Меч и его Король

Татьяна Мудрая

Меч и его Король

Вступление. Король и лаборанта

Я, Игна Стелламарис фон Торригаль, почетная кормилица детей царского рода (это чтобы не говорить «нянька») и супруга Верховного Конюшего, высокородного Хельмута фон Торригаль, начинаю эту короткую и трогательную повесть старинным слогом, в подражание доброму приятелю былых времен Оноре де Бальзаку. Поговаривают, что именно холодную плоть моего будущего мужа сей великий француз заправлял в свою знаменитую и прославленную другими литераторами – и в особенности литераторшами – трость. Не уверена в этом: по другим сведениям, они подружились не ранее, чем произошло известное путешествие известнейшего писателя в Россию, к своему ненаглядному Волчишке по имени Эвелина. Что до меня, тогда ещё, разумеется, незнакомой с возлюбленным моим супругом, – наша встреча с богом французской словесности была мимолетной, хотя весьма яркой: неким подобием метеора. Но это совсем другая история, чем та, которую я хотела вам поведать на этих страницах и которая касается отнюдь не Франции с ее Туренью, а моего любимого Вертдома.

Прежде чем приступить к основному повествованию, хотелось бы мне просветить читателя насчет политической обстановки в нашем воссоединенном государстве.

После окончательного размежевания малой и большой частей фрактала страна Рутен по самому свойству Филипповой книги не могла подсылать к нам недоброжелателей – только тех, коих выбирала сама эта книга.

Книга же Армана, куда как непростая, манифестировала полную разомкнутость и независимость обеих вселенных. И создавала тем самым новые острова в океане.

Мы, жители меньшего из островов, могли бы и сами восстановить прежнюю взаимозависимость Верта и Рутена трудом, аналогичным Филиппову, сделав её, то есть зависимость, куда менее кабальной. Однако писать повесть о Рутене, этой огромной и разнообразной земле, казалось нам трудоемким, неохватным и совершенно бесполезным делом. Он не стоил того, чтобы на него влиять, – ни кровью, ни плотью. Достаточно было с нас, что кое-кто из наших просветлённых проникал в Рутен ради своих смутных, хотя, надеюсь, благородных целей.

Миры были разомкнуты – однако не одарённые душой реалии, как и прежде, беспрепятственно проникали через границу вместе с избранными чтецами.

Однако я забегаю вперед.

После горького и в то же время достославного поединка отца с сыном, смерти отца-тирана в результате Божьего приговора, а также наказания, кое постигло юного победителя и отцеубийцу от человеческих рук, ба-нэсхин принца Моргэйна ушли в море. По всей видимости, они были удовлетворены справедливостью «попирателей суши», ибо никакого возмущения новых подданных, что привел с собой покойный Мор, не воспоследовало. Морской Народ, тем не менее, оставил в нашей истории несмываемый след. Ба-нэсхин оказались прекрасными наёмниками: их обыкновенно использовали для подавления «мятежных баронов» и против усилившейся рутенской контрабанды. Первое, по сути, и не начиналось толком. Зато второе никак не удавалось прекратить, потому что из не столь умелых иноземных рук дела эти перешли к новым вертдомским гражданам. И то, как велись эти дела, удовлетворяло буквально всех – кроме государственной казны.

В чем заключалась рутенская контрабанда? Отнюдь не в пустяках типа искусственных тканей, небьющейся и негоримой посуды, оружия, поражающего массы, и скоропечатных книг. Подобные игрушки рядовой вертдомец привык делать куда более раритетными и основательными. Нет: благодаря Морскому Народу процвёл и всё более ширился ввоз всяких железных и стальных механизмов, один другого хитрее. Проку в том было нам вначале не так уж много: всякие шестеренки, кривошипы, коленчатые валы и ременные передачи сцеплялись внутри так хитро, что воспроизводить это было занятием крайне нудным, а добывать так называемые запчасти – весьма утомительным. Что составляло проблему для всех нас, женщин, стоящих у подножия трона. Причём проблему не меньшую, чем отсутствие должных поступлений в казначейство.

Ибо ещё живя в самом Рутене, я убедилась, что скопище хитроумно сцепленных друг с другом мелких деталей и деталек так же мало походит на дружественную человеку «вторую жизнь», как философия – на реальный мир, который призвана отображать и осмысливать. Для того чтобы вложить в неплохие по сути предметы некое подобие долгосрочной жизни и какой ни на то рассудок, необходим был ритуал наподобие того, что, в конце концов, сделал моего супруга Хельмута фон Торригаля разумным клинком-оборотнем. То есть напоить их некоторым количеством чистой крови.

