Неизвестный

Неизвестный

Николай Гуськов

© Николай Гуськов, 2018

ISBN 978-5-4493-0205-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Смотря в зеркало, я вижу скуластый лик, рыжие волосы, большие глаза, но важно ли это? Нет. Ведь воскресным утром, опьяненный безумным энтузиазмом жизни, я решил проведать свой почтовый ящик. Там лежала книга, рукописное название на первой странице гласило: «Омерзительный Человек.», Это удивило не столь сильно, как само прочтение этой книги.

Я работаю в местном издательстве, мы публикуем никому ненужные чтива, и продаем за гроши. Подписываем контракты с никчемными, но амбициозными писаками, домохозяйками, вдруг озаренные высшей идеалистической идеей, но, по существу, лишь осатаневшие от сутолоки своего порядка. Но эта книга, словно глоток свежего воздуха, в окружении смрада.

Так. Она тебе понравилась. Но здесь нет имени.

Имени не было, просто книга, написанная никем, подкинутая в мой почтовый ящик никем, и прочитанная – никем.

Очередной фальшивый странный писатель?

Нет. Милая Бэтси. Я думаю ему есть, что вправду скрывать.

Придумал бы псевдоним.

Я рассказываю все своей коллеге редактору Бэтси Эддингтон. Она недоумевает так же ярко, как и я. Все происходит забавнее некуда: Мы сидим в подсобке и полушепотом разговариваем. Обычно в ней мы по иному делу. И, в отчаянный момент, к нам заходит директор.

Он отворяет дверь, и дезориентировано взирает своими зенками, скрытыми под толстыми линзами очков.

– Что вы тут делаете? – Спрашивает он.

Вдруг мы синхронно отвечаем:

– Читаем книгу.

Мы сидим в кабинете директора, он надел галстук, походивший на супрематическую картину. Темные складки на белой рубашке. Очки вечно сползают на кончик носа. Виднеется плешь, которая вскоре, наверняка будет закрыта париком. Неповоротливый увалень-директор говорит:

– С тем, что вы, как дурачки, читали в подсобке мы разобрались. Но что за книга?

– Я ее нашел у себя в почтовом ящике, тот, кто ее написал явно знал меня и мою работу, это все хорошая история для писателя, не так ли, шеф?

Он ухмыльнулся, быть может оттого, что я возвышаю человека, написавшего эту книгу, либо от моих дедуктивных и детективных домыслов.

– Дайте ее сюда. – Гаркнул он.

Я небрежно швырнул ее на стол, сам не знаю, почему.

Он посмотрит, что за книжонка. Так он сказал.

Мы ушли из кабинета. Кабинета – с деталями классического стиля. Кабинета – с высокопарным выставлением охотничьей атрибутики. Кабинета – столь нелюбимого мною. Но важно ли это?

Загадка о книге существует, но так существует моя личная жизнь, поэтому я спросил Бэтси, свободна ли она вечером.

– Определенно. – Другого ответа я и не ждал.

Официантка то безотрадно снует вокруг двух копов, то снисходительно наливает нам кофе. Но важно ли это? Не думаю, более важным делом, является лицо напротив – Бэтси. Я спрашиваю ее, как ей книга?

Лучше бы ты рассказал о своей жизни. И это верно?

Все происходит крайне романтично, каждая минута моего бытия изобилует сладкими ощущениями, ничто меня не тяготит, в моей жизни нет горестного, и в этот момент, когда мы с Бэтси сидим в забегаловке, которая пропахла потом людей разного сорта, и я спрашиваю ее о книге, я не чувствую ничего плохого. И должен ли?

– Крайне философская, даже если Чарльз ее одобрит, даст указы художникам, корректировщикам и, наконец, как всегда эти книжонки будут пылиться на никому не нужных стендах. – Ответила она.

– Да, но ведь автор неизвестен, как же контракт?

И тут подходит официантка, льет кофе в опустевшую кружку. И я пробуждаюсь вновь в редакции.

Я оглядываюсь на кабинет директора, черный силуэт несколько активничает. И, думаю, настал момент услышать его мнение. Я вхожу в кабинет, и Чарльз, в запотевших очках, стоит перед своим столом, словно он пришел к самому себе.

– Черт. Этот парень, или девушка, чертовски гениален, ну, или гениальна.

– Значит вам понравилось. – Не успел я это сказать, как вдруг он меня перебил.

– Да, если это прочитают люди…

Я снова сплю. И снова пробуждаюсь.

Бэтси снова смотрит на меня, и потом прибавляет:

– И, конечно же, это ведь моя работа, рисовать обложки этим книжонкам.

Я киваю. И вновь закрывая глаза, я оказываю рядом с директором.

– …Многие, более перспективные авторы точно захотят быть изданными нами.

И я киваю в ответ ему.

И, пока официантка лихорадочно снует по забегаловке, я пронзительно смотрю на Бэтси, и спрашиваю ее:

– Неужто столько шуму может произойти, ажиотаж и так далее…

– Ты о чем? – Вдруг вопросила она.

