построенной с такими трудом Чингиз-ханом, его детьми и внуками; но минули столетия и от былого могущества остались лишь воспоминания. Хан сжал в руках нефритовые четки, несколько бусинок скатились вниз и ударились друг о друга. Да, прежде Золотая Орда вбирала в себя множество народов из покоренных земель, но междоусобицы и война с Тамерланом сокрушили Империю, которая распалась на множество княжеств: Сибирское ханство, Узбекское ханство, Казанское и Крымское ханства, Ногайская орда, Казахское ханство и Большая орда. Но не столько угнетали Ахмата проблемы с иными ханами и шахами, сколь неизбежное противостояние с Московией. Когда-то русские князья, боясь угрозы с Востока, сами приезжали в Орду с данью, но с воцарением Ивана Васильевича урусы забыли пыльные дороги к ханству. Да что это? Услыхав о непокорности, он, хан Ахмат, отправил к великому князю своих послов за данью. Князь ласково встретил ханских посланников. Окруженный боярами и митрополичий братией, Иван Васильевич приказал накрыть стол, подать лучшие кушанья, не забыв о винах румийских да поросятах вместо говядины, зажаренных в яблочном соке.

Татары переглянулись меж собой, однако не могли отказать хозяину – уселись-таки плечом к плечу, ничего не беря в рот.

Слуги разлили в золотые кубки лучшие вина, хотели было татарам налить молока, как заведено было ранее, да только князь подал знак и послам разлить в чаши дурманящего напитка, мысленно высказав им: «со своим уставом в чужой монастырь не лезь».

А послы, не моргая, глядят на князя черными как ночь глазами, ни к кушанью, ни к питью не притрагиваются, понимают чутьем, что ни спроста урусутский хан выставил на стол нечестивые яства, обозлить татар хотел, унизить. А Иван Васильевич сидит в резном кресле во главе стола, косо на гостей поглядывает, хитро щурясь, попивает вино греческое, черную бороду потирает, а сам про себя смеется над мусульманами. Однако, не выдержав затяжного молчания, спросил:

– Что же вы, гости дорогие, к угощению моему не притронулись, слово никто из вас не вымолвил? Аль не любы мы вам стали, что обижаете наше гостеприимство?

Бояре каждый тихо рассмеялся, рукавами улыбки позакрывали, радуются унижению татар, а послы тем временем пошептались меж собой, старший из них, коренастый, загорелый до черноты, мужчина встал из-за стола, слегка склонил голову перед князем и ответил:

– Князья русские со времен Батыя являются нашими союзниками и данниками, так поступал и отец твой. Однако ты, господин, нарушил договор, но не о том речь сейчас. А прежде хочу сказать, то есть, напомнить тебе, что мы не смеем пить дурманящие напитки да вкушать мясо нечестивого животного – то запрещает нам вера.

– Однако ваша вера повелевает уважать законы гостеприимства и не обижать хозяина, разве не так? – отозвался князь и облокотился на спинку кресла.

Но посол не обратил внимания на сию дерзость, молвил:

– Есть не только дела духовные, но и земные. О многом хотим мы поговорить с тобой, князь.

Иван Васильевич понял намек, знаком указал всем удалиться, оставив у дверей лишь рынд с бердышами. Когда зала опустела, великий князь приказал ханскому посольству приблизиться к нему, поведать, какое послание передал ему хан Ахмат. Послы, все еще сохраняя достоинство, вторично поклонились русскому государю, однако не собирались вот так сразу открывать причину своего приезда. Главный посол, горя обидой, сказал:

– Перед тем, как мы передадим ханское письмо, желаем, чтобы ты, князь, попросил прощение за столь гнусное оскорбление.

– Я никого не оскорблял ни словом, ни делом. Напротив, приказал накрыть стол для вас, моих гостей, – Иван Васильевич понимал их скрытый смысл и потому хотел как можно сильнее затянуть узел.

– Князь знает или должен знать, что вера наша запрещает вкушать свинину и вино, – ответил самый молодой из послов.

– А наша вера разрешает, – не отступал князь, радуясь тому, что все идет, как того было задумано.

– Аллах великий проклял тех, кто рушит Его запрет! – воскликнул главный татарин.

– Наш Господь Иисус Христос и никакой Аллах нам даром не нужен. А коль вы у нас в гостях, то и уважайте наши законы.

– Аллах – это имя Единого Бога, в которого верят все те, кто соблюдает десять заповедей Мусы, по-вашему Моисея, о том свидетельствует Коран.

Иван Васильевич распрямил плечи, недобро усмехнулся и ответил:

– Мы, христиане, руководствуемся лишь Евангелием, однако и ваш Коран я по молодости брал в руки и читал, вот почему я еще более стал ревностно относиться к нашей вере. Пророчества Иисуса Христа на все времена, а что ваш Магомет? Что дал он такого, без чего невозможно жить? Ответьте на вопрос.