Это, однако, не обеспечивало нашим железякам ни умения оборачиваться хотя бы зверем, ни особенной смышлёности. Даже и эти две вещи были некое время почти недостижимы.

Но к делу. Мы и так уже слишком отвлеклись.

Итак, в один летний день прямо посреди широкого поля, окружающего одну из знаменитых франзонских дорог – тех самых, с кормушками для людей и их животных по бокам и трактиров «три звездочки» (в знак того, что они обеспечивают любому постояльцу еду, постель и девицу в этой постели) – в тени своего скакуна спал всадник.

Конь был механический, однако не из тех навороченных байков, где изо всех пор торчат рычаги и прочие навороты. Вовсе нет: он имел приятно обтекающие формы без каких-нибудь излишеств, двойное, с перепадом высоты, сиденье было обито не грубой кожей, но мягким и прочным войлоком, а широкие подножки позволяли ездить на нем не только брутальному мэну, но и нежной даме. Фары, подфарники и тормозные фонари были покрыты изнутри слоем дорогой фосфоресцирующей глины. Энергопитатели новейшей конструкции своим видом напоминали не стрекозиные крылья, а небольшую табличку для письма серебряным карандашом и были укреплены не как обычно, впереди руля, где они ухудшали аэродинамические свойства механизма, а торчком между обоих сидений. На рогах лихого механизма висел сферической формы защитный шлем, в конструкции которого также использовались новейшие вертские технологии. Честно украденные за рубежом.

Водитель сего замечательного транспортного средства всё время, пока мы его описывали, безмятежно дрыхнул в тощей тени мотора, надвинув на затылок свою черную замшевую косуху, рассеченную серебряными струйками зипперов. Длинная прядь рыжеватого оттенка, выпущенная на волю, расстилалась по всей куртке и ниспадала на тонкую луговую траву. Нечто странное повисло на дальнем конце полураспущенной косы, но что именно – разглядеть никак не удавалось.

Тем более что безмятежность полуденного отдыха прервали резкая барабанная дробь, лязг и скрежет двигателя внутреннего сгорания. Прямо по свежей полевице проехался бойкий двухколесный тракторишко с прицепом и жестяными флягами в нем; трепыхнулся и застыл прямо у ног байкера.

– Эй, ты чего тут делаешь, сэнька?

Всадник пробудился как-то враз – и открыл глаза того чудесного аквамаринового оттенка, который бывает присущ только едва проклюнувшейся траве.

– Загораю. Не видишь, что ли?

Меццо-сопрано говорившего отличалось некими глубинными обертонами: почти что контральто.

С тракторного седла на него взирал долговязый подросток в одежде монастырского послушника: дряхлая ряска с засученными рукавами и откинутым назад капюшоном, штаны в пятнах грязи, заношенные вдребезину носки с подшитыми подошвами. Тщедушный, белобрысый, востроносый и востроглазый.

– Нашел занятие, называется. Давай-ка завязывай с воздушными ваннами. Тут вот-вот коровье стадо будет во главе с быком лучшей бойцовой породы. Спиртяги тебе не влить по этому случаю?

– У меня соляр, не видишь, что ли, – байкер неохотно приподнялся на локте. – Вон, в траве лежит.

– И такой вот здоровущий белый слоник на одной солярке гоняет? Это ж четыре часа подряд на средней скорости – и кранты.

– Это не слон, а кит. Ба-фарх, – мягко поправил байкер. – Восемь часов без перерыва на четвертой рассекать, а то и все десять.

– О-о, тогда ясно. Ихней водяной породе горючего и в самом деле не нужно. Как зовут-то?

– Белуша. У ба-фархов три вида: афалины, косатки и белухи. Знаешь?

– Грешу немного по малолетству чтением подобных книжек. Оттого сейчас и кручу коровам хвосты.

Со стороны казалось, что оба немного спятили. Однако беседа двух дебилов означала всего-навсего то, что трактор послушника или, пожалуй, монашка работает на техническом спирте с подсадками, а мотоцикл его коллеги – на новейших солнечных батареях. И что та из двухколесных животин, которая происходит от сухопутного предмета, заведомо тяжелее на ходу, чем биомеханический дельфиноид.