– …Думаю эта книга нашумит, точно нашумит. Ну если, автор назовется. – Отвечаю я.

– Нет, лично я думаю, что нет, не так уж и хороша она, попросту бессвязный трагичный опус. Мне больно, мне плохо. Таких много, поверь, и из их книжонок ни черта не выходит.

Иногда ее волшебные слова, в редкие удрученные минуты, всегда поднимали мне настроение, но сейчас ведь иной случай.

«Всякий раз я утверждаюсь в правоте чарующей бархатной ночи, в ее непостижимом влечении успокаивать, придавать смысл человеческой потребности. В такие моменты я думаю, ночь ли породила сон? или сон породил ночь?»

– Хорошо, что у тебя иная оценка книги. – Заметил я.

– И почему же, Джим? – Спрашивала она.

Я слышу нелепое фырканье своего босса. И правда, почему же?

Без разницы. Я оказываюсь в окружении своей мебели, понурого света, и окутанный в одеяло. В истинный момент, который предвещало утро, я засыпаю детским, глубоким сном.

Но что случилось в разговоре с боссом?

После кивка, Чарльз подправляет толстым пальцем очки. Судорожно размахивает руками, словно отбивается от одичалой стаи птиц, и спроваживает меня из кабинета. Через жалюзи, будучи уже снаружи кабинета, я вижу как он ненасытно вчитывается в книгу, посланную мне, неизвестно кем. Это на самом деле феноменальный момент, чуждый до безобразия. Лишь раз, этот старый так восхищался чем-то. И тогда это было его пьеса.

Бумага скреплена разноцветными скрепками, полупрозрачным и размытым шрифтом написано:

Благодарность самому всевышнему? Не помню.

Он не обременял себя таковым занятием – покупать чернильные ленты для пишущей машинки, поэтому текст был читаем лишь до сороковой страницы.

Благодарность самому всевышнему – Пьеса повествовала о мальчике, убежавшем из дома, и, по престранным причинам, мгновенно очутившись заблудшим в лесу, а позже и вовсе, этот неизвестный мальчуган, чей рок жизни направил его прямиком в неизведанные дебри, встречает АНГЕЛА.

– Да, он тогда встретил ангела. – Говорю я.

– Ну и глупость же, он разве религиозно фанатичен? – Спрашивает Бэтси.

И случилось чудо, ангел не начинает назидательно твердить, и не направляет мальчугана обратно к семье. Что он делает?

Согласно моему опыту, любая трагедия кончается еще большей трагедией.

– Он так и написал? – Спрашивает она.

– Да, прям так и написал.

– И он хотел, чтобы ее сыграли?

На пути к второсортной морально устаревшей пьесе, Чарльз задумался о реализме.

Вчера я провел свой вечер с Бэтси, сегодня провел вечер с Бэтси, и, разумеется, завтрашний вечер проведу с Бэтси. Сумбурность книги, неисчерпаемая неясность того, что делать с ней, все это стало тяготить меня, я, будто бы сам написавший ее, с полной определенностью желал, чтобы ее прочитали сотни, быть может, миллионы людей.

Реализм Чарьза подразумевает еще больший религиозный абсурд, создаваемые неудобства сюжетом, исключаются еще большим повествовательным диссонансом. Бравый ангел лишь явился к замордованному своей мещанской, и, видимо, очень досадной жизнью, – пареньку, после…

– …Попросту бросает его на произвол своего выбора. – Говорю я.

– Значит, сказав, что он фанатичен, я была неправа. – Процедила она.

– Довольно таки умно, он отождествил этим всю суть христианства, думаю. – Заметил я.

Мы сидим в той же любимой нами забегаловке, вопрос в том, почему она так сильно нам симпатична? Эти вопросы тезисно были активны в книге неизвестного автора: Он раскрепощал извечные феномены, показывал их метафизичную суть. Но пора забыть о том, что он написал, стоит подумать увидит ли все это люди.

Чарльз человек высокомерный и любящий высокопарные изрекания, зная его, вы бы никогда не представляли актуальное описание обаятельным. Но этот человек, безусловно, разумный и понимающий. Стоило мне только восхвалить этот полемичный роман, я сразу подумал об одном: Будет ли он завидовать?

Зависть. Под таким подзаголовком идет третья глава. Неистовый поток слепой любви к ненависти, парадоксальный взгляд на существующие проблемы. Читатель – не должен будет, если, конечно, все пройдет гладко, понимать такие чуждые для него понятия, для этого существует видимость книги, прекрасный стиль, колебания между совсем заумными и обыденными словами, ретивость и безмятежность, все это – люди увидят. Поймут ли? Неизвестно, но безусловно ощутят. Чувства. Четвертая глава книги. Слабость. Пятая глава книги. Все шло, будто бы проясняя фундаментальные явления.

– Забудь о ней, автор неизвестен ведь, вряд ли мы ее издадим. – Сказала она, отчего мне стало тошно, книга была послана мне совсем врасплох, не давая время подумать о ней в правильный момент.

Я несколько побледнел, об этом сообщила Бэтси, озаренная в лучах запыленных ламп.

