Друзья Высоцкого

Юрий Сушко

Друзья Высоцкого

Владимир ВЫСОЦКИЙ:

«МНЕ – ЧТОБ БЫЛИ ДРУЗЬЯ…»

Высоцкий иной раз мог сфальшивить на сцене или в кадре, мог сбиться, исполняя песню. «Врун, болтун и хохотун» обожал розыгрыши. Но, взяв в руки перо и бумагу, как перед иконой, он никогда не лгал. Осенью 1967 года Владимир Семенович в своем дневнике писал: «У меня очень много друзей. Меня Бог наградил. Одни пьют и мне не дают, другие не пьют, но на меня не пеняют. Все друзья на одно лицо, – не потому, что похожи, а потому, что друзья. И я без них сдохну, это точно. Больше всего боюcь кого-то из них разочаровать. Это-то и держит все время в нерве и на сцене, и в песнях, и в бахвальстве моем…»

Окружение Высоцкого калейдоскопически менялось, что, в общем-то, естественно и вполне объяснимо. Ведь нечто подобное происходит почти с каждым из нас, верно?.. Первые дворовые стайки сменяют одноклассники, потом появляются институтские товарищи, коллеги по работе и т. д. Под напором обстоятельств кто-то неизбежно ускользает в тень, находя иной круг общения, а полузабытый школьный приятель вдруг выныривает рядом с тобой и становится своим уже в твоей взрослой компании.

Владимира Семеновича всегда тянуло к личностям ярким, нестандартным, творческим, вне зависимости от рода занятий. Будь то художник или поэт, режиссер или старатель, философ, мореход, летчик, музыкант, альпинист или клоун. Профессия как таковая не имела никакого значения. Жизнь несла ему навстречу всех подряд. Вопрос – какого человека из этого потока выделить, за кого зацепиться, на чье плечо опереться. Только ведь друзей же не выбирают – людей притягивают друг к другу незримые, космического, вероятно, происхождения, мощнейшие магниты. В своем последнем интервью он, словно подводя итоги и думая о дне сегодняшнем, сказал: «Я жил и продолжаю жить для своих друзей. Понимаете?..» Валерий Золотухин подтверждал: «Для него главным в жизни всегда были друзья. Не жена, не дети, не карьера, а друзья».

Другом Высоцкого мог считаться лишь тот, кого он сам считал своим другом. Самое слово – Друг – он возвел на самый высокий, олимпийский пьедестал. Хотя говорил об этом очень просто, приземленно: «Дружба – это не значит каждый день друг другу звонить, здороваться и занимать рубли… Это просто желание узнавать друг о друге, что-то слышать и довольствоваться хотя бы тем, что вот мой друг здоров, и пускай еще здравствует…»

Марина Влади замечала: «В каждый период своей жизни у тебя был какой-нибудь закадычный приятель. За двенадцать лет их было семь. Меня поражало, как тебе необходимо их присутствие, общие секреты, сидение на кухне целыми ночами…» Великолепная семерка. Число магическое. Поэт сам подсказывал: «Словно с е м ь заветных струн зазвенели в свой черед…»

Своих близких друзей – Кочаряна и Макарова, Шемякина и Шукшина, Гагарина и Хергиани, братьев Вайнеров и Енгибарова, Гарагула и Любимова, Туманова и Льва Яшина, Абдулова, Смехова и прочих – Высоцкий щедро одаривал, посвящая им свои стихи и песни. Сотни, тысячи листов с рукописными поминальными стихами анонимных друзей Высоцкого сплошь укрыли, как траурные венки, могилу Владимира Семеновича на Ваганьковском кладбище в конце июля 1980-го…

Повествуя о близких друзьях Владимира Высоцкого, можно легко оступиться, кого-то обидеть, задеть в попытке расставить их всех по ступеням умозрительной иерархической лестницы. Более справедливым и, безусловно, честным, пожалуй, будет простой хронологический отсчет.

«Людя́м, – не раз повторял Высоцкий, – должно быть хорошо…»

«В НАШ ТЕСНЫЙ КРУГ НЕ КАЖДЫЙ ПОПАДАЛ…»

Артур Макаров, Левон Кочарян и другие

– Алло, милиция?!.

– Дежурный ОВД Западного административного округа слушает.