– А мой безымянным ходит – то есть катается. Водяру потребляет и от ухи по временам бывает не против. Но воздуха не портит. Так ты вот чего: давай ко мне чалься. Я тебя поближе к столбовой дороге подтяну. Канат имеется?

Этот предмет тоже носил на себе явный след элитарности: скондийский шелк был скручен вместе с паутиной, которую готийцы изловчились добывать от ручных птицеедов. Послушник набросил петлю каната на крюк, мотор снова затарахтел, и тройная сцепка двинулась прочь, разбрызгивая влажную землю.

– Богато живешь, – кинул послушник через плечо. – Аристо?

– Угм. Отчасти.

– По отцовской линии, наверно?

– Угм, – снова пробурчал байкер с чуть меньшим азартом.

Последнее междометие заглушили дребезг тракторного тела, в котором внезапно заглохла жизнь, и нечто, весьма похожее на краткую ругань. Водитель спрыгнул с седла, подошел к товарищу по несчастью:

– Надорвалась колымага. Бывает с ней. Ничего, охолонёт и пойдёт, а мы сейчас и на руках дотянем. Ты, дева, подожди, пока веревка натянется, и толкай своего под ж… хм, нижний бюст, а я направлять стану.

Завел хилое плечико под раму переднего стекла, раскачал корпус, поднатужился – и импровизированный поезд медленно двинулся к назначенной точке.

– Вот теперь никакие скоты нам не страшны. К самой дороге они не лезут, обучены.

– Сила в тебе, однако. Ба-инхсан?

– Поганая капля.

Оба спешились и почти рухнули рядом на обочину.

– А ты храбрый чел. Одному и близко от монастырских стен страховито – там же внутри бабы одни.

– У меня защитник имеется.

Байкер неторопливо переплетал косу. Дошел до самого конца и показал украшение: изящный кинжальчик в ножнах, с ремешками, которые вплетались в волосы. Затейливая гарда была выполнена в виде хулиганской мальчишеской рожицы с волосами, поднятыми кверху.

– Ух ты какой. Настоящий? Покажи.

Байкер вынул клинок. Это была так называемая вороненая сталь – с игрой всех оттенков серого. По обеим граням вились черные змеи, чьи головки соприкасались с шевелюрой мальчика и как бы вплетались в нее.

– Экстра-класс. Ты его зовешь как-нибудь?

– Бьёрном, – ответил байкер. – Или Бьярни. Полное имя Бьёрнстерн. Ужас, правда?

– Ужас как жарко сегодня. Не хотите ли, монсьёр, молочка? Прямо со свинофермы.

– Разве свинское молоко пьют?

– Нет, конечно. Поросяток им выпаиваем от другой мамаши. Чуть не съела, видишь ли. Это вон тот бидон, поменьше. Самих деток от греха подальше одна из сестер нянчит – жуть какие элитные. А прочее молоко от нормальных коров, что кстати рядом паслись.

– Знаешь, а давай. Тебя как зовут?

– Зигрид. Коротко – Зигги. Вестфольд. А тебя?

– Кьяртан. Тоже, знаешь, оттуда родом. Ну, наливай на брудершафт, земеля.

Оба черпнули прямо из открытого бидона, отсалютовали посудой. Байкер опрокинул в себя кружку и стал хватать молоко жадными глотками, двигая кадыком.

– Кьяртан ведь… мужское имя, – внезапно говорит Зигги. – И клиночек у тебя боевой. Такие своей кровью полагается оживлять. Коса тоже военная…

– А как же еще… Ой.

Кьяртан повернулся к собеседнику и оглядел того заново – от неряшливой стрижки до задубевших пяток.

– Ты ведь тоже не он. Зигрид, а не Зигфрид или Сигурд. Девчонка.

– Ну. Открыл Рутению через фортку – туман густой наполз.

– То-то про женщин распиналась. Какой клостер-то?

– Босоногих клариссинок. Знаменитый. Новейшего помола. То есть набора.

– Знаю. Целых четыре обета: послушание, бедность, стойкость и целомудрие. И как ты с ними обходишься?

– С первыми тремя – просто. Слушалась ещё предков, хотя они были жуть какие. Маманя – ну она только что дома почти не появлялась, а так ничего. Золотошвейка священных покровов. Ценный и незаменимый кадр. А папаня, он у нас вначале классный столяр, а позже золотарь был – как бухнёт, так сразу за мной вдогонку. Лет с пяти отодрать хотел. Одно было спасение – встречной монашке в юбку ткнуться. Монашки меня и забрали, в конце-то концов, когда до обеих сторон, наконец, дошло… Бедность – а я просто ничего, кроме неё, не знаю. Уютная вещь: ничего лишнего под ногами не путается. Стойкость – это в испытаниях. Даже весело, когда дождь со снегом или гром гремит, а ты стадо в коровник загоняешь или там строптивую кобылу заезжаешь под самоё мать аббатису. Но вот с целомудрием у меня вышел прокол.

– Понятно.

– Ничего тебе не понятно. И с чего я так при дворянине язык распустила? Молочко, видать, от бешеной коровки было… В общем, ладно. Видишь, постриглась я уже. Не зря ты обознался: послушниц едва не понуждают с долгим волосом ходить, чтобы могли назад в мир легко вернуться. Я ведь к тому же от обоих конверсов родилась, прикинь? В монашки легко отпустят, а на волю выкупайся за себя и за того родителя, что драгметалл только в выгребной яме и видит. Мать-то у меня самостоятельная и свободная уже. А потом один заезжий парень меня шибко поманил.

– И – того?

– Не «того», а «итого». Уломал расстричься, женюсь, говорит, и выкуп заплачу́. На черта я ему сдалась? Пари держал? В общем, кинулась в ноги аббатисе, а она говорит: «Путь нарушится по вине твоей, и не один твой, но общий. Сначала епитимью выдержишь, потом в изначальное состояние вернешься, а если твой совратитель и тогда от тебя не откажется – жени́тесь».

– А он что?

– Ясен пень. Как узнал, что за мой проступок выкупа не положено и он сам через меня конверсом станет, вмиг слинял. Я еще как следует после порки не отлежалась.

– Ох. Это епитимья такая была? И сильно тебе врезали?

– Да нет. Больше для порядка. Сестры не хотели, чтобы шрамы остались, уж коли я в невесты подалась. Вот целительная мазь – она была шибко едучая.

– Конверс… Это еще что? Погоди.

Кьяртан засучил рукав ее ряски.

Серебряный браслет с выпуклым гербом и небрежно процарапанными словами «Зигрид Робашик» плотно сжимал правую руку девушки.

– Оно и есть, – кивнула Зигрид. – Пометили. Запаян намертво тем же металлом, да еще отполировали поверху. Говорят, в одной рутенской стране так жен метят, только кандалы стеклянные. Вдова их не снимает, а бьёт – вместе со своей жизнью.

– Конверса. Мы в цитадели говорим – лаборанта. Рабыня почти. Я не думал.

– Да где уж тебе думать. Моим предкам кредит дали неподъемный, а отец его пропил или там в кости продул. Но я не в обиде. Из-за того парня мне лучше одно серебро на запястье носить, чем десяток золотых штучек в пальцах.

– У меня тоже с родителями напряг, – вздыхает Кьяртан. – Отца не знал вовсе. Мать, бабка, гувернантка… Все красавицы, отличницы, умницы. Волевые до дрожи в членах. Бабка мамы на год моложе, представляешь?

– Бывает. Двоюродная?

– Родная. А нянька – из самой лучшей мире нержавейки.

– Круто. И кинжальчик еще… Живой, верно?

– Дурак я был. Собственно, он такой и родился, только его еще к хозяину привадить надо было. Мне лет пять тогда не днях исполнилось: хочу, говорю, его в подарок на день-рождение. Что уж они-то по своей природе не дары, не рабы и не слуги…

– Спасибо.

– Ой, прости. Забываю. Так вот я взял его, когда в доме никого из моих теток не было, вытащил из одежек и полоснул себя прям по вене. Он проснулся, перевернулся – и ка-ак заорет! Народ мигом набежал, только всё равно я еле живым остался.

– Повезло.

– Мама Эсти говорит – оттого, что морская кровь солонее прочих.

– Постой-ка снова…

Зигрид приподнялась со своего места, выпрямилась.

– Одежки и мотор сильно прикольные – ладно. Имя – в год после рождения на высоком помосте Кьяртаны шли через одного. Кровь ба-инсхана и сплетение верных человеческих кровей. Эстрелья, Библис, Стелламарис. Соправительницы. Правильно? Живой клинок – побратим только одного аристо на свете. Самого главного. Ты, милый, не аристократ, а гораздо хуже. Ты сам молодой король.

Это прозвучало как приговор.

