Реанимация чувств

– Алеша, иди домой! – только закричала Валентина в форточку.

В ее ушах стояли грубые, бессмысленные слова, выкрикнутые только что поменявшимся мальчишеским баритоном. Она слышала жалобный визг, видела втянутую от страха голову собаки и сына, изо всех сил машущего ремнем. Откуда в нем эта жестокость? Разве она хотела, чтобы он вырос таким? Бабка с дедом да отец – вот откуда идет голос крови. Всякая живность для них – «скотина», которая должна приносить пользу: мясо и молоко, шкуру и копыта. А иначе нечего ее кормить, деньги на «скотину» тратить. Но почему так несправедливо распределяются гены? Почему сын унаследовал и внешность и характер мужниной родни? Почему теперь, когда он вырос, они пьют с отцом пиво банками и бочонками и смотрят по телевизору дурацкие боевики? Почему его не затащишь в театр, почему он не читает книг, даже тех, которые предлагаются школьной программой? Боже мой, разве она об этом мечтала, когда решилась родить ребенка?

Сын привел Чарли домой. Она тихо начала:

– Что это на тебя нашло? Плохо спал? С самого утра – и так раздражен. Пора уже научиться сдерживать эмоции!

В ответ сын отказался от завтрака и ушел в школу, изо всех сил долбанув дверью. Ей захотелось плакать. Подошел Чарли, просунул голову под руку. Тина отрезала ему кусок колбасы. Пес, довольный, улегся посреди коридора, держа колбасу между лап, чтобы насладиться ею. Казалось, он уже забыл о жестокости молодого хозяина. Но Валентина Николаевна забыть не могла, все думала: отчего, отчего так глупо, так бессмысленно все получилось в ее жизни? А когда она опомнилась, на часах уже была половина восьмого.

Она и забыла, что могла опоздать. Быстро накинула на старую кофточку белый плащ, повязала голову шелковой зеленой косынкой, схватила сумку с ключами, погладила Чарли и выскочила на улицу. Боже, что творилось в метро! Давно она не помнила такой давки. Скорей бы на воздух! И вот Тина стояла на остановке, и нервничала, и мерзла под осенним дождем, а никаких признаков автобуса все не было. По средам, как назло, в больнице проводились врачебные конференции под руководством главного врача, и, чтобы не выглядеть неподготовленной дурой, надо было перед началом успеть просмотреть отчет за неделю, расспросить, все ли в отделении за сутки было в порядке.

Слава богу, этой ночью дежурил Аркадий Петрович, а на него можно всегда положиться. Как, впрочем, можно было положиться и на всех остальных врачей отделения: и на тридцатилетнего Ашота Гургеновича Оганесяна, и на пожилого уже Валерия Павловича Чистякова, и даже на Машу, врача-первогодку. Маша действительно была в отделении самой молодой. Но молодость не недостаток, она проходит быстро, Тина теперь это знала и по себе. Маша была очень способная девушка, и со временем, Тина не сомневалась, из нее мог выйти классный специалист. Просто сейчас Мышке требовалось набираться решительности и опыта. А вот Татьяна Васильевна, клинический ординатор второго года, по своей природе была слишком легкомысленна. Тина опасалась доверять ей серьезное дело. Но сегодня, к счастью, дежурили Аркадий и Маша. Значит, случиться ничего было не должно, и еще останется время, чтобы прочитать перед конференцией отчет. Но как хотелось еще успеть глотнуть горячего кофе и съесть кусочек сыра! Она не успела позавтракать, а в кабинете, должно быть, уже не осталось ничего съестного. Остатки кофе из банки она высыпала вчера. И больничный кафетерий, как назло, закрыт на ремонт!

Огромные уличные часы, приваренные к фонарному столбу, раскачивались под порывами ветра и грозили упасть прямо на голову. Она выскочила вперед – вот маршрутка! Битком! Все места заняты. Но ей терять нечего, она поедет стоя.

– Женщина, что вы толкаетесь! – Это ей.

– Извините!

С некоторых пор началось – «женщина», «женщина», «женщина»! Раньше все говорили «девушка». «Девушка, вы выходите?», «Девушка, я за вами» А теперь – новое качество: «женщина». Если это пришло бы к Тине лет десять назад, говорили бы: «Женщина, вы здесь не стояли!»

У них в семье по-настоящему зарабатывал ее муж, Василий, потомок кубанских казаков и крепких колхозников. Большинство семей в его родной станице всегда были зажиточными. У родителей мужа – большой дом, хозяйство, скот. Его мать до сих пор не понимает, как можно проводить в больнице день и ночь, когда дома некому купить хлеба. Сейчас, слава богу, с хлебом проблем нет, и Лешка уже вырос, так что эти разговоры остались позади.