– Пожалуйста, приезжайте скорей! Улица 26 Бакинских комиссаров, 8, корпус семь, 75-я квартира… Тут труп мужчины, весь в крови. Кто говорит?.. Я – дочь хозяйки квартиры Катя…

– Ждите, сейчас будем, – сказал дежурный. И включил селекторную связь: – Опергруппа, на выезд! «Мокруха» у нас…

Прибывших на место сыщиков у подъезда дома встречала растерянная молодая женщина, которую поддерживали под руки двое мужчин. Оперативники поднялись на 16-й этаж и вошли в квартиру.

В одной из комнат на залитом кровью диване распростерлось тело. Осторожно сдернув одеяло, увидели, что из груди убитого торчит воткнутый по самую рукоятку диковинный нож. Молодой женщине стало совсем плохо, и ее тут же спровадили на кухню, усадили на табурет, в чашку налили воды. Едва она пришла в себя, приступили к расспросам:

– Убитого знаете?

– Да. Это – Макаров Артур Сергеевич. Хороший мамин знакомый.

– А мама где?

– Мама? В Глуши.

– В какой еще глуши?

– В Глуши. Это деревушка такая, на Псковщине. У нее там дом…

– А что здесь делал Артур Сергеевич?

– Он жил с мамой.

– И кто у нас мама?

– Прохоренко. Жанна Трофимовна Прохоренко. Киноактриса. Я же говорила там этому вашему…

Опера переглянулись: во, попали!.. Только актрис им еще не хватало, теперь вокруг такую шумиху раздуют… Мама, не горюй! Ладно, разберемся.

– Давай, стажер, садись, пиши протокол: «Третье октября 1995 года… На основании сообщения оперативного дежурного… руководствуясь статьями УПК, произвел осмотр места происшествия, с участием…» Паспортные данные понятых потом запишешь… Дальше: «Осмотр производился с 11 часов 15 минут до…» Ну, это после. Еще пиши: «…в условиях естественного освещения, пасмурной погоды, при температуре + 13 градусов по Цельсию. Осмотром установлено… Комната размером 5х3,5 м, прямоугольная, окно одно, трехстворчатое, обращено на северо-восток, входные двери в комнату и на кухню к началу осмотра были заперты и видимых повреждений не имеют…»

По квартире были разбросаны вещи. С первого взгляда стало ясно, что жертву перед смертью пытали. Руки покойного, здорового, крепкого мужика, были выкручены и связаны за спиной капроновым шнуром. В груди торчал диковинный клинок, ниже зияла еще одна глубокая ножевая рана.

Заместитель прокурора Никулинской межрайонной прокуратуры Решетников без особого интереса, с некоторой брезгливостью осмотрел место происшествия, покачал головой и на 17.00 назначил сбор оперативной группы у себя в кабинете. Расследование уголовного дела № 2261947 по факту убийства гражданина Макарова Артура Сергеевича, 1931 года рождения, он поручил следователю Ревазишвили.

На допросе личный водитель, он же охранник, Макарова Владимир Мочалов показывал: «Обычно я забирал шефа из дома в 10.15 утра. В указанное время поднимался в квартиру и звонил специальным кодом. Лишь после этого он открывал мне дверь. 3 октября в 9 утра я позвонил Макарову по телефону. Но трубку никто не поднимал. Обеспокоенный этим, связался с Джапаридзе (приятель Макарова, генеральный директор совместного предприятия «Квинт». – Ю. С.), который попросил меня поехать к шефу домой и позвонить условным сигналом в квартиру. Но это не дало никаких результатов. Пришлось вызывать дочь Ж. Прохоренко Катю, которая жила на той же улице и имела ключи от входной двери. К этому моменту подъехал Тариэл Джапаридзе. Все вместе мы поднялись в квартиру, где на диване обнаружили мертвого Макарова, накрытого с головой одеялом… Вызвали милицию. Все».

