Пока не поздно

В старом доме на Пестеля пахло кошатиной. Лестница со стёртыми посредине ступенями. Потерявшая деревянную резьбу от десятка слоёв краски, наложенной на неё, высокая дверь. Коридор, завешанный с двух сторон детскими ванночками, корытами, мешками с тряпьём, и неистребимый плотный запах претрума и нафталина.

В комнате, освещённой старым абажуром над круглым столом, был совсем другой, контрастный мир прежнего Петербурга с обилием книг и старого фарфора. Заметив твоё удивление, Лидия Николаевна ответила, не обращаясь ни к кому:

– Не всё сгорело, не всё разбили и разграбили, хотя, честно говоря, я и сама удивляюсь, как это могло уцелеть!

Разговор никак не налаживался. Женщины перебрасывались дежурными фразами, ты рассматривал чёрно-белые, увеличенные до появления зерна портреты: строгого мужчины во френче на все пуговицы, совсем молодой, просто девочки Лидии Николаевны в открытом платье с красивым декольте и девочки с огромными глазами, которая стояла между ними на стуле. Она была совсем другая здесь! Не его, не Мальвина, и он быстро отвёл взгляд…

За чаем Лидия Николаевна сказала:

– Я предвижу ваши многочисленные вопросы, и, чтобы ответить на них сразу, расскажу одну историю о женщине, которую хорошо знала. Она была нашего круга, – и хозяйка махнула кистью куда-то назад в бесконечное далеко. – Я довольно регулярно бываю на кладбище… есть кого навещать…

Однажды при входе увидела одного из рабочих – здоровый детина в меховой шапке, куртке нараспашку и туго натянутом на круглый живот свитере, он шёл центральной аллеей, хозяйски оглядывая по сторонам территорию, прямо навстречу, закрывать уже собирался. А когда увидел меня, вдруг сказал: «Я приметил вас, вы тут часто бываете… что так поздно? Ну, давайте я подожду ещё полчаса… а она кто вам, родственница или… Я знаете, что заметил: она, только не подумайте, что я сумасшедший, всегда бормочет, ей-богу, стихи какие-то. А памятник классный. Вот снег прошёл, а завтра опять: на них ни крошки, следа не будет!..

Вот это любовь… удивительная… женщина…» – и это уже было не ко мне, а в пространство, так искренне и восхищённо. И я тогда подумала: «Значит, люди тоже это заметили! Значит, ничего не проходит бесследно…».

Вообще-то говоря, днём по белоснежным мраморным, сливавшимся в зимнем свете с окружением фигурам скользили совершенно равнодушные, привычные взгляды бывавших здесь людей, занятых своими горькими мыслями, но вечером, когда оживают пугливые тени между могильными оградами и прижившиеся тут бездомные псы взвизгивают неожиданно по только им понятной причине, особенно романтически и возвышенно-старомодно проблёскивают золотом на постаменте с двумя слившимися в объятьях фигурами золотые буквы стихов, и кажется, слышны два голоса, шепчущих друг другу.

Это памятник не стринный, послевоенный, людям, которых я знала…

Когда случился октябрьский переворот, родовитая семья подалась на юг с белой армией, и потом с великими мучениями навсегда рассталась с Родиной, а она, молоденькая курсистка, прониклась идеями новой власти и решила служить России. Однако очень скоро поняла, что вожди всех рангов испытывают к ней значительно меньше доверия, чем она к ним. Но это она приняла как естественную плату за прошлое…

Трудности девушке поначалу даже нравились. Она романтически мечтала доказать свою лояльность и веру в новое дело, а потом совершить что-то значительное, если не великое, или, если не удастся, просто служить народу тихо и незаметно…

Однако вскоре она поняла, что ей активно мешали осуществить что-либо похожее, а проще говоря, выталкивали, вытесняли из действительности, а то и напрямую сердобольно и жёстко советовали, что есть ещё время, судя по её фамилии, присоединиться к сбежавшей семье, пока не поздно… Её переселяли, уплотняли, упрекали и пресекали все попытки применить свои умения и знания на пользу общества…

Очень скоро она оказалась в подвале соседнего с их особняком дома, в так называемой дворницкой, с окном в ямке ниже уровня тротуара, сырыми стенами и выходом на задний двор, где стояли мусорные бачки и жаровня над открытым люком сточного колодца для растапливания убранного с улиц снега.

