Полная версия
Мюссера. Сборник рассказов
Городская девочка, недавно отпраздновавшая своё девятилетие, как раз заканчивает чтение «Последнего из могикан». Она до краёв переполнена переживаниями за судьбу прекрасной Коры и надеждами – о, святая наивность, – что аристократичная героиня Фенимора Купера выйдет замуж за Ункаса, сына Чингачгука, бывшего по совместительству тем самым последним из могикан, о котором Фенимор Купер написал целый роман.
Переполненность переживаниями и надеждами изматывает душевные силы городской девочки, и, чтобы совсем не зачахнуть, она периодически сбегает по внутренней лестнице второго этажа вниз, чтобы схватить на кухне что-нибудь съестное и, улёгшись на сверкающую лакированными по тогдашней моде спинками кровать и задрав обутые в туфли ноги вверх, к стене – ей так удобней лежать – продолжает чтение.
Ещё не появились в пришедшем на смену старому новом доме редкие по тем временам немецкие книжные полки, поэтому книги из богатой библиотеки дяди Шоты громоздятся в углу одной из комнат высокими, плотно пригнанными друг к другу столбцами. Городская девочка выбирает ту, что кажется интересной, затем подолгу рассматривает остальные, чтобы сравнить их с выбранной ранее, и быстро бежит в свою комнату – первая дверь направо от входа на второй этаж. Чего только не было в тех, громоздившихся в углу столбцах!
Романы Толстого и Достоевского, Гоголь, Чехов, очень много Пушкина, недавно изданный Есенин, шеститомник Фенимора Купера, Майн Рид, Даниэль Дефо – последний в полном, неадаптированном издании. Городскую девочку поражает иллюстрация к эпизоду, где Гулливер тушит пожар в императорском дворце лилипутов, изливая на него содержимое собственного мочевого пузыря привычным мужским способом, как известно, оскорбившим императрицу лилипутов до глубины души.
Золя, Флобер, учебник по судебной медицине с хоррором изученных вдоль и поперёк картинок, хороший американский парень Джек Лондон и не менее хорошие Марк Твен, Ильф и Петров, Шолохов и Иванов.
Островский-драматург и Островский – Павка Корчагин, Сент-Экзюпери, Ильф и Петров, Катаев и многие-многие другие.
Есть даже запрещённый в те времена Леонид Андреев, с тонким абрисом недобитой белой кости на одном из заглавных листов. И великое множество книг по театральному искусству, истории балета и кино, среди них – любимые городской девочкой «Звёзды немого кино» Головского.
Дуглас Фэрбенкс и Мэри Пикфорд, режиссёр Дэвид Гриффит и Чарли Чаплин, Глория Свенсон и Рудольфо Валентино, Алла Назимова и Бетт Дейвис, Лилиан Гиш и Бастер Китон. Пышность голливудских вилл, декоративность поз, влюблённость автора в собственный текст, его восторг перед волшебством экрана – несомненно, это была другая, полная загадок Вселенная.
***В очередной визит на кухню совершенно случайно, исключительно из любопытства, городская девочка заглядывает в холодильник с бумажными пакетами и вдруг ловит себя на том, что испытывает дикое желание попробовать хотя бы один из аккуратно сложенных внутри апельсинов. Без сомнений, желание попробовать апельсин – искушение для неё, а ведь именно с искушениями городская девочка обещала маме Эвелине вести самую беспощадную борьбу и очень старается исполнить обещанное. За время пребывания в очамчирском доме она ни разу не съела все имеющиеся в доме конфеты, не присвоила снесённое курицей с заднего дворика утреннее яйцо для любимого гоголь-моголя, не отрезала края с круглого высокого хлеба, предоставив остальным доедать остальное, и даже не ковыряла с помощью ножа сливочное масло так, чтобы на нём образовывалась изъеденная кратерами лунная поверхность.
Ещё она чистит зубы по вечерам и бежит домой сразу, как слышит, что её зовут.
Йех-х!
Городская девочка достала из бумажной инсталляции один апельсин. А потом ещё один.
И ещё.
И ещё.
И пришла в себя, когда в обоих пакетах не осталось ничего. То есть совсем-совсем ничего. Ни единого апельсина.