Лица татар вспыхнули алым цветом: такого богохульства они век не слышали. Из них выступил старик, убеленный сединами, на голове у него была намотана зеленая чалма, свидетельствующая о духовном сане. Глядя князю в глаза, старик проговорил:

– Мухаммед, да пребудет с ним милость Аллаха, был послан на грешную землю, дабы вывести безбожных язычников на свет к истинной вере. Он заменил жестокость на мир и благодеяние, дабы люди познали, что такое истинное счастье.

Иван Васильевич рассмеялся, махнул рукой и ответил:

– Ваш Магомет был настолько богобоязненным, что проливал кровь своего же народа. Знаешь, старик, чем отличается наша вера от вашей? Иисус Христос говорил о всеобщей любви и прощал грешников, а Магомет провозглашал джихад и борьбы с неверными. Ответь честно: кто из них нес добро и слово Бога?

Татары глянули на князя, в их очах читались ненависть и испуг. Они не знали, как ответить, дабы это не стало вызовом. Между тем главный посол вытащил свернутый лист пергамента и бросил ответ князю:

– Мы не будем обвинять тебя за клевету, князь. Пусть рассудит на том свете нас Аллах. Но ты знаешь, за чем мы прибыли к тебе.

– Догадываюсь, – уже серьезно сказал Иван Васильевич, в первый миг даже пожалевший о своих словах.

– Ты умный человек, князь, но запамятовал, что ваш народ является данником пресветлого хана и посему мы объявляем его волю: Иван сын Василия, выплати дань до следующего года золотом, мехами, конями и прекрасными девицами, и тогда лишь наши народы заживут в мире и согласии.

Все, узел завязан, осталось покрепче его затянуть. Этого мига князь ждал многие годы, теперь время перемен пришло. Одним рывком выхватил он из рук посла грамоту, разорвал ее и, бросив под ноги, воскликнул:

– Отныне и впредь Русь будет свободной страной, никто не смеет посягать на наши богатства. А ежели супостат какой захочет идти на нас войной, то захлебнется в собственной крови, это и передайте вашему хану!

Посланники воздели руки, бранясь на своем языке, один из них вскричал:

– Ты изменник, предатель! Мало мы вас били, еще побьем.

На сие дерзостные слова Иван Васильевич ничего не ответил, лишь хлопнул в ладоши и в зал вбежали стрельцы, бояре, духовенство (все сидели за дверями, подслушивали). Князь указал на послов и сказал:

– Этих зарубить, дабы неповадно было, а этого, – указал перстом на похолодевшего от ужаса имама, прижавшего к груди Коран, – отправить на все четыре стороны, пусть поведает своему владыке о случившемся.

Под смех, свист, улюлюканье несчастного старика вытолкали из дворца, бросили с крыльца на землю и не было никого, кто бы помог ему подняться. Глотая слезы и вытирая кровь из разбитой губы, поплелся старый имам обратно. По дороге его нагнал юный всадник. У всадника было похожее на князя лицо и имам догадался, что то был наследник московского престола Иван Младой. Юноша подал татарину седельную суму, проговорил:

– Это тебе, старче.

– Спасибо, мой мальчик, да хранит тебя Аллах.

Год целый добирался старик до Сарай-Берке, поведал хану об оскорблении княжеском, о гибели послов. Еще пуще сгорбился Ахмат, еще глубже залегли морщины на его лбу. В бессильном приступе ярости хотел было дать приказ снаряжать войско для похода в Московию, однако одумался, не время начинать войну с неверными, когда в самой Орде назревает заговор. Прежде нужно сокрушить крымского хана, покорить его земли, заручиться поддержкой Литвы – этой вечной противницы урусутов, а уж с этой мощью сравнять с лица земли все русские города в отместку за послов.

Тяжкие думы прервали рыдания, доносившиеся во внутренних покоях хана, где обитали все женщины его гарема. Потянувшись всем телом, Ахмат направился в запретную часть дворца. Чем ближе подходил он, тем громче слышался женский плач. Отворив дверь в просторную комнату, увешанную шелковыми занавесками, он увидел несколько женщин в темных платьях и черных покрывалах без украшений. В углу сидела сморщенная старуха и распевала стихи Корана. Молодые женщины сидели полукругом и плакали, закрыв лица ладонями. В центре на широком ковре лежал маленький сверток в белоснежном саване – то была младшая дочь хана, умершая от тяжкой болезни в возрасте пяти лет. Недавно девочка сильно захворала, все ее хрупкое тельце покрылось толстой коркой, никакие лекарства и снадобья не помогали, и с каждым часом малышка таяла на глазах. Сегодня ее должны будут похоронить.

Хан Ахмат знал о смерти дочери, однако не решился проститься с ней, когда она умерла. У него было много детей от разных жен и одним больше, одним меньше – не велика потеря, особенно, если это девочка. Однако в тот миг что-то оборвалось внутри него. Какая-то доселе неведомая тоска сдавила его сердце. Хан, сдерживая тяжкий вздох, решил поскорее выйти из комнаты. Проходя длинными мрачными коридорами, он чувствовал запах смерти, видел внутренним взором личико мертвой дочери и ему хотелось плакать. Жалко стало ее. Малыми и нелепыми показались недавние тревоги.