– Ну, поймала меня, – Кьяртан печально вздохнул. – Только к нормальному человеку пристроюсь, только в доверие войду – хлоп, и всё прахом. А что мне проку в этом королевстве? Ха. «Кьяртан для Кларента». Точно. Либо в руки вложат, либо самого под него положат. Если не оправдаю доверия. Были прецеденты, знаешь ли.

– Не так страшно, положим. Время мирное…

– Король неженатый….

– Это тебя так беспокоит?

– Как свеженький чирей. Восемнадцать позавчера стукнуло, молебны за моё здравие слышала, наверное? Вот. И говорят мне три наших парки, или грации, или ведьмы на перекрестке дорог, что по мне давно уж венец плачет. Королевский тире свадебный. Править холостому по новым указам не дадут. Наследника им обеспечь с гарантией. И ладно бы…

– Так силком заставляют. Сочувствую.

– Говорят, всем живется плохо. Кому супчик жидок, а у кого жемчуг мелковат.

– Это не про тебя сказано, не беспокойся. И не про меня. Клариски сами кушают жиденькое и постное, но для работников физического труда жратву варят – ложка колом стоит. И повариха у них отменная.

– Так что ты вообще-то судьбой довольна, – наполовину утвердительно спросил Кьяртан.

– Ну, если не считать отсутствия потной грелки под боком. Счастьице ещё то, на мой взгляд. Причём ведь меня по сути силком имеют право с породистым самцом свести. Мягко так намекнуть на неизбежность послушания.

– Тогда… Как ты отнесешься к одному предложению?

– Какому?

– Сначала скажи. Аббатиса ваша ведь почтенная Бельгарда?

– Ну конечно. Твоя сводная сестра. Или тетка – это с какой стороны посмотреть.

– Фигура из того же набора, правильно? Не погляди, что такая вся из себя благостная.

– Угу. Мимо правил – ни-ни. До сих пор как вспомню, так вся шкура свербит.

– Ну вот. Я иду сейчас к моим людоедицам и докладываю, что в странствиях своих отыскал себе невесту. Как в сказке положено. И ни на ком больше не женюсь, хоть и впрямь меня убейте.

– А невеста – это я.

– Вот кого не хотел бы в жены – это такую редкую умницу. Верно! Ты некрасива…

– Спасибки еще раз.

– Не перебивай. Я только стараюсь глянуть на дело объективно. Их глазами. Слишком хорошо разбираешься в этой грязной новомодной технике… На редкость независима во взглядах…

– А они этого факт не потерпят.

– И к тому же какой из меня крепостной? Мне править надо, а не быть управляемым. Положим, я за тебя выкуп аббатисе предложу.

– А у тебя личные финансы имеются?

– Вот и она то же тебе скажет. До полного совершеннолетия – нет. Двадцать один год как штык – тогда пожалуйста. Однако если ты захочешь независимости ради покоя в твоей душе или вклад за себя сделать пристойный….

– Ну? – заинтересованно спросила Зигрид.

– По сугубо неофициальным каналам, – озорно ухмыльнулся Кьяртан. – Последний зуб даю. Мудрости. Один из двух уже рванули.

– Ладно, верю, допустим. И что?

– Давай заключим с тобой наступательно-оборонительный союз. В пользу нашего обоюдного безбрачия.

– Мне-то что с того за навар?

– Смотри выше.

– Это ж целая куча бабок. Откуда у тебя?

– Не бойся. Главное в смысле бабок, чтобы тетки о них не пронюхали. Договоримся – посвящу в тайну. По рукам?

– Э, а как же свидетели?

– Так согласна?

– Девушка кивнула.

– Бьярни! Ты нас слышал? Покажись-ка.

Кьяртан приподнял и отставил в сторону конец косы, и удивленная до крайности Зигрид увидела на конце ее как бы светлое мерцание. Оно поднялось столбом, уплотнилось – и оборотилось хорошеньким ребенком лет пяти от силы. Рыжие кудри, очень бледная кожа, а выражение мордахи – ровно такое, как у личинки на рукояти кинжала. И голый, как ангелок… или амурчик.

– Слушаю и повинуюсь, шефуня.

– А что до того было говорено – тоже слышал?

– Так, словно сквозь крепкий сон.

– Значит, от слова до слова. Я тебя давно раскусил. Тогда давай гони назад в свои ножны. Клятву с нас снимешь по установленной форме… Или нет, я тебя сразу в руку приму.

В ту же секунду юноша ухватил кинжальчик за рукоять.

– Давай твою мозолистую десницу. И не бойся, это почти не больно.

Он крепко уколол Зигрид безымянный палец на правой руке, потом себе – на левой. Соединил пальцы.

– Теперь Бьёрнстерн знает и хранит нас обоих. Замётано?

– Замётано.

Ну, далее следует история о том, как нас четверых усмиряли, взнуздывали, показывали фигу с маком и дулю в сиропе, вываживали на леске, как щуку, прогуливали на корде, точно лошадь, и поддергивали на лонже, будто неисправного акробата. Во всем этом ассортименте укрощения строптивых наш королек поневоле знал толк. Ну, только и мы все тоже. Ибо противостояли ему отнюдь не олухи, а такие же знатоки человеческих душ, весьма поднаторевшие в его личном королевском воспитании. И к тому же – весьма недоверчивые.

Безусловно, такие пройды и хитрецы, как наши милые дети, мигом сообразили, как сноситься с прекрасной монашествующей девой, и никогда не предпринимали последующих шагов, не дождавшись результата первых. Кинжальчик так и шнырял между заговорщиками: он мог передвигаться в дружеском багаже почти незаметно, особенно если сменить ножны и кстати еще навершье. Ограненный топаз в рукояти – плод неких неизвестных нам махинаций – уж слишком бросался в глаза. Особенно когда, намертво прикрепленный подобием булавки, сиял на вороте детской рубашонки, подобно звезде первой величины.

Кстати, про тот эпизод с моими детками. Наш Бьёрн родился в один из тех дней, когда мы с мужем соединялись в Торстенгаль, и как бы отщепился от нас при разъединении. Мы даже сомневались, что он умеет оборачиваться человеком, так что не очень и возражали, когда малыш Кьярт внаглую пожелал его присвоить. Только что просили подождать немного. Но когда это наш король кого-то подобру слушал? Так вот: то, что наш недоумок порезал, было вовсе не запястьем, как он пытался внушить доверчивой девице, а куда более широким венозным руслом в паху. Как сейчас помню: лежат оба младенца в кровавой луже, будто один только что из мамочки, а другой его вот прямо теперь из себя родил, и оба ревут благим матом. Страх да и только. Зато и союз невольно скрепили чем-то получше сургуча и воска. Ибо что может быть невинней, чем телесная жидкость ласкового пятилетнего дитяти, что уже месяцев с двух приноровился сосать двух маток: кормилицу и собственную матушку Эстре?

Ну конечно, мой медведик и в самом деле был на нас во всем похож. Только именно благодаря побратиму та его порода, которая до поры в нем дремала, проявилась так отчетливо, да и обоюдная привязка оказалась на диво сильной. Несколько позже это навело обоих малолетних прохвостов на некую мысль…

Но я снова забегаю вперед и отклоняюсь от основной линии повествования.

Сейчас. Объясню только, почему мой личный сынок дорос до тринадцати, но по-прежнему имел телосложение пятилетнего ребенка. Оттого, что его даятелю крови было ровно столько, вот и всё. И потому, что тело у нашей породы растет куда медленнее ума, а старится… Старится вообще непонятно как. Не имели возможности наблюдать.

Итак, наш Кьяртан высказался начистоту не сразу, а, как мы догадались потом, почти одновременно с тем, как его сообщница доложилась своей аббатисе. Дабы никто из нас не донес всем прочим.

В один распрекрасный день, вернее, утро, король вызвал нас на себя и с сокрушением в наглом взоре сообщил обеим мамочкам, рядом с которыми совершенно случайно оказалась и я, что отыскал себе суженую, причем именно такую, какую мы для него хотели. Не из знатного дворянского рода, который может претендовать по сей причине на сочный кусок власти, девственно непорочную, латентно плодовитую, с живым умом и условно образованную. (Мы заподозрили, что последним он не интересовался вообще. А если интересовался – какой же тогда он влюбленный?) Что же до выкупа за кровь первой брачной ночи (хорошая скондийская, франзонская, да и рутенская традиция), то он немалый, разумеется, но с нашей и Божьей помощью он, Кьяртан, это преодолеет. Если же мы ему в чем-либо воспрепятствуем, то нам не стоит более затруднять себя поиском королевской невесты.

– Вообще-то наглость рассчитывать на деньги государства, – ответила ему Эстрелья. – Они и сейчас не твои, и когда по истечении трех лет окажутся в твоем распоряжении, всё равно таковыми не станут.