Городская девочка глядела на топорщащиеся и абсолютно пустые пакеты и испытывала ужасающие чувства. Придётся признаться, что это она съела все апельсины. И её сразу спросят, куда она дела шкорки.
– Куда ты дела шкорки?
– Бросила их за шкаф.
– За шкаф? Какой шкаф?
– Который в моей комнате.
– За этот огромный двухстворчатый тяжеленный шкаф?
– Да.
– Этого не может… Так, ладно! И как это тебе удалось?
– Очень просто, на самом деле. Хватаешь шкорки, взбираешься на стул и с силой кидаешь их в дырку между шкафом и стеной. Они все там.
– Все пять килограммов?
– Ну да…
Нет. Нет. Это невозможно…
А что скажет дедушка Лео, когда ровно в семь часов придёт с работы?
– Зачем съел апельсин? – спросит он на своём не очень ладном русском.
– Хотел, – угрюмо ответишь ты.
– Хотел? – поразится он. – Сказал бы мне, я бы достал.
– Я не знал, что их можно достать, – ответишь ты, опуская голову.
– Не знал не значит, что всё съел! – назидательно скажет он, и ты умрёшь от стыда.
***Что же делать?
Лучшее решение в подобных случаях – ничего не делать, и городская девочка так и поступает. Она поднимается к себе и как ни в чём не бывало погружается в захватывающие приключения благородных героев Фенимора Купера.
Вскоре снизу слышится шум голосов. Это возвращается с работы тётя Жуна. Возвращается специально, чтобы пойти в больницу и навестить важного родственника.
Посещение в больницах важных заболевших родственников во всех абхазских галактиках по сей день остаётся в числе самых главных ритуалов, подтверждающих не столько факт участия в постигшей родственника беде, хотя и он, конечно, присутствует, сколько статус, которым обозначают себя навещающие по отношению к больному.
Скажем, навещающий важного родственника мужчина, желающий обозначить свою близость к заболевшему, появляется в больнице как можно более часто, может быть, даже каждый день. Свою близость к заболевшему мужчина демонстрирует через активное поведение – ведёт беседы с врачами и медсёстрами, периодически порывается организовать созыв консилиума и подолгу беседует на различные темы с другими навещающими родственниками в больничном сквере или на улице под окнами палаты.
Если заболевшего родственника навещает женщина, то в процессе ежедневных посещений она, как минимум дважды, принесёт «набор навещающей женщины».
Стандартный «Набор навещающей женщины» включает в себя в обязательном порядке сваренную с пылу с жару мамалыгу с четырьмя кусками сыра. Сыры желательно попарно разные – два куска белого и два копчёного. Рядышком с истекающими в горячем чреве мамалыги сырами в идеале должна томиться паста из мяты и творога. Одуряюще пахнет аджикой жареный домашний цыплёнок. Ещё «набор» предусматривает баночку со свежим горячим бульоном, конфеты, фрукты и пару бутылок минеральной воды «Боржоми» (сегодня его заменила «Ауадхара»).
– Открываю холодильник – стоят мои пакеты, – часто рассказывает про приключения городской девочки тётя Жуна на семейных посиделках. – Только пытаюсь взять один из них, чтобы загрузить его в сумку, он вдруг падает. Заглядываю в него – он пустой. Заглядываю во второй – он тоже пустой. Бумага же плотная, взяла форму фрукта и стоит себе, будто полная, вот сразу и не разберёшь. Думаю, наверняка мама перепрятала апельсины в другое место. Зову её. Мама приходит, я и спрашиваю:
– Мама, апельсины хочу забрать, вы куда их положили?
– Я не трогала, – говорит она.
Я, естественно, ей не верю.
– Мама, я спешу, мамалыга остынет, я должна бежать в больницу. Где апельсины?
– Клянусь Вахтангом (бабушка Маня всегда клянётся именем среднего сына по причине его дальнего местонахождения из-за службы), не трогала я твои апельсины.
– А куда они могли деться? – недоумеваю я и начинаю лихорадочно вспоминать, может, это я сама их спрятала, но внезапно забыла куда? И понимаю, что нет, не прятала я их, а точно положила в холодильник и ещё предупредила маму, что они предназначены больному.
Терпеливо начинаю допрос заново.
– Мама, ну может, вы отдали кому-то и не хотите говорить? Я слова не скажу, только не скрывайте от меня.
– Я же Вахтангом поклялась! – возмущается она. – Разве буду тебя обманывать? Ты для больницы принесла, как я могла их тронуть, ты что говоришь?!
– А куда они подевались?! – окончательно теряюсь я.
***Пока внизу идёт напряжённый диалог между невесткой и свекровью, городская девочка лежит на своей кровати с книжкой в руках и пребывает в мучительных размышлениях.
Они там внизу разговаривают. И наверняка бабуля оправдывается, а тётя Жуна думает, что она спрятала апельсины. И сейчас тётя Жуна поднимется наверх и спросит, где апельсины.
Что делать?
Городская девочка знает, что никакого наказания за съеденные ею апельсины со стороны тёти Жуны не будет. В больших абхазских и мингрельских семьях не принято наказывать ни близких, ни дальних родственников, и не только за апельсины, но и за гораздо более серьёзные проступки. К тому же тётя Жуна никогда не делает городской девочке никаких замечаний, хотя поводов было хоть отбавляй. А значит, не сделает и сейчас.
И вот это-то отсутствие возможного и справедливого наказания угнетало городскую девочку гораздо больше, чем его логическое присутствие, и, чтобы оттянуть момент признания, она решила спрятаться.
В большом каменном доме, выстроенном дедушкой Лео для такой же большой семьи и многочисленных гостей, два этажа и много комнат. Внизу размещаются кухня и примыкающая к ней столовая с большим камином-бухаром, как называют его местные. Ещё одна комната и просторное складское помещение с низким потолком, предназначенное для хранения тканей из дедушкиного магазина, находятся слева и справа от столовой. В середине дома, сразу за центральным входом, как бы разрезая дом на две части, ведёт на второй этаж довольно высокая по моде тех лет внутренняя лестница. Поднявшись по ней, можно попасть в длинный коридор, на который нанизана анфилада спален с внутренней стороны, и большой, разделённый на две несимметричные части зал с множеством окон с фасадной и боковой сторон. В самой дальней из спален, сразу за залом – ещё один камин. Он не такой большой, как бухар нижнего этажа, скорее совсем небольшой, и используется по назначению для удовольствия и лишь в самые холодные зимние дни, поскольку в доме есть паровое отопление.
Подумав как следует, городская девочка сделала вывод, что если она спрячется в камине второго этажа, то её не найдут. Прокравшись по коридору в дальнюю комнату, она открыла тяжёлую каминную дверку-заслонку, залезла внутрь и, присев на корточки спиной к дверке, вслепую закрыла её за собой.
В камине было тихо и темно, громоздятся старые журналы и газеты и ощутимо пахнет сажей. Городская девочка подняла голову и сквозь узкую кирпичную шахту трубы увидела далёкий кусочек показавшегося ей ослепительным голубого неба.
«Красиво», – подумала она.
Пока перепугавшаяся неизбежного объяснения городская девочка разглядывала в жерле трубы небесный лоскут, тётя Жуна пыталась разгадать причину исчезновения пяти килограммов апельсинов.
– Раздала соседским детям! – задумчиво глядя на бабушку Маню, произнесла она и негромко позвала.
– Эля-я-я.
Ответом было молчание.
Тётя Жуна позвала немного громче.
– Эля-я-я!
Вновь ни звука.
– Эля, Эля! – суетливо присоединилась бабушка Маня, но ответом вновь было молчание.
Тётя Жуна быстро поднялась на второй этаж и заглянула в комнату городской девочки, но ничего, кроме раскрытой книжки на смятом покрывале, не обнаружила.
«Убежала к соседям», – подумала она и вернулась вниз, где её поджидала бабушка Маня.
– Эля, Эля, Эля-я-я! – увидев вернувшуюся ни с чем невестку, заверещала она, и тётя Жуна бросилась успокаивать свекровь, но периодически прерывала словесный сеанс успокоения, чтобы вновь зазывать городскую девочку.
Бабушка Маня тут же присоединялась к ней.
В воздухе, как говорят в таких случаях, запахло скандалом, поскольку на громкие голоса неизбежно должны были появиться соседи и городская девочка поняла, что молчать больше нельзя.
– Оу-у, – подала она голос в той манере, в которой жители галактического села Апцхва отвечали друг другу с подворья на подворье все прошедшие столетия до изобретения сотовых телефонов.
В соответствии с законами физики поданный городской девочкой голос бросился искать выход из узкого пространства камина и, ожидаемо обнаружив его в трубе и обрадованный возможностью вырваться наружу, бросился туда, где синел небесный лоскут, отчего у тёти Жуны и бабушки Мани создалось впечатление, что городская девочка ответила им с крыши.
– Эля-я-я!!! – истошно завопила бабушка Маня и стала бегать по периметру каменного дворового пространства с задранной вверх головой. – Эля, спустись! Сейчас же спустись! Нет, не спускайся! Подожди! Лестницу принесу! Не спускайся! Эля! Эля! Жуна! Что ты стоишь! Это ты во всём виновата! Она тебя испугалась! Эля! Не шевелись! Сейчас! Сейчас! Я сейчас!
Тётя Жуна, вышедшая во двор следом за свекровью, и вправду стояла не двигаясь. Но не потому, что получила приказ от бабушки Мани.
Тётя Жуна недоумевала.
– Я стою и думаю, как она туда забралась? Ну, предположим, поставила стулья друг на друга, чтобы до потолка дотянуться. Но люк всё равно не откроет. Он же на замке. Так! Камин!
Она зашла в комнату так же осторожно, как пробиралась до этого по коридору, в опасении спугнуть беглянку и вынудить её сделать ещё какую-нибудь глупость: выброситься, к примеру, из окна или умереть прямо здесь, в небольшой комнате с высокими потолками и кроватью-полторашкой из светлого дерева.
По-прежнему стараясь не шуметь, тётя Жуна встала на пороге и негромко обратилась к закрытому камину.
– Эля, вылезай. Я знаю, что ты здесь. Давай без глупостей, ладно?
Но городская девочка и не думала совершать глупостей, ведь она уже смирилась с предстоящим позором, да и бабушку Маню было жалко. Очень уж она нервничала.
И городская девочка принялась вылезать из камина.
Интересно, как можно вылезти из узкого пространства камина, если ты сидишь в нём на корточках, да ещё и лицом к его задней стенке?
– Говорю ей, – рассказывает тётя Жуна, – спокойно так говорю, чтобы не напугать: «Эля, вылезай, я знаю, что ты в камине». И жду. Думаю, если что захочет сделать – я буду наготове. Но она не стала ничего делать, даже не заставила меня повторить дважды, сразу начала вылезать. Но как? Сначала с грохотом откинулась в сторону дверка. Потом показалась Элина попа. Потом посыпались газеты, а я даже успела подумать, откуда тут они, и решила, что надо бы прибраться в камине. А следом уже и она вывалилась.
Здесь тётя Жуна, как правило, повышает голос, и рассказ начинает прерываться смехом.
– Вся в саже, начиная от лица и заканчивая новой кофтой моей Нателы, которую я буквально утром надела на неё. Испугалась, чтобы не простыла, ветер что-то был с утра, дай, думаю, надену кофту, мало ли что. Вылезла и встала с опущенной головой. А я ей говорю строго так: «Идём вниз». А сама еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Только крикнула маме, что нашла её.
***Тётя Жуна, конечно же, отложила визит в больницу, поскольку и апельсинов не было, и мамалыга и бульон успели безнадёжно остыть, и занялась приготовлением семейного обеда. А бабушка Маня сначала горячо отругала продолжавшую угрюмо молчать городскую девочку, а потом стала выпытывать, кому она отдала апельсины.
– Никому, – буркнула вымытая и переодетая в чистое городская девочка.
– А куда они делись? – продолжила допрос бабушка Маня.
– Съела, – опустив голову до максимальных пределов, пробормотала городская девочка.
– Съела? Что, все? – изумилась бабушка Маня.
– Угу, – промычала городская девочка.
– А шкорки куда выбросила? – продолжила допытываться бабушка Маня, не поверившая ни единому слову внучки. Как же, съела, сволочь маленькая! Наверняка соседским детям раздала!
– Туда, – неопределённо махнув рукой в сторону огорода, сказала городская девочка.
– Она раздала и боится признаться, – заговорщически шепнула тёте Жуне бабушка Маня.
– Знаю, – ответила тётя Жуна. – Ну, что делать? Раздала и раздала.