Это «мокрое» дело с самого начала следователю показалось дурно пахнущим. Прежде всего настораживала личность потерпевшего. Еще бы: родство со знаменитыми на весь Союз людьми, сожительство с известной киноактрисой. Ревазишвили прекрасно помнил старые фильмы с ее участием – ну, «А если это любовь?» или «Балладу о солдате». Сам покойник, как выяснилось, тоже имел отношение к кино, сценарии писал, что ли; правда, в последние годы больше занимался каким-то странным бизнесом. Его фирма «Арт Гемма», по данным оперов и налоговиков, изготовляла диковинные гвозди с серебряными шляпками для реставрации старинной мебели. Судя по всему, дела у Макарова шли вроде бы неплохо. Хотя, с другой стороны, откуда такой спрос на эти гвозди, неужели столько антиквариата у людей завелось? А по документам, производство этих гвоздей шло чуть ли не в промышленных масштабах… Чушь какая-то. Смех и грех, ей-богу…

* * *

Даже среди своих, за дружескими посиделками на Большом Каретном, из Артура невозможно было выудить лишнее словцо о его детских годах. Не слишком вдавался в подробности туманной истории, как в десять лет его усыновили известнейшая актриса Тамара Макарова и ее муж, не менее знаменитый режиссер Сергей Герасимов, – поистине королевская чета советского кино.

Артур был сыном родной сестры Тамары Федоровны Людмилы, которая имела неосторожность выйти замуж за инженера немца Адольфа Цивилько. Накануне войны мужа арестовали, заподозрив в шпионаже в пользу нацистской Германии. Последующая судьба ЧСИР – членов семьи изменника родины – была известна: жену – на поселение, ребенка – в детский дом для таких же лишенцев. По другому семейному преданию, Адольф Цивилько, будучи горячим поклонником своего бесноватого тезки, каким-то образом все же сумел удрать в Германию, бросив семью на произвол судьбы. А за грехи его пришлось расплачиваться матери Артура, получившей бессрочную ссылку. Так или иначе, но дальнейшая доля мальчика рисовалась сущим адом. Автору всенародно любимых фильмов «Семеро смелых», «Учитель», «Комсомольск», лауреату Сталинской премии Сергею Аполлинариевичу Герасимову пришлось приложить невероятные усилия, включить все связи и рычаги влияния, чтобы спасти подростка. Своих детей у Герасимова и Макаровой не было, и на семейном совете было решено усыновить племянника, который в итоге стал Артуром Сергеевичем Макаровым.

С юных лет самостоятельный, упрямый, он решает по-своему выстроить будущую судьбу и после школы выбирает Саратовское танковое училище. Наперекор мнению окружающих, получая при этом инъекцию самоуважения. Правда, учиться там ему довелось всего лишь два года: получив тяжелую травму на учениях (ему на голову обрушился ствол башенной пушки), курсант Макаров был комиссован. По возвращении в Москву Артур некоторое время неприкаянно болтался, говоря нынешним языком, по тусовочным компаниям.

Дом Герасимова и Макаровой был образцовым светским салоном в советском стиле. Его с удовольствием посещали и сливки московской творческой элиты, и многие зарубежные звезды. Здесь случались импровизированные домашние концерты, порой велись разговоры с дозированным привкусом вольнодумства. Одновременно это была творческая мастерская, в которой работал маститый режиссер и сценарист, замечательный педагог института кинематографии, в чем ему активно помогала жена. Вся эта атмосфера, разумеется, плотно окутывала Артура, незадавшегося танкиста, который с юных лет проявлял склонность к сочинительству. В конце концов, после долгих метаний он поступил в Литературный институт. Там он быстро миновал период ученичества и стал заметным, подающим надежды студентом.

Разумеется, молодого человека, кроме аудиторных занятий, обуревало множество иных интересов. Тем более, он был убежден, что учиться писать – дело зряшное и абсолютно бесперспективное. Другой вопрос: иметь постоянную возможность показывать свои литературные опыты маститому, опытному прозаику, послушать его замечания, советы (пусть даже не соглашаясь с ними) было полезно. Впрочем, Артура изгнали уже с первого курса за всякого рода вольности, в том числе и словесные. Причем в весьма приличной компании – вместе с Беллой Ахмадулиной и Леонидом Завальнюком. На восстановление ушло немало времени, сил, а главное – унизительных ходатайств приемного отца и его многочисленных влиятельных друзей. В итоге Макаров все-таки остался постигать премудрости писательского ремесла на заочном отделении Литинститута.

В начале 1950-х одним из самых модных и для многих недоступных (а оттого еще более заманчивых) заведений в Москве было кафе «Спорт» у Белорусского вокзала, где был и танцевальный зал, и бильярдная, и пивной бар. Там собирались как профессиональные бильярдисты и шулеры, популярные спортсмены, актеры и певцы, так и те, кто искренне верил в свое будущее высокое предназначение – стать именем в литературе, кино, музыке, театре, живописи, науке. Юлик Ляндрес еще не был знаменитым писателем Юлианом Семеновым, Эдуард Хруцкий и не помышлял о сочинении детективов, Илья Глазунов, тяготясь ролью скромного подмастерья, лишь втайне мечтал о карьере придворного портретиста, а будущий великий кинорежиссер Андрей Тарковский пока был вынужден зубрить арабский в институте востоковедения.