– Что тебя такого может тяготить, Джим? – Твердила она, – Что, из-за книги? Я и не думала, что тебя это так задело. Весь бледный стал.

Я иссушаю легковесным глотком всю кружку с кофе, параноидально осматриваюсь вокруг, и начинаю говорить:

– Думаю, ты права, не стоит об этом говорить. Книга то, не мной написана, так? Чего заводиться.

И вдруг она безразлично отвечает:

– И правильно, Джим.

Официантка без устали ходит по заведению. Я спохватился и сказал Бэтси, что пора уходить, в обреченный момент то место стало претить.

Застой, слово определяющее нынешнее мое состояние, книга настолько мне симпатична, и настолько сильно импонирует мне неизвестный автор, что вместе с ним, – а переживает ли он? – держусь за триумф книги. Но, разумеется, ничего не будет. Конвейер не запустит целый поток книг, на которых будет лишь название. Чарльз минует любой риск, бесцельно. Права ли Бэтси, в том, что надо бы принимать эту книгу как очередную, прав ли я, когда аналогичные волшебные слова сплывают в моем рассудке, точно не знаю.

Теплая бархатная темнота, угасающий жар дня, витает вокруг, Бэтси, озаренная мягким светом фонарей, говорит, что ей пора. И мне, так же, пора.

Я близок с ней настолько, насколько позволяет мой характер, насколько позволяют мне мои нервы. Подумать только, все вправду, сотрудник упаднического издательства живет в респектабельном доме, посреди одноэтажной Америки. Эпоха великих закончилась, – думал я, – Как вдруг появился ОН.

Подсознательно я верил в изящные грезы о величии времени, неизвестный автор определенно будет великим. В моих силах лишь запечатлеть себя.

Я прихожу домой, смотрюсь в зеркало. Важно ли то, что я рыжий? Вполне привлекателен, и вполне умен. Все шедевры создаются без на то цели, попросту из случайности?

Окутываясь сонливым течением дуновений, я поглощен своею кроватью.

Вот он, грязный и порочный сон, где мое тело сносит волной пленительного ореола, где мои слова – словно выгравированы на лбах сотни людей – всем приятны, всеми в почете.

Завидует ли Чарльз? Зависть. Я боюсь ее, и не понимаю. Кумиры всегда досягаемы, но мало кто действует.

Самый трагичный день. Пятница. Навсегда оклеветала себя, как худший день недели в моей жизни. Тот день, когда я хожу понурым. Стоило бы уже исключить из своей памяти запечатлевшуюся драму. Мой отец погибает весьма смирно, словно к этому был подготовлен. Из жизни уходит наилучший человек, которого я знал, от которого я перенял множество идей, который сформировал мою личность, который был близок со мной, более всех. Это было не так давно, за неделю до того, как я вступил в ряды редакторов нашего издательства. Помню улыбку Чарльза, как он с большей охотой слушал именно себя, нежели меня. Миловидный взор Бэтси, и других ныне коллег. Но именно она привела меня в чувство. Она вытащила меня не из простой скорби осмысленности, а из настоящей паразитирующей, прожигающей депрессии. Отец всегда хотел, чтобы я стал журналистом, но я ослушался. У меня нет таковых навыков, которые требует журналистика. Но быть близко к этому, и была приоритетной задачей, столь косвенного принятия стать редактором.

Снова возвращаюсь к пятнице. Задолго до этого у отца диагностировали опухоль, размером чуть больше, допустимой к оперированию. Самозабвенное и безотрадное ожидание неизбежного. И вот, клейменный меткой сжигающей время, но одновременно придающий большую ценность минутам, он старательно насыщается жизнью. Он был молод сердцем, решителен и амбициозен. Надоев ему вся сутолока авантюризма, покинула его любая воля к жизни, и он опустел, восседая у телевизора, взирая на телепередачи. Так и было, прожил он достаточно, и достаточно созидал, и логичный тому конец, – усталость от жизни.

Следующий день показался кошмаром наяву, но с непостижимой опустошенностью.

Работа. Отворяется дверь в кабинет Чарльза, из створок которого тянется рука, он подал мне знак, и я ринулся туда. Он стремительно падает на кресло, некогда инфантильно ценивший лишь свои произведения, вдруг вновь разродился ни чуть не завидными словами о книге.

Он спрашивает меня, какова итоговая оценка книги. Я отвечаю, что она чересчур шикарна. Он делает кивок и говорит, чтобы я не беспокоился. Я мог испортить все упоминанием того, что публиковать ее – незаконно, но он и так отлично это знал. Вот он и выкрутился.

– Имя автора придумаем, он сам чего хотел?

Я согласился. Вправду, тот человек вряд ли ожидал, что на прочтении моем все и окончится. И это ни чуть не странно, я знаком с множеством людей, которые, не зная меня в лицо, точно знают, где я работаю.

– Только один вопрос. Тебя не смущает все это? – Вдруг сменив тон, спросил он.

– Могло бы. Если бы я не афишировал везде, кем я являюсь. – Ответил я.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.