Вещи незаметно распродались, потом истратились драгоценности, потом она стала голодать, мыть по случаю полы у новой знати, убирать общественные туалеты, расклеивать афиши и воззвания, пока не набрела на кладбище, где сначала подружилась с собаками и подъедала вместе с ними неизвестно где и как добытые объедки, а потом была допущена убирать могилы сжалившимися над ней работягами, бессовестно, к тому же, грабившими её нищенские заработки…

Здесь-то он и увидел её в совершенно отчаянном положении, исхудавшую до последней жизненной возможности и в невероятном тряпье. Собственно говоря, он увидел не её, а оставшиеся живыми глаза со звёздно-голубым блеском и бездонной чернотой стянутых в точку зрачков… Привычным врачебным взглядом он оценил, что человек этот уже перешёл грань действительности и только по неизвестной случайности задержался на белом свете, очевидно, всё же по инерции доделывая какие-то прежде важные дела.

Когда он привёл её в дом, она была совершенно заторможена и плохо понимала, что с ней происходит. Он собственноручно отмыл её непонятно чем жившее тело, одел в свою пижаму и сел за столом напротив. Тут он обнаружил то, что пробивается сквозь любую толщу грязи и обстоятельств, – перед ним была не опустившаяся грязная девчонка, а брошенная под ноги обстоятельствами ещё недавно красивая и с аристократическими манерами женщина!

Он задним числом смутился за бесцеремонность обращения с её телом и разговора с ней при извлечении её на свет и спасении… Неделю она отсыпалась в его двухкомнатном раю и пыталась приложить руки к хозяйству одинокого мужчины.

Он не расспрашивал её ни о чём, только доставал всеми правдами и неправдами продукты, чтобы кормить получше, считал каждый вечер, вернувшись со службы, рваный пульс в истощённой руке, неотрывно глядя в циферблат золотой луковицы, и ничего не говорил. На седьмой день, точно как по Библии, когда Бог создавал человека, он просто и твёрдо предложил ей руку и сердце, увидел странный испуг в огромных глазах, тут же потопленный безмолвными слезами…

Она не пожелала сменить свою славную родовитую фамилию, хотя претерпела из-за неё нечеловеческие страдания, на его еврейскую. Отказаться от него тоже не захотела. Так между двумя именами появился дефис, а может быть – кто знает? – знак вычитания…

Первый раз его забрали на перевоспитание в 32-м году, как раз туда, где великий пролетарский писатель, чтобы написать об этом, изучал коммунистическую мораль и практику созидания нового человека, но через два года его выпустили. Потом забрали основательно в 37-м. Объявили иностранным агентом из-за родственников, которые бежали за границу, как и её семья. Хотя он даже не знал, остались ли они живы…

Она опять оказалась в подвале без всяких средств и… отправилась на кладбище, где уже однажды спасалась в трудную пору.

Война списала все его «измены» в штрафбате. Врачей не хватало. В 45-м он вернулся с офицерскими погонами и верой, что можно начать жить сначала. Но в 52-м его снова настигла карающая рука пролетариата, он проходил теперь по «делу врачей», а она опять опустилась на самое дно…

Удивительно, что её не сажали, не таскали на допросы, хотя запросто могли расправиться, как бы мстя за родовитость, достоинство и непреклонность. А может быть, им нравилось снова и снова окунать её, как в турецкой пытке, в чан с дерьмом, красноречиво доказывая: «Вот как мы можем! Вот как!»? Они ведь были великие выдумщики!..

Когда же была дописана последняя страница жизни самого кровавого диктатора всех времён, он вернулся!

Видимо, Бог для чего-то берёг их, и они это чувствовали, и, больше того, часто говорили об этом…

Жизнь понемногу начала налаживаться, но даже закалённые гены его древних предков, скотоводов и воинов, стали сдавать. Он начал сильно болеть и, как врач, понимал, что ему осталось немного жить…

В стране, как известно, жизнь шла по плану. Решено было отметить годовщину славной даты русской истории, к которой её прапрапрадед имел самое непосредственное отношение. И тут вспомнили, или и не забывали, что на родине живёт прямой потомок славного русского рода, и можно показать всему цивилизованному человечеству, что они не Иваны, родства не помнящие, а гуманные и великодушные люди!

Её немедленно нашли и пригласили на самый-самый верх, где, не стесняясь, предложили сделку: вычесть из фамилии и жизни то, что со знаком минус, а взамен – квартира, деньги, слава, уважение, почёт, тур за границу, может быть, даже встреча с остатками рода… Она вдруг почувствовала всю силу и превосходство своего аристократизма, за который по их воле страдала всю жизнь, и не удостоила люмпенов даже ответом…

Мужа своего она вскоре похоронила. Теперь её вдруг можно было увидеть на самых модных выставках, в салонах и галереях. Не удовлетворение художнического голода и не праздное любопытство вело её – она искала скульптора, чтобы заказать ему памятник…

Мастер, человек средних лет и большого достатка, встретился с ней в шикарной мастерской, внимательно смотрел на необычно строгую высокую женщину в чёрном со старомодными манерами и выговором, который остался, пожалуй, только у старых актёров МХАТа. То, что она предлагала сделать, стоило немалых денег. Она помолчала, вынула из футляра очков бархатный изящный мешочек с монограммой и вытряхнула на подставленную ладонь скульптора перстень с невероятной красоты камнем, так что разговор прервался и наступила долгая тишина. Маэстро понимал, что это не могло быть подделкой. Его не смущало и то, что, вероятно, очень трудно или невозможно в этой стране перевести в денежные знаки этот раритет, но он чувствовал некий магнетизм того, что лежало у него на ладони и буквально гипнотизировало его. Он бы не смог описать словами, что чувствовал и о чём думал, но значительность маленькой вещицы, ювелирного шедевра превосходила всё, с чем ему приходилось встречаться… Может быть, потому, что она лежала у него на ладони, может быть, потому, что его фантазия разыгралась и уводила в прошлое, открывавшееся за этим перстнем…

Она вдруг заговорила в тон его мыслям, и он даже вздрогнул!..

– Это принадлежало нашему роду и переходило из поколения в поколение по женской линии. Он мой по праву наследства, – она назвала свою фамилию и увидела, как сомнения ещё больше терзают стоящего перед ней удивлённого происходящим человека. – У меня никого нет, – продолжила она и добавила после паузы: – Здесь. По моей кончине он, конечно, достанется им. Если бы вы знали, какими муками и тяготами он спасён, вы бы оставили все сомнения. Вы сделаете доброе дело вдвойне, праведное дело…

Ровно через два года, день в день после того, как памятник установили на место, её похоронили в ту же могилу, рядом с мужем… Светило солнце, её знакомые кладбищенские парни аккуратно и не спеша опустили гроб в яму. И вдруг из крошечного набежавшего облачка, ещё до того как первые комья глины ударили в крышку, на неё пролился короткий слёзный дождик…

И вот они никогда не разрывают объятий – слишком часто не по их воле это случалось с ними при жизни. Но слышно, как поздними вечерами с морозным хрустом размыкаются мраморные губы, и они дарят друг другу любимые строки с нежностью и чистотой, какие возможны только в миг первого объяснения в любви на всю жизнь, до последнего вздоха, до гробовой доски…

Теперь, я думаю, вам понятно станет, почему Ниночка не могла поступить в институт – ни с первого раза, ни со второго… у неё не моя фамилия – фамилия отца, а она слишком неподходящая для этого города…

Она уехала, не стала больше испытывать судьбу, поступила с первого раза, и нам повезло – она живёт у моей подруги, которая там осталась после ссылки навсегда. Я дам тебе адрес, Никита. Она тоже спрашивала о тебе… но я думала, что всё кончилось вместе с детством. Хотя… кто знает, вы тогда так быстро повзрослели…

В редкие встречи Гузевич непременно спрашивал: «Ну, что – получил ответ?.. как не написал? Где же логика? Или ты решил, что лучше не искать – пусть останется, как светлое вчера?!». Тебя подмывало спросить: а как бы вы сделали, но тут же внутри начинался протест, что это неприлично, что у каждого своя дорога, а уж в таком-то деле… он же не сказал, как обычно бывает, «я бы»… Не сказал и, значит, думает так же… в этом деле советов не бывает. Но что-то не давало тебе написать своей исчезнувшей Мальвине – а вдруг она так изменилась, что только разочарование останется от её ответа…

Эта мысль о письме буквально преследовала тебя. Неделю, другую ты крепился и не мог решиться: писать – не писать…

И каждый прожитый день добавлялся в копилку «Помнишь?». Она уже была переполнена такими событиями и деталями, что они перемешивались, соскакивали со своих насиженных мест, объединялись, и трудно было иногда определить, «когда это было?».

Вот ты сидишь у окна с со старым потёртым кисетом, ещё пахнущим махоркой, распустил шнурок, сжимающий горловину, и медленно выдавливаешь камешки по одному, и каждый выплывает будто из памяти, ложится на твою ладонь, как вновь вынутый из ручья, что бежал по дну оврага, куда ты наконец решился провести Ниночку, когда она чуть окрепла и могла бы на обратном пути вскарабкаться по склону.

Овраг этот, чем ближе к реке, становился всё глубже, и склоны его всё круче! Туда ходить не разрешалось – можно было оползти вместе с землёй, и она бы закопала тебя до головы – не выбраться. А в том месте, где на колышек привязывали пастись коз, куда ходили полоскать бельё, собирать крапиву, паслён и иван-чай, ты бегал много раз и хорошо знал тропинку, наискось перечёркивающую склон до самой воды и нескольких дощечек, положенных на вбитые в берег столбики.

Вы медленно шажочками спускались по ней. Ты шёл первым, держа на уровне своего плеча Ниночкину руку, чтобы, если её нога соскользнёт, и её потянет вниз по склону, преградить ей дорогу и удержать.

На узкой полоске берга ты разулся, и то входил в очень холодную родниковую воду, то выходил обратно и подавал Ниночке поднятые со дна мокрые сверкающие камешки, а она говорила: «Некрасивый» или вдруг восклицала: «Ой, какой!». И даже подпрыгивала от радости! Так вы набрали большую горку. Камешки сохли, становились некрасивыми – обыкновенными, какими была устлана и тропинка, и улица, и любая проплешина вокруг, где не росли сурепка, подорожник и одуванчики. Вы сели рядом с этой грудой камешков и стали их сортировать, и те, которые остались интересными – с разноцветными полосками или блестящими вкраплениями звёздочек то золотых, то серебряных, Ниночка откладывала в сторонку, где образовалась другая маленькая кучка. Всё это вы делали медленно-медленно, и сейчас ты представлял, что сидишь рядом с Ниночкой, обтираешь каждый камешек ладошкой и потом подаёшь ей, а она поворачивает его пальцами, рассматривает со всех сторон и снова отдаёт тебе, чтобы ты спрятал драгоценность в карман. Это была не игра – священнодействие, и теперь оно повторялось вновь, будто отрепетированное и сохранённое навсегда. Да так и было. За опущенными веками материализовался тот невесомый мир, существовавший в тебе и готовый всегда открыть своё пространство для проживания.

В последний день в час прощания Ниночка протянула тебе этот кисет на память, но ты отказался! Ты клялся, что они тебе не нужны и просил её оставить себе. Ниночка замолчала, губы её надулись, но ты успел предупредить обиду своим тихим «ладно» и спросил: «А как же ты свои будешь хранить?». Она ответила: «В шкатулочке». И правда, у неё была маленькая шкатулочка, сделанная крошечным сундучком с покатой крышкой и откидной ручкой на самом её верху. Он знал эту шкатулочку с самой первой минуты – Ниночка так прижимала её к себе, когда сидела на телеге, ползущей в гору от пристани, что каждому было ясно: ничего дороже на свете у этой девочки нет и никогда не будет.

Эти картинки так бережно сохранились в тебе, что ты удивился сам их возникновению от вида сухих и непонятно почему казавшихся красивыми богатств. Похоже было, что и ты прижимал к себе эти камешки, как наверняка Ниночка сундучок, столько лет. А усомниться в этом у тебя не то что не было повода, но даже сама такая мысль ни разу не пришла тебе на ум.

Всё это было необычайно. Ты жил в тревожном ожидании чего-то, и когда начинал размышлять, писать тебе или нет, липкий страх сковывал душу, и ты каждый раз не мог ни на что решиться.

Наваждение длилось уже несколько недель. Выхода никакого не было…

Однажды ночью, часа в два, резко зашуршала бумага, и ты проснулся. Окна закрыты. Животных в доме не водилось… ты подумал сразу, что это во сне тебе показалось так явственно! Зажёг свет и сильно удивился: посредине свободного пространства пола лежал лист писчей бумаги с несколькими строчками. Как он слетел со стола, почему? Самостоятельно?..

Ты нагнулся, поднял его и, бормоча, начал разбирать свои каракули.

«Если бы человек знал, что ждёт его в результате любого действия, жизнь бы остановилась…» – продолжения не было.

Ты перечитал написанное, состроил саркастическую гримасу с поджатыми губами и бросил лист… тот плавно порхнул в воздухе влево-вправо и опустился точно на прежнее место.

Ты заметил это, качнул в знак удивления, головой: «надо же – мистика какая-то», нахмурился, растянул в стороны сжатые губы и снова лёг в кровать.

Заснул ты быстро и легко, и в момент, когда оторвался от действительности, тебе приснилась женщина, непонятно только: одетая или голая… она лежала на тебе, и лицо её оказалось так близко склонено над твоим собственным, что и рассмотреть его было трудно. Ты только вникал в огромные круглые зрачки, а они всё расширялись, расширялись, затягивая в себя… ты не хотел, сопротивлялся, уже цеплялся руками за простыню и понимал, что бесполезно.

– Ты что? – выдохнули её губы напротив твоих губ. – Не хочешь погрузиться в меня?

– Нет, нет! – ты засипел. – Не хочу! Не хочу! Я и так весь в тебе! Со всем, что умею, знаю, хочу, не хочу – я существую в твоей оболочке, а ты ещё что-то требуешь! Что? Что?

– Всё, чего ты недодал мне!

– Я разве обманул тебя?

– Нет. Ты мне сразу сказал, что так будет…

– Я? – удивился ты. – Что будет? Что? Когда?

– Что ты проглотишь меня… и навсегда…

– Я??? – ты задохнулся. – Я никогда не знал этого, да если бы я знал! А ты… ты приходишь каждую ночь. Ты ушла, чтобы приходить! И после этих ночей мне никто не нужен, и ничто не годится в жизни. Ты взяла всё, что хотела, – больше, чем можешь унести…

– Нет. Это ты всё навыдумывал. Потому что меня нет рядом, и тоска морочит тебя. И теперь тебе не выбраться. А у меня ничего нет… и тебя тоже… и мне никто не нужен… ты убил нас. Меня и себя. Мы умерли. И теперь можем соединиться… и тебя не будет мучать совесть… Ну! Не бойся! Иди! – и зрачки обхватили тебя со всех сторон… залепили глаза и рот, и нос… стало нечем дышать… рванулся сесть… Но утро ударило тебя волной света, и ты плашмя рухнул обратно на подушку.

– Ты снишься мне или я брежу? – беспомощно прошептал и явственно услышал её голос.

– Вся жизнь теперь – сон. Ты разбудил меня, родил для любви. Теперь я рожу тебя для себя. Ты выйдешь из меня, чтобы навсегда со мной остаться. Понимаешь, ты не можешь исчезнуть… ты не можешь исчезнуть один… – выдохнула она прямо в твои в губы. – Понимаешь? Не кори себя. Я сама виновата… не смогла дать столько счастья, чтоб этот поток нёс тебя, и ты не сумел бы выбраться… ты нырнул с головой, а как стал оглядываться, где оказался, – испугался… нет, не от трусости… от счастья! Значит, так тоже бывает… оно пугает, если его мало, чтобы заполнить всё остальное в жизни… чтобы было только счастье – я сама виновата… – ты лежал с закрытыми глазами и плохо понимал, что же на самом деле с происходит. Ответить? Кому? – ты с трудом разодрал веки – никого! Снова закрыл глаза и опять явственно почувствовал её дыхание на своих губах. – Ты всё это знаешь… ну, посмотри с моей стороны: провинциальная девочка, общежитие техникума, комната на троих, завидки брали на товарок – они такое рассказывали, возвращаясь по утрам, что я задыхалась от волнения и страха! И не шла… не шла с ними, хоть заманивали и звали… опытный мальчик раскусил меня. Чужой. Он не наскоком взял, как ты… а удивлением! «Разве такие бывают?!» и «Так разве бывает?!». Ухаживал! Обхаживал! Может, любил даже? Не знаю. И почему пошла за ним – не знаю. Я знаю только, почему ушла от него. И не поплакала… и ему легко было. От него только маленький кусочек оторвался. Но он сопротивлялся, конечно, – обидно ему стало! А я будто ожила! Витька на руках, комнатушка в коммуналке… и всё. Ни диплома, ни денег, ни помощи… да перемочь-то, оказывается, всё можно! А ты когда появился, я уже не думала о том, как умереть лучше и чтобы сына спасти… помогали мне люди… и товарки мои прежние особенно… хоть и советовали порой непотребное, да убеждали… сказать честно: не выдержала, попробовала раз-другой, а потом-то никак в себя вернуться не могла, витала над, сама себя внутрь не пускала… и очень меня вода влекла! Как воду завижу – меня тянет! Хоть в лужу… я под душем часами стояла… может, грех смыть хотела – это если по-простому смотреть… – ты застонал и заскрипел зубами: «Так это ж про меня! Это ж я теперь никак в себя вернуться не могу. И не вернусь уже!». – Послушай! – она толкнула его в грудь так сильно, что сбилось дыхание, глаза сами собой распахнулись и тут же крепко зажмурились от невероятного усилия не закричать. – Послушай! – порхнул у на твоих губах её выдох. – Ты когда появился, я внутри так закостенела, что не могла ни улыбнуться, ни руки протянуть, ни глаз на тебя поднять… это случай… камешек на дороге, что в туфлю залетел – без предупреждения, без надобности, без спросу, а ведь остановишься и поклонишься, и внимание окажешь!.. Не забыл, как всё было? Не забы-ы-ы-ыл!.. Потому что это первая любовь у тебя была! И у меня тоже! А первая не забывается… а что до того-то было? Да разве арифметикой объяснить можно! Какие ж я слова услышала! Да какие у тебя губы! Я тут враз обессилела, потому что у меня после столбняка моего сразу вспышка – ослепла, ослабла, распахнулась и загородилась тобой в один момент от всего – ничего мне не надо стало… а когда я поняла, что и тебе кроме меня ничего не надо, опять ожила и расцвела… не то что почувствовала – увидела! Рассказали бы – не поверила б. Увидела!.. А когда Витька заболел, и ты спас его… разве это объяснишь… мне показалось, что ты ему не чужую кровь переливал, а свою… и он после больницы без тебя ни есть, ни пить не хотел… Помнишь?.. Мне даже показалось, что он на тебя похож стал! И нянечка там, в больнице, всё обхаживала меня: «Повезло вам, мамаша, у Никиты-то Степановича золотые руки! А кто он, кто вам? Родственник или так?». Люди простые вопросы задают. Самые трудные. Я не знала, как ответить – не ей, себе. И сердце привирало: постучит, постучит – остановится! Аж дыханье перехватит… и опять давай колотиться… значит, правда, сердцем любят… Я потом прокляла всё на свете… «родственник или так…», и благодарность забыла… Ты и сына забрал со мной вместе… и не вернул.

И потом она приходила каждую ночь, едва ты засыпал, и оставалась до момента пробуждения. Её присутствие было настолько плотски ощутимым, и ночная жизнь настолько реальной, что утром ты шёл искать следы её присутствия… но нигде не мог ничего обнаружить… ни остатков обеда, ни недопитой бутылки вина, ни клочка бумаги с её почерком, ни пенальчика помады, полотенца, голубенького халата, увесистой косметички, сброшенных наскоро туфель, любимого шарфа, который подарил ей на день рождения… ты бродил по квартире, не соотнося своих поисков со сном и действительностью, – должно же было остаться хоть что-то от вашей совместной реальной жизни, которая происходила ночью!.. Ты не допускал и мысли, что это было нечто другое! Наверняка реальное, но такое, что не оставляет видимых материальных следов… ни одной фотографии ни в альбомах, ни в бумажных конвертах, а ведь вы накануне вместе рассматривали их, как стоите на набережной, плывёте на речном трамвайчике и смотрите на далёкий берег, опершись локтями на перила… ни одного письма, адресованного ей…

Ничего. Дневная жизнь теперь стала ожиданием. Что бы ты ни делал, ждал. В дороге на работу, в больнице, во время еды, вечером на прогулке. Ты прибегал ко всяким уловкам. Например, шёл медленно-медленно по вашей любимой аллейке в парке, медленно и закрыв глаза, в надежде, что вдруг почувствуешь, как бывает ночью, её прикосновение губами к щеке и просунутую узкую ладошку между твоими локтем и талией… или застывал в кресле перед окном и притворялся спящим, всё более напрягаясь и не шевелясь, ты старался представить, что вот сейчас она бесшумно опускается на коленки и щекой ложится на твои ноги… точь-в-точь как ты любил делать ещё мальчишкой, когда мама сидела изредка на диване и держала опущенные перед собой руки ладошками одна к другой… тогда ты подбивал их своей макушкой, сдвигая к животу, удобно по-кошачьи устраивался щекой на пахнущем домом платье и застывал…