А ее мама с папой, городские жители, привыкли жить от зарплаты до зарплаты. Хотя раньше, когда они с сестрой еще были детьми, они жили хорошо. Небогато, но спокойно и счастливо. Пока с Леночкой не случилось это несчастье. Да, Леночка… Может быть, если бы не тот ее злополучный прыжок с моста, Тина не стала бы врачом и не работала бы в больнице. Как все сложно перепуталось! Подумать только, один прыжок, страшный удар в спину – и сломана жизнь. Папа с мамой всегда были для них опорой, а когда Леночка из цветущей девушки-подростка превратилась в наполовину неподвижное несчастное существо, она, Тина, стала мечтать об одном: скорее бы выучиться, чтобы не отнимать на себя силы родителей. И училась она хорошо, и работала отлично. Но как-то незаметно получилось, что она теперь целиком зависит от мужа. Ее зарплата – не что иное, как виртуальная реальность, вроде бы есть, а практически ни на что не хватает. Это она еще получает больше других врачей, как заведующая отделением. Но если бы они жили с Алешкой вдвоем, можно было бы умереть с голоду.

Деньги Тина расходовать никогда не умела. Наверное, потому что работала всегда – день, ночь, еще день, еще ночь… При такой работе приходилось ловить, что успеваешь, а не то, что можно было бы купить выгоднее. В очередях она не стояла, не было сил, потом научилась обходиться. Если не удавалось купить колбасы – пекла пирожки с капустой. Не было зимних сапог – надевала под брюки мальчиковые ботинки, которые покупала в «Детском мире», благо ножка у нее была маленькой. Еще и смеялась, что экономит на разнице в цене. И потом, по сравнению с трагедией Леночки и родителей, привязанных до скончания века к больному ребенку, нехватка чего-либо материального казалась несущественными деталями жизни. Магазины она посещала урывками, а добытчиком по большому счету всегда был муж. Ему это нравилось: мясо, мебель, унитазы, обои были его стихией. А у нее, когда она бывала дома, на первом месте всегда был Алеша.

Муж считал, что в хозяйстве должно быть все. Правильно, наверное, считал. У его родителей кроме большого дома имелись еще виноградник, фруктовый сад, десятка два овец. Василий был плоть от плоти своей семьи. Она это понимала. Он и не мог быть другим. Другое дело, она сама была другая, а потому не знала, зачем ей такое хозяйство.

Тина не развелась с мужем исключительно потому, что не хотела, чтобы ребенок рос без отца. И еще она, наверное, трусила. Страшно в наши тяжелые времена (когда так все перевернулось в жизни, когда оказалось, что образование и умение без пробивной силы – ничто) остаться одной с ребенком, без поддержки. А то, что муж не простил бы ей развода, она точно знала. В станице, где он рос, разводиться не принято до сих пор. А теперь она сожалела, что вовремя не разошлась. Что с того, что у них приличная квартира, хорошая машина, была дача, а теперь скоро вместо нее будет большой загородный дом? Все это ей было чужое. А теперь еще чужим вырос сын. Если бы он унаследовал черты матери, не было бы так одиноко. Но сын оказался полностью на стороне и под влиянием отца. И что бы там ни говорили педагоги, она сама убедилась: если гены сложились так, а не иначе, ничего нельзя ни изменить, ни исправить. И мучиться бесполезно. Остается только два пути – терпеть или уходить. Но она ждала. Да и куда бы она пошла? В двухкомнатной родительской квартире ей нет места, хотя, она уверена, мама с папой приняли бы ее. Но она не могла повесить на них еще и переживания о ней, старшей дочери. А делать собственные сбережения, вернее, утаивать деньги от мужа, не приходило в голову. Она все-таки порядочная женщина.

Тина опомнилась. Ну и утречко выдалось сегодня! Черт знает, откуда лезут в голову посторонние мысли. Впереди новый день, много работы.

– Женщина, вы у больницы выходите?

– Выхожу!

Ну, теперь через дорогу – и все. Вот она и дома. То есть на работе. Но работа стала для нее домом. Или почти домом. Или вторым домом. Или все-таки первым? До начала конференции оставалось время, двадцать пять минут. Может, успеет заскочить в магазин? Он ведь рядом. Прямо перед больничными воротами – «стекляшка», в ней обычно полным-полно больных, но сегодня с утра плