Богиня бессильных

Богиня бессильных

Этьен Экзольт

© Этьен Экзольт, 2018

ISBN 978-5-4493-0154-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

После автокатастрофы я стал импотентом.

Травмы мои были несерьезными, хотя и вынудили меня провести три недели в больнице, под присмотром заботливого доктора Гиррона и, по его словам, не менее пары месяцев требовалось мне для полного восстановления. Жена приходила в мою палату почти каждый день, вызывая завистливые восторги со стороны как собратьев из племени пациентов, так и докторов, не исключая и уже упомянутого мной профессора. Прочих страдальцев травматологического отделения, в том числе и неспособных подняться с кроватей, их неопрятные, обрюзгшие, обвешанные детьми жены посещали изредка и торопились уйти, оставив дурно пахнущие контейнеры с домашними блюдами, вызывая у мужей лишь раздражение. Ирина же появлялась в образе наиболее приятном мне, с губами, едва способными шевелиться от тяжести налипшей на них помады, в блузах, позволявших рассмотреть подробности кружев под ними, бюстгальтерах, не пытавшихся удержать ее увлекательные груди, коронованные яркими, постоянно возбужденными сосками и коротких юбках, угрожавших разорваться каждый раз, когда она садилась или наклонялась. Во время прогулок по яблоневому саду, раскидывавшему свои гнилые плоды по узким надтреснутым дорожкам, я прилежно, до воспаленной красноты мял ее груди и ягодицы, не ощущая в себе привычной твердости, но относя это на счет незаживших травм, смягчающей тяжести обезболивающих препаратов и общей моей, возмущавшейся каждым движением слабости. Но, когда в первую же ночь по возвращении домой Ирина в течение часа не смогла ничего добиться при помощи оскопляющих губ и языка более подвижного, чем влюбленный слизень, я счел беспокойство допустимым. На следующее же утро я позвонил велеречивому Гиррону, поспешившему заверить меня, что подобное нередко случается с пережившими угрожавшие жизни явления мужчинами и виной тому не нарушения во внутренних органах или работе желез, но некое перенапряжение нервной системы, все последствия свои обязанное вскоре изгнать из меня. Попытки настоять на дополнительном обследовании встретили неприятие со стороны заботившегося о моем кошельке профессора, уверявшего в избыточности сделанных во время моего пребывания в его клинике изучений для однозначного заключения. Посоветовав мне не беспокоиться, посвятить время отдыху и развлечениям, он повесил трубку. Сама Ирина поражавшая неутолимой похотью даже меня, долгое время обитавшего в обществе имеющих отношение к созданию порнографии личностей, отнеслась к моему состоянию спокойнее моих ожиданий. Каждую ночь она тратила не меньше получаса, обрушивая на мою обмякшую плоть торжественную тяжесть горячих грудей, всю ярость проворного язычка, рядом с которым медлительной казалась трещотка гремучей змеи. Ничуть не смущаясь очередной неудачей, она удовлетворяла себя руками и засыпала, оставляя меня в бессонной ярости. Любые резкие движения давались мне тяжело, я быстро уставал и начинал задыхаться и потому даже пальцы и язык мои стали временно непригодны для удовлетворения женщины.

Когда мне удалось найти объявление специалиста по мужской физиологии, мы поехали к нему вместе. Доктор оказался смешливым мужчиной лишь на пару лет старше меня. Засунув татуированные руки в карманы поднявшего рукава до локтей халата, он вышел в приемную, около часа пытавшую нас посредством голубых пластиковых стульев, осмотрелся, как будто кроме нам имелись здесь и другие, различимые только для его взора посетители, уставился на Ирину, вожделеющее моргая глазками за узкими стеклами очков и, обращаясь к ней, попросил нас проходить.

Внимательно просмотрев результаты моих обследований, он, поскрипывая вращающимся табуретом, коричневой кожей напоминавшем мне кресла в кабинете моего отца, в детстве казавшиеся мне пугающими живыми чудовищами, заявил о своем полном согласии с выводами господина Гиррона, бывшего некогда его преподавателем. Тем не менее, он согласился осмотреть меня, отвел за черную ширму с нескромными на ней красавицами, наличие здесь которых, как и расставленные на столе и полках пластиковые фигурки соблазнительных чаровниц, имело, как подумалось мне, тот же смысл, что и присутствие игрушек в детском стоматологическом кабинете. Тошнотворно липкое, скрипучее и деловитое латексное прикосновение доктора изучило всего меня, заглянуло к скрытной простате, не обнаружив ничего, способного указать на недуг или повреждение. Когда мы вернулись, Ирина поднялась с белого стула, внешностью убеждавшего в родстве с его подобиями в приемной и юбка ее, и без того почти не прикрывавшая бедра, задралась, вздымая черную свою тонкую кожу и предоставляя доктору возможность насладиться грозной яркостью красных кружев.

Покачиваясь на табурете, постукивая по краю стола шариковой ручкой, притворявшейся втиснутой в сетчатый чулок стройной женской ножкой, доктор задумчиво посмотрел на меня, провел ладонью по лысой голове, почесал кончик длинного носа и снова отметил точность сделанных профессором выводов.

– Неужели вас совершенно ничто не может возбудить? – сомнение его подозревало меня в неведомой лжи, в нежелании совокупляться с собственной женой, тайно пережитой венерической болезнью или ином, не менее понятном и постыдном проступке. Мне доводилось встречать мужей, испытывавших неуемное отвращение к своим женам, казавшимся опьяняюще соблазнительными многим другим мужчинам, потому я нисколько не удивился тому вопросу и лишь сокрушенно покачал головой.

– Не может быть. – лукавое размышление сузило его глаза. Опустив голову, царапая пальцами серебристый пластик стола, он некоторое время пребывал в той отстраненной задумчивости. Затем, сопровождая то резким взмахом руки, он издал требовательный возглас, сопровождая его соответствующе направленным взглядом.

– Покажите ему грудь!

Требовательная мощь того приказа, неожиданность его после стерильной тишины, парализовали меня и, когда Ирина в недоумении обратила ко мне взор, ожидая запрета или благоволения, я не смог и пошевелиться, что она сочла признаком последнего.

Для того, чтобы выполнить его требование, ей достаточно было высвободить две треугольных пуговицы, отчаянно цеплявшихся углами за серебристые петли, после чего тонкий красный шелк сам соскочил с услужливой покорностью, радуясь избавлению от уродующего натяжения. Вдавленные в черное кружево, груди ее радостно раздвинули блузу. Мягким движением пальцев она сдвинула дожидавшиеся того, соскочившие с возмущающей, иссушающей разум плоти чашечки, обнажая бледную тайну, один лишь взгляда на которую насытить мог десяток похотливых книгочеев. Обнажившись таким образом, Ирина стояла, горделиво выпрямившись, переводя взор с меня на доктора, придерживая бюстгальтер пальцами. Доктор же смотрел на нее так, словно узрел анатомическую диковину, ранее встречавшуюся ему только в сочинениях великих лекарей древности. С шумом выпускающей воздух надувной женщины он вскочил и левая рука его вцепилась в мою промежность, где все сохраняло свою первозданную мягкость.

– Действительно! – схватив мою руку, он прижал ее к своим гениталиям. – Вот как должно быть!

Под своими пальцами я ощутил воинственное, горячее напряжение, плотную тугую неприязнь ко всему бесполому, бесплодному, безжизненному, готовую поразить любого, сомневающегося в превосходстве двуполого восторга.

– Вот так! – пальцы его обхватили запястье моей жены и ладонь ее оказалась на месте моей, отброшенной и отвергнутой. К моему удивлению, считавшая себя брезгливой, она не отдернула руку, не выразила никакого возмущения, а губы ее отыскали среди радужных пустот улыбку похотливым видом смутившую бы и самую порочную мурену. Не особенно возражал и я сам, понимая, что за прошедшие со дня моего дорожного происшествия дни она истосковалась по ощущению мужского члена и мне не следовало отнимать у нее возможность почувствовать проникновенное напряжение.

Покидая смешливого доктора, мы пообещали непременно заглянуть к нему еще раз, при первой же возможности. Посещение других специалистов, его коллег, представлялось мне бессмысленным и склонялся к мысли поверить им и позволить времени, прекраснейшей из распутниц, умелыми губами ее, высасывающими досуха солнца, вернуть мне прежние силы.

Следуя рекомендациям, я проводил все время в своей квартире. Начальник мой нисколько не смутился и не опечалился, узнав о возможном двухмесячном моем отсутствии и позволил не появляться в конторе, сохранив в полной мере поступающие на мой счет средства. В прошлом заключенные мной договоры принесли фирме немалую прибыль, и прежние заслуги позволяли мне не только сохранить место, но и получить давно уже ставший миражирующей мечтой отдых. Конечно же, Ирина представляла его несколько иначе. Среди предпочитаемых ею вариантов присутствовали неустанное совокупление, исключающее выход из дома и какие-либо иные занятия или поездку на раскаленные острова, где она смогла бы сбросить купальник на визгливый песок, обрушив крабьи норы и омыть свою увлеченную наготу в разрываемых прибоем волнах. Мало удовольствия доставляло и мне пребывание в сонной слабости. Просыпаясь, когда Ирина уже собиралась или готовилась уходить, я, лежа нагим на кровати, тоскливо наблюдал за тем, как она отравляла губы помадой, затачивала ресницы тушью, облачала веки в тенистую броню, втискивалась в узкие юбки, затягивала себя в топы и блузы, выбирала неизменно высокие каблуки для стачивания об асфальт и, послав мне воздушный поцелуй или оставив преступный отпечаток губ на головке мягкого члена, покидала меня до позднего вечера. У меня не было никаких возражений. Без ее присутствия мне было спокойнее, ибо я не чувствовал постоянного давящего упрека, каковым было для меня исходившее от жены возбужденное напряжение и угрожающий, расширяющий ноздри запах, становившийся временами таким сильным, что мне хотелось ударить ее.

Стоило ей уйти, как я засыпал и пробуждался несколькими часами позже. Не менее получаса я лежал, собирая силы, чтобы встать и отправиться в уборную. В один из первых дней моего заточения, поторопившись, я провел около часа без сознания на полу и стал после этого намного медлительнее и осмотрительнее.

Долгое время я сидел на краю кровати, тяжело дыша, рассматривая черные половицы, свесив с колен руки, после чего аккуратно поднимался, готовый, в случае необходимости упасть обратно на кровать, опираясь на поднимавшийся почти до потолка стальной столб изножья перебирался к шкафу, сотрясая его дверцы левой рукой и далее, находя опору в холодной стене, продвигался до уборной, где долго стоял, дожидаясь, пока тонкая струйка соизволит вырваться из меня в черный распутный блеск. Изредка после этого я совершал немыслимый вояж на кухню, где обеими руками с трудом приподнимал краснокожий пластиковый чайник, чтобы налить себе воды в бокал с золотыми на нем орхидеями. Но чаще всего путь мой вел прямо от уборной по коридору, казавшему мне бесконечным, мимо двери в гостевую спальню с правой стороны и кабинета напротив нее, к комнате, которую мы называли залой, наиболее просторной из всех. Здесь я, задыхаясь, чувствуя, как оставляют удары сердца трещины на ребрах, низвергался на старый диван и почти сразу же засыпал вновь. В иные дни я признавал себя бодрствующим только с возвращением Ирины, разбуженный радостным грохотом входной двери и пробивающим череп лязгом каблуков. Иногда же мне оказывалось достаточно пары часов, чтобы сперва воспрянуть в тоскливой полудреме, уже чувствуя себя удалившимся от сна, но не приблизившимся к реальности, а затем обрести распухающее, вдавливающее меня в мироздание пробуждение. Сознание мое, обитатель глубоководный, медлительный, неповоротливый, тяжелый и прозрачно-изнеженный, соблазненное яркими огнями поверхности, где бредили прочность и смысл, замирало в нерешительности, неторопливо дрейфуя к ним, осознавая губительную их негу и неспособное сопротивляться яростному тому влечению. Иногда для того требовалось весьма продолжительное время, почитаемое мной как одно из самых счастливых. Осознаваемое забвение той тягостной полудремы, не позволявшее мне в полной мере принимать бедственное положение мое, казалось величайшим благоволением ко мне со стороны всего неведомого и непреклонного.

В этой квартире было слишком много пыли. Она кружилась в воздухе туманными течениями, смешиваясь с благовониями, всплывающими из каменных, пластиковых чаш, расставленными по мебели там, где жена моя, руководимая случаем, нашла им место. Разноцветные темные их дымы кружились чарующими медузами, дурманящими змеями, сходились в сладостном акварельном соитии, сливались и переплетались для пряноточивых своих бесед, сгущаясь и заставляя меня бояться способности их обрести соответствующую жизни плотность и поглотить, отравить, пожрать меня, беззащитного перед их мускусной ненасытностью. Сочетаясь с пылевыми потоками, они создавали завесу, вскоре после полудня становившуюся такой густой и мрачной, что я почти не различал за ней шкафов, вставших темной уродливой стеной у противоположного края комнаты, находившегося от меня в четырех шагах. Удушливое то марево казалось мне вполне соответствующим моему состоянию, успокаивало и умиротворяло меня, объятого невозмутимой неподвижностью как иные-мечтами о богатстве. В нем я чувствовал себя неуязвимым и легким, пусть и не позволяло мне оно обрести силы или решимость, каких хватило бы для успокоения воспаленного трепета в глазах моей жены.

Так проходил день за днем. Иногда я почти не замечал перемещения времени, пробиравшегося под черным ковром с танцующими на нем красными собаками, не пробудив их волнения, не потревожив ни единой пылинки на нем. В другие дни мне казалось, что Ирина пришла обратно, едва я лег на диван и я удивлялся причине столь скорого ее возвращения. Но случалось и так, что каждая минута становилась давящим антрацитовым облаком, маслянистой гнилостной жижей, сладкой и ядовитой смолой, втягивавшей меня для того, чтобы, увязнув в ней, я не мог выбраться из ее леденящих глубин на протяжении мучительной вечности. Тогда, радостно выпрыгнув из дымчатой мглы, время вонзало янтарные клыки в мою свесившуюся с дивана руку, игриво посматривая на меня змеиными глазами, ожидая ответа моего на столь непозволительное его поведение. Но я мог только лежать, сдерживая горячую тошноту, умоляя жену вернуться поскорее.

В один из таких вечеров, когда радость моя от появления ее, глашатаем которому был скребущийся треск совершающего свое привычное насилие над скважиной ключа, превзошла любую из наших прошлых встреч, не исключая и первых свиданий, допускавших легкомысленные опоздания и расчетливые неудачи, Ирина забыла о привычке моей проводить дни в зале и не заметила меня. Войдя и распалив предсмертную страсть в тусклой лампе под потолком прихожей, она скинула обреченно загремевшие туфли, сделала несколько шагов от входной двери и встала у узкого высокого комода, обитавшего напротив двери в залу. Красная кожаная юбка уменьшала ее ягодицы вдвое, под золотистым узором белой блузы не видел я бюстгальтера. Потирая пальцами правой ноги левую щиколотку, она швырнула на комод черную круглую сумочку, вскрыла ее молнию с небрежностью усталого коронера, после чего выдернула из нее и сжала в кулачке то, что я немедля определил как черные шелковые трусики, вознесение которых к ее бедрам я наблюдал некоторое время назад.

От волнения я нашел в себе силы приподняться, но она, тряхнув головой, уже прошла дальше в квартиру. Голодно скрипнула дверь в ванную, но водяного дребезга не последовало. Вместо этого она, заглянув в спальню, издала смеющийся возглас, пробежала обратно к зале и встала в дверном проеме, держась за него правой согнутой рукой.

– Вот ты где! – веселость ее возмущала меня. К тому времени я уже смог сесть, положив голову на спинку дивана, наблюдая за ней со злобным недоумением.

– Почему на тебе не было трусиков? – в хриплом моем пристрастии невозможно было заметить и призрака требовательной ненависти, сделавшей бы искренний ответ неотвратимым.

– О чем ты? – пальцы ее погладили белое дерево.

– Я все видел. – мне удалось махнуть пальцами в сторону прихожей и порыв сей отозвался двумя тяжелыми ударами сердца и темными пятнами перед взором.

Повернувшись, она поняла, что содеянное ею было замечено мной и отрицание становилось более бессмысленным, чем ловля птиц в дождливый день.

– Я заходила в общественную уборную. Мне показалось, что на них попала вода.

– Дай их мне. – протянув к ней руку, я почувствовал себя совершенно бессильным от того подобающего нищему жеста.

– Я уже бросила их в стиральную машину. – двумя кривящими бедра шагами она оказалась передо мной, села слева от меня, подогнув под себя правую ногу, положила одну руку на мою шею, а другую – на промежность. – Как мы сегодня себя чувствуем?

– Принеси их мне. – от возрастающей злости я почувствовал, как напрягаются мышцы моей шеи и пытаются сойтись в воинственные кулаки пальцы.

– Не волнуйся так! – ласково погладив меня по волосам, она вызвала только новый приступ раздражения. Прежде, чем я успел сказать что-либо, шею мою сдавила стальная судорога и я потерял сознание. Очнувшись через несколько часов на кровати, куда она неведомо как сумела меня дотащить, я уже не чувствовал себя в силах продолжать какие-либо требования. В следующий раз я увидел то ее белье уже чистым, уютно обвившим насмешливо блестящую трубу сушки.

Силы возвращались ко мне с медлительностью зарождения жизни. Первым признаком того стала ворвавшаяся напористым скорпионом оскорбительная скука. В попытке хоть как-то развлечь себя, я попробовал читать, но даже совместные старания пяти ламп, запряженных в стальную сбрую под потолком залы не смогли донести свет до страниц достаточно ярким. Как ни старались они, но усыпляющие испарения и пыльное торжество останавливали их, вынуждали гибнуть, гаснуть, поворачивать назад, растворяясь и стеная от горечи невыполненных обещаний. Рассмотреть буквы в этом подвижном сумраке не представлялось возможным и тогда взор мой задержался на телевизоре. Приобретенный много лет назад, он был оживляем лишь изредка, служа фоном для растерянного времяпрепровождения или для просмотра принесенной кем-либо видеозаписи. Все остальное время он возвышался темным лаковым менгиром, хранителем неумолчных душ, пристанищем трусливых неудачников и наивных красавиц, гробницей великих воинов, сказителем историй о немыслимых и глупых подвигах. Теперь же я вспомнил о его способности развлечь меня безо всяких усилий с моей стороны. Мне даже не пришлось бы, как в случае с приобретенными фильмами, опасаться завершения видимого и необходимости перематывать или менять его. Непредсказуемое чередование телевизионных передач, фильмов, рекламных роликов, музыкальных клипов, стало в воображении моем тем восторженным калейдоскопом, из кружения которого могла возникнуть столь требовавшаяся для меня энергия и я нажал на кнопку пульта с воодушевлением рыцаря, пронзающего сердце дракона.

Потускневший от налипшей на него пыли экран вспыхнул, не веря в собственное возвращение, моргнул, освещая комнату жидкой молнией, и явил мне лик лоснящегося молодого мужчины, сидящего за белым столом на фоне мозаичных небоскребов и звероподобных флагов, с уверенностью проповедника вещающего нечто неслышимое. За долгое время, проведенное в вынужденном молчании, устройство лишились возможности производить звук. Как ни увеличивал я его, все видимые мной персонажи оставались немыми. Бесслышно торжествовали взрывы, ни единого смятения в круговоротах пыли не производили грузные самолеты, не слышны были возгласы женщин, обвинявших мужчин в том, что, судя по неистовому блеску глаз, могло быть только содеянной с одноногой карлицей изменой.

Не меняя канала, я находил приятное разнообразие в прыгучем хаосе бессвязных образов и новых лиц. Пребывание в тенистом заточении заставило меня забыть о существовании вне пределов его бессвязного мира, привлекательного в своей легкомысленной яркости, увлекательно непоследовательного в неудобоваримых проявлениях своих. И теперь, когда в течение часа передо мной могли появиться видения жаднотелых женщин в купальниках, ткани которых было бы недостаточно для сберегающей мой сон маски, образы марширующих юнцов в черной униформе и красных беретах, горделиво вскидывающих ноги в зубастых ботинках, кадры ползущих к побережью смерчей, разгоняющих стада рыбацких лодок, мутные лики немыслимых планет, сфотографированных добиравшихся до них сотни лет механическими пауками, ликами великолепных старцев в золотых мехах, вещающих нечто упоительно-страстное с трибун и тронов, зрелища вспыльчивых детей, вертящихся в незнакомых мне танцах, я чувствовал все это порождением блуждающих по моим кровеносным сосудам остаткам разбитой страданиями армии обезболивающих, снами дезертировавших из нее рассудительных и опытных воинов, отзвуками их рассказов и песен, перебродившими в садах моих воспоминаний. Слишком быстро уставая от неуемной торопливости происходящего на экране, я иногда позволял себе утонуть в слезливой полудреме, не опасаясь более ничего, ибо блеск экрана служил надежной защитой от времени, не решавшегося ступить в освещенный новостной яростью предел.

Проснувшись в очередной раз, я увидел великолепного мужчину, каким мне всегда хотелось быть. При его росте ему не пришлось бы вставать на стул, чтобы достать старые альбомы фотографий со шкафа, ширины его плеч достаточно было для вместительного журнального столика, черные кудри выглядели такими тугими, что едва ли смогли бы их выпрямить мои пальцы. Острые скулы придавали ему вид целеустремленный и жестокий, бледные губы, предназначенные для сигар и широких бокалов, создавали неровным изгибом своим улыбку хищного самодовольства. Длинный, с мягкой горбинкой нос должен был указывать на значительный размер его мужского органа, брови могли бы быть и чуть более густыми, если хотели соответствовать прочим чертам в мужественности их, а чуть сощуренные глаза холодили брезгливым вожделением пресытившегося сластолюбца.

За его спиной, скрывая название фильма, виднелась афиша, представлявшая его в образе полуголого воина с шипометом в правой руке, левой указывающего куда-то перед собой, выкрикивающего приказы следующей за ним армии скелетов. Где-то позади них оранжевым всплеском распирал темноту взрыв, испуганно жалась к пустоте тонколицая брюнетка и происходило много всего другого, представленного мне не допускавшими уточнений деталями.

Мужчина говорил, замирал, наклонив голову, внимая, как предположил я, вопросам, заигрывающе смеялся, пожимал плечами, взмахивал короткими пальцами, демонстрируя собой существо успешное и самоуверенное и не способное заинтересовать меня ничем, кроме внешнего превосходства.

Я почти готов был уже вернуться к своей папоротниковой дремоте, когда неожиданное смещение вынудило меня очнуться, как будто в комнату вползла на крокодиловых ногах леопардово – обморочная галлюцинация.

На экране появилась моя жена.

По долгу работы ей часто приходилось бывать на различных мероприятиях, включавших и премьеры всевозможных фильмов, от развлекательного неистовства до унылого глубокомыслия. Не обращая внимания на камеру, она шла в задумчивой торопливости, чуть опустив голову, но мужчина, ощутив ее появление, обернулся, окликнул ее и она, вскинув взор, приветливо улыбнулась ему, в то же мгновение изменив движение так, что в два шага оказаться подле него. Все, что было на ней, выбрало для себя черный цвет. Опустошенный золотой звездой топ прилипал к столь же темному под ним бюстгальтеру, столкнувшему груди, сдавившему их в округлом величии, изогнувшем цепкой пыткой искристые лучи. Прозрачные перчатки затеняли собой руки, не решаясь прикоснуться к заразным пальцам, юбка кружилась кичливыми волнами, тонкие золотистые кольца во множестве столпились на запястьях, тусклая помада заволокла губы, дразня гибельным контрастом вспоротые прямым пробором волосы, допустившие в себя желтоватого оттенка ровно столько, сколько требовалось на устранение простодушной их белизны.

Стоило Ирине приблизиться к актеру, как он схватил ее за локоть и притянул к себе, немедля переместив на талию вынырнувшую с другой стороны под рукой моей жены руку.

Ничуть не сопротивляясь тому и принимая это так, как будто была она его спутницей, если не более того, она стояла рядом с актером, глядя то на него, то на что-то за пределами экрана с некоторым беспокойством, ожидая или опасаясь опоздания. Мужчина все сильнее прижимал ее к себе и я увидел, как левая ее грудь вдавливается в его руку, а пальцы актера поднимаются при этом от талии все выше, намереваясь коснуться груди правой. Волнение мое достигло при этом того суетливого предела, за которым не могло быть ничего, кроме блаженной темноты, где густой яростью прорастали и шевелились под ревнивыми ветрами дурманные травы подозрений и я не узнал, насколько далеко зашел он в своей ласке.