Именно за столиком в «Спорте» Артур Макаров познакомился с Левоном Кочаряном, который хотя и не был ни режиссером, ни художником, ни поэтом, ни актером, но уже был тем человеком, дружить с которым почитали за честь. Юлиан Семенов писал потом, что Левон был душой Москвы тех лет: его знали и любили люди разных возрастов и профессий – грузчики, писатели, кондукторы трамваев, жокеи, актеры, профессора, летчики: он обладал великолепным даром – влюблять в себя сразу и навсегда. Кочарян прекрасно знал кино, литературу, музыку, был мастером на все руки. Шил себе рубашки, делал абажуры, показывал фокусы, играл на гитаре, на съемках водил танки, лихо скакал на коне, однажды в черноморском порту запросто пришвартовал большегрузный корабль. Кроме всего прочего, обожал эпатировать публику: мог выпить бокал шампанского и закусить фужером или лезвием бритвы, а то и проколоть щеку иглой (восхищаясь способностями Левона, Владимир Высоцкий наделял ими своих песенных героев: «Могу одновременно есть бокалы и Шиллера читать без словаря…» и пр.). Но главным его достоинством было колоссальное концентрирующее начало.

Как и Макаров, Левон рос в творческой среде. Его отец – известнейший чтец-декламатор, народный артист РСФСР и Армении, лауреат Сталинской премии Сурен Акимович Кочарян. Но шагать в искусство по отцовским стопам сыну никак не хотелось. Левон позанимался некоторое время в училище гражданской авиации, потом поступил в институт востоковедения, а затем перевелся на юридический факультет МГУ.

В предвкушении романтики оперативной работы молодой юрист Кочарян, придя в прославленный МУР, весьма скоро остыл, обнаружив, что обычная рутина, бюрократическая писанина и прочая тягомотина отнимают куда больше времени и ценятся выше, чем непосредственно розыск, мужество, открытый поединок с преступником. Разочаровавшись, он ушел из угро и вновь круто изменил свой жизненный курс. Да и гены наверняка тоже сказывались. Он окончил Высшие операторские курсы и вскоре стал на киностудии «Мосфильм» незаменимым вторым режиссером – «первым среди вторых», пройдя обкатку у Сергея Герасимова на съемках шолоховского «Тихого Дона».

Попробовать Кочаряна порекомендовал отчиму, естественно, Артур Макаров. Друга Левон не подвел.

Сергей Аполлинариевич не без оснований побаивался мнения строптивого Шолохова по поводу режиссерского сценария «Тихого Дона». Вот и придумал строгий «экзамен» для своего нового помощника: «Отправляйся-ка ты к Михаилу Александровичу и без утвержденного им сценария первой серии не возвращайся». Очевидец рассказывал: «В Вешенской появился очень симпатичный человек от Герасимова, который сразу понравился Шолохову. Они беседовали, гуляли, и у них сразу возникли какие-то теплые отношения. Михаил Александрович довольно быстро прочитал и подписал сценарий… И даже сказал по телефону Герасимову: «Если следующую серию привезет не Кочарян – не подпишу…»

В середине 50-х Левон познакомился с очаровательной студенткой Щукинского театрального училища Инной Крижевской, которая жила в доме на Большом Каретном, и скоро переехал к ней навсегда. У них была трехкомнатная квартира, что по тем временам было вызывающей роскошью. Ведь большинство москвичей жили в коммуналках, ютясь в одной («буржуи» – в двух) комнатушке. Но дом № 15 был особым, принадлежавшим могучему ведомству ГПУ-НКВД, и жилье в нем полагалось начальнику одного из ведущих управлений наркомата Александру Крижевскому, которое затем отошло его дочери Инне. Немудрено, что эти хоромы стали замечательной штаб-квартирой компании, которую потом назвали кочаряновской.