О том, что городская девочка сказала чистую правду про съеденные апельсины, догадались только через неделю, когда тётя Жуна, затеяв в доме генеральную уборку, отодвинула шкаф в комнате городской девочки и обнаружила за ним полуссохшиеся апельсиновые корки, о существовании которых сама городская девочка к тому времени забыла напрочь.
– Как ты не лопнула? – в сердцах спросила тётя Жуна у угрюмо замолчавшей городской девочки. – Там же было пять кило!
– Я не считала сколько там было, – пробормотала городская девочка. – Они вкусные были, и я не заметила, как их все съела. Извините меня, пожалуйста.
– Да бог с ними, с апельсинами, – вздохнула тётя Жуна. – Просто ты могла объесться, и потом тебе стало бы плохо.
Городская девочка искренне не понимала, как может быть плохо от апельсинов, но решила промолчать.
Да и извоженную её обутыми в обувь ногами стену так некстати решили заново красить. Какие уж тут возражения…
***Путь в галактику Очамчира видится городской девочке долгим, но приятным, и лучше всего добираться туда на электричке с промежуточной посадкой на платформе Бараташвили (Гум). Платформа красива и напоминает городской девочке дворец, внутри которого всегда царят полумрак и прохлада.
В граните пола и стен отсвечивают огни большой центральной люстры из бронзы – верной приметы канувшего в Лету большого стиля.
В связи с платформой есть и не очень приятные воспоминания, ведь именно там городская девочка впервые увидит, как выглядит внезапно наступившая смерть, когда на её глазах подъезжающий поезд отсечёт голову зазевавшейся бродячей собаке, и только что полное жизни существо, разделившись на две отдельные части, преобразится в мёртвую равнодушную плоть.
С той далёкой поры список, открытый гладкошёрстным существом небольшого роста с вытянутым охотничьим носом и явно чужеродной породы хвостом, будет постоянно пополняться.
Мёртвые и покалеченные дети в страшной аварии подле Гудауты в день похорон тёти Малицы. Их трое, и все они сидели с отцом в мотоцикле с коляской, когда управляемый кем-то беспечным грузовик развернулся прямо перед ними, мгновенно преобразив полные жизни тела в равнодушную плоть.
Множество погибших в авариях людей на московских дорогах. Девяностые оказались особенно щедры на них.
Военная часть списка. Она оказалась самой длинной, но память зацепилась лишь за некоторых.
Растерзанный свиньями и собаками труп мужчины на площади за Келасурским мостом в сентябре девяносто третьего. Лежащая ничком на обочине дороги в Гал женщина в овчинной жилетке. Расстрелянные у забора сухумского двора соседи, один из них был тамадой на свадьбе. Недалёкий человек, так и не понявший законов войны и наивно оставшийся переждать её трагический финал в своей квартире…
Бесконечный ряд эксгумированных из захоронения в районе Республиканской больницы тел. Городская девочка сопровождает туда иностранных журналистов. Бьётся в истерике мать, узнавшая среди останков своего сына, быстро щёлкает фотоаппарат.
Надо успеть запечатлеть горе на её лице.
Накрытый плащ-палаткой, залитый кровью труп Автандилова. Городская девочка возмущается, стоя в метре от него. Говорит громко, чтобы слышало как можно больше народу и одновременно для того чтобы отогнать подальше видение вычищенных перед последним походом ношеных туфель с острым носком, выглядывающих из-под плащ-палатки.
Он привёл себя в порядок прежде, чем выйти как ни в чём не бывало на работу к абхазам.
Недалёкий человек, так и не понявший законов войны.
– Что за безобразие?! – кричит городская девочка. – Неужели нельзя не устраивать из городского двора место для показательных казней? И сколько ещё времени мы будем лицезреть трупы соседей, выходя на свои балконы?
Показной цинизм, видимое равнодушие к происходящему, нечто особенное, несвойственное, неприемлемое в обычной жизни. Словно равнодушие мёртвых. Такова плата за войну, такова пробуждённая в глубинах подсознания жажда лицезрения смерти, подспудная, атавистическая, несущая новый, ни с чем не сравнимый опыт.
Его не забыть.
Мучимый ватагой детей котёнок – ещё одна страшная картинка из далёкого детства. Нет, городская девочка не увидела, как он утонул. Убежала раньше, с тайной надеждой, что ему удалось спастись.