В глазах тогдашней спутницы Высоцкого Люси Абрамовой Левон был среди всех них как бы директором интерната или большого детского дома. Это был человек, к которому людей тянуло – не просто людей, а тех, которые нуждались в помощи, тепле, поддержке… Но не только в помощи, но и в жесткой критике – ведь они побаивались Леву. И Володя в том числе. Он мог быть грубым, мог врать женам своих друзей, глядя спокойно в глаза, – но это было потому, что он был их воспитателем и все были – его семья.

В нашей компании, рассказывал Артур Макаров, существовала «первая сборная» – Кочарян, Утевский, Гладков, Георгий Калатозишвили, которого все звали «Тито», потом туда влился еще криминалист Ревик Бабаджанян. А во «вторую сборную» входили Высоцкий, Акимов, Свидерский, Кохановский… Почему «вторая»? Но они же тогда были еще почти пацаны. И попасть в «основу» было невероятно трудно. Но Володя, вспоминал Артур Сергеевич, даже когда и песен не было, когда он еще не был тем самым Высоцким, всегда на равных сидел за столом с «первой сборной»… Наш несколько прямолинейный девиз – «Жизнь имеет цену только тогда, когда живешь и ничего не боишься» – он очень близко принял к сердцу. Потому что Володя, если не всегда мог делать то, что хотел, никогда не делал того, чего не хотел. Никогда!»

В компании не боролись за лидерство. Даже амбициозный Макаров признавал: «Влияние Левы на Володю, да и не только на него, на всех нас и еще многих и многих, было огромно, его нельзя переоценить». Ребята знали: все на Большом Каретном решал Лева Кочарян – мягко, ненавязчиво, но окончательно.

«Правила общежития у нас сложились вполне определенные, – вспоминал Макаров, – мы были близкие друзья, а это значит, что жили мы, по сути дела, коммуной… Если применить более позднее определение, все мы являлись тунеядцами… Для окружающих мы были тунеядцами потому, что почти никто из нас не работал, то есть все мы работали и работали много, но как? Без выдачи зримой, весомой, а главное – одобренной продукции. Все очень много работали, но каждый – в том направлении, в котором хотел. Никто нигде не состоял и ничего практически не получал. Володя вместе с одним товарищем написал «Гимн тунеядцев»… Гимн этот регулярно исполнялся с большим подъемом. И даже в нем проскальзывало то, что держало эту компанию:

…И артисты, и юристы.Тесно держим в жизни круг,Есть средь нас жиды и коммунисты,Только нет средь нас подлюг!..

В те годы подобный образ жизни – на «вольных хлебах» – строго карался. В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный, паразитический образ жизни» так называемые «тунеядцы» все поголовно подлежали высылке и отбывали трудовую повинность (принудработы). Под горячую руку попал и Макаров. Его внезапно выселили из Москвы. Хотя к тому времени он профессионально занимался литературным трудом, в частности переводами, а точнее – литобработкой подстрочников произведений среднеазиатских авторов. При его участии (как переводчика) вышли из печати два романа, повесть, пьеса. Был получен и успешно проеден гонорар. Но трудовой книжки как таковой он, естественно, не имел, что автоматически означало зачисление в сословие тунеядцев. Возвращению Артура в столицу помогло лишь заступничество редколлегии журнала «Новый мир», куда он регулярно носил свои прозаические опыты. Словом, Макарова милостиво оставили в покое, но с обязательным условием – вступить в групком (т. е. профсоюз) столичных литераторов.

Еще одна цитата из «Гимна тунеядцев»:

Идем сдавать посуду,Ее берут не всюду.Работа нас не ждет,Ребята, вперед!

Случались дни, когда сдача пустой посуды и впрямь становилась единственным источником пополнения бюджета коммуны. Но «счастливых нищих» отличала природная гордость, и распоясавшихся наглецов они умели ставить на место. Был случай, когда один уже известный поэт, захаживающий временами на Большой Каретный, позволил себе публично с пренебрежением отозваться о своих молодых друзьях: «Да я же их всех кормлю!..» При первой же встрече со стихотворцем то ли в ВТО, то ли в Доме кино ребята вежливо его остановили:

– Гриша! Во-первых, ты кормишь плохо. Невкусно! Во-вторых, мы считали, что это – из дружеского расположения. И в-третьих, кормят содержанок – друзей угощают! Так что, мы у тебя на содержании?..

Поэт Гриша с того вечера долго не показывался в доме Кочаряна. Потом пришел с покаянными извинениями.

Когда материальные дела «коммуны» оказались на грани катастрофы, пришлось посягнуть на святая святых – жилище Кочарянов. На общем сборе, рыдая, разрешили хозяину сдать внаем его квартиру на полгода денежному клиенту. В качестве временной обители Володя Акимов (из «второго состава») великодушно предложил свою огромную, 40-метровую, комнату в коммунальной квартире. Комната была уставлена старинной мебелью, на стене висели каска с надписью «Если завтра война», пыльная отцовская бурка и старая шашка, а также сиротская вязанка сушеного лука. Жить можно!

А когда «костлявая рука голода» дотянулась и сюда, Макаров предложил Акимову «оригинальное» решение проблемы: «Володь, давай твою комнату обменяем с доплатой на меньшую. Чегой тебе такая большая комната? Зачем она тебе? Давай обменяем – и денежка будет…» Уговаривать хозяина пришлось недолго, и в итоге был произведен обмен на 20-метровую комнату в том же доме, в соседнем подъезде. Но с денежной доплатой и магнитофоном, правда едва работающим. На вырученные деньги были куплены диван-кровать, шкаф, два кресла и журнальный столик. Потом кто-то с первых случайных доходов приобрел обеденный стол. Журнальный был мал – каждый вечер меньше пятнадцати человек тут не собиралось. Диван законно занимала супружеская чета Кочарянов, на полу расстилалась бурка, на которой почивал Акимов. Для почетных гостей в углу стояла дежурная раскладушка.

На одном из своих последних публичных выступлений в Калининграде в июне 1980 года Высоцкий вспоминал друзей юности: «Это была компания, очень близкая, друзей. Мы жили действительно в одной комнате в квартире моего друга на Большом Каретном полтора года подряд. Кто-то из нас уезжал работать, кто-то работал по договорам… Это такое братство, которое у нас было. Я знал, что, когда я приезжал из какой-нибудь командировки, они ждут от меня песни. И я всегда считал своим долгом написать для них что-нибудь новое. И я знал, что будет атмосфера доверия, раскованности, непринужденности у нас на тех вечерах. Причем это неважно – выпивали мы или нет, это не имело значения. Самое главное, что мы ночи напролет разговаривали, друг другу пели, читали новые рассказы и так далее…»

Если они и выпивали, то не тупо, не для того, чтобы просто опьянеть. Это была нормальная форма общения, приправленная какими-то дозами спиртных напитков. Застолье являлось естественной средой, или, как выразился кто-то из современников, идеальным проводником, в котором, как в жидкости, все распространялось быстрее. Они говорили вполголоса, но слышно было порой на всю Москву.

Это был своего рода «праздник, который всегда с тобой». Именно праздник, а не праздность молодых и талантливых людей, которых неведомая сила каждодневно тянула друг к другу.

Когда они начинали, ни у кого из них еще не было возможности печататься, выставлять картины, снимать свое кино, однако их идеи проходили своеобразную устную публикацию, обкатку. Читая друг другу, пытливо всматривались в глаза напротив: раздастся ли смех, откликнется ли созвучием, шевельнется ли что-либо… Формировалось новое творческое поколение. Им было интересно друг с другом. Они обсуждали какие-то вещи, показывали свои стихи, рассказы, рисунки, песенки. Говорили смело, свободно, знали больше того, что рекомендовалось, выискивали какие-то новые, вернее, старые, полузабытые – то ли насильно, то ли в силу обстоятельств – имена. Из рук в руки переходили листки папиросной бумаги с машинописными копиями стихов и рассказов, философских статей. Они выстраивали в их душах какие-то новые ценности.

У Кочарянов любили петь под гитару. Признанными исполнителями были восходящие кинозвезды Олег Стриженов и Евгений Урбанский, поэт Гарик Кохановский. «Я мог петь что угодно – от блатняка и куплетов до душещипательных городских романсов и серенад, – рассказывал Стриженов о беспечных молодых годах. – Приходишь в компанию, выпьем и – «давай пой!». Еще через десять минут опять: «Бери гитару, пой!» Дошло до того, что я свою гитару подарил другу с надписью: «Жек, играй. Я – закончил!»

А уж когда возникло такое явление, как магнитофон, то вперед с победным криком вырвался Владимир Высоцкий, который смело прошел мимо традиционных жанров. Именно на скрипучем кочаряновском «Днепре-10» были сделаны первые записи песен совсем молодого Высоцкого.