Если есть рай для животных, то ты, конечно же, там. Прости меня, если сможешь. Прости за то, что я, маленькая и движимая естественным жестоким любопытством ребёнка, приняла участие в расправе над тобой. Прости, если сможешь, не держи на меня зла.
Если сможешь, прости… прости…
***В тоннеле звук колёс электрички становится громче и дробней. Выстукивается чёткий ритм, гулко отдаётся эхом в тёмных глубинах, нанизывает километры пути. Исполняя привычный походный ритуал, городская девочка стоит у окна и считает про себя боковые фонари-лампы.
Сначала на тёмных влажных стенах тоннеля появляется отсвет, следом наезжает яркое пятно, которое становится всё ярче и ярче и превращается в фонарь.
Фонарь вспыхивает на мгновение и тут же удаляется прочь.
Десять, одиннадцать, двенадцать… двадцать три, двадцать четыре…
Ведут неспешные разговоры о семейных делах мама Эвелина и тётя Ира. Если городская девочка не одна, а с кузиной Заремой, то счёт фонарям ведётся совместно и соревновательно – у кого с какой стороны их больше!
Через вагон то и дело проходят странные люди. Глухонемой человек присаживается неподалёку и ловко раскрывает веером чёрно-белые фотографии плохого качества с лубочными красавицами в развевающихся флёровых накидках. Кроме красавиц, у глухонемого в запасе переснятые с журналов снимки советских артистов – Людмилы Целиковской, Любови Орловой, Зои Фёдоровой, Александра Черкасова. Есть и прекрасные иностранки – Марика Рёкк, Вивьен Ли, Грета Гарбо и, конечно же, королева маминых грёз – Милица Корьюс.
Портрет смеющейся Милицы Корьюс в сумасшедшей красоты платье и светящихся от призрачного света софитов локонах висит и на стене большой комнаты выстроенного в стиле модерн дома в районе сухумской церкви. Там, в большой комнате первого этажа, обитает одинокая суровая старушка с недобрым взглядом и забранными в небрежный пучок седыми волосами. Старушка торгует фотографиями артистов, и к ней бегает весь город – школьники, собирающие коллекции открыток, романтически настроенные женщины и девушки, желающие заполучить изображение любимой звезды. Среди школьников и городская девочка, прибегающая через весь город (ужас, если узнает мама), чтобы купить за десять копеек очередной снимок для коллекции. Комната старушки забита вещами, прямо за порогом, по левую руку от входа, стоит стеклянная горка. В ней красуются изящные статуэтки балерин в пенных кружевных пачках, непочтительно перемешанных с множеством явно случайных и кажущихся грубыми вещей.
На центральной стене напротив входа висит большой фотографический портрет Милицы Корьюс – любимицы хозяйки, кумира её несбывшихся надежд.
– Милица Корьюс, – заявляет городская девочка в тайной надежде произвести впечатление на мрачную хозяйку своей осведомлённостью.
– Моя любимая актриса, – ставит точку хозяйка.
– Это переснятая фотография? – не унимается городская девочка.
– Да. Сделали специально для меня.
***Путь до Очамчиры давно выучен наизусть, поэтому после фонарей городская девочка считает станции. Их много – то ли восемь, то ли одиннадцать, и электричка останавливается возле каждой с характерным шипящим звуком. Стоит недолго, максимум три минуты, но измученная ожиданием приезда городская девочка недовольна. И почему кому-то вечно нужно выходить на этих далёких пустых полустанках? Она изучает мелькающий пейзаж и слушает, как меняется в зависимости от участка дороги перестук колёс. В тоннеле он один, на мосту другой, по обычному полотну третий. И вновь считает станции в ожидании появления разветвлённых путей – первого предвестника конечной остановки.
Наконец и он. Очамчирский вокзал.
На перроне все спешат, деловито снуют туда-сюда железнодорожные служащие в специальной форме, внимательно вглядывается в прохожих постовой. Следом наступает апофеоз: быстрый спуск с крутых вагонных ступенек, радостное нетерпение в предвкушении встречи с сёстрами, совместного раздолья игр и вкусных обильных обедов.
…Как, уже воскресенье и надо ехать обратно?
Мама, можно я останусь? Можно? Можно?
Ауадхара
– Мама, мама, меня художник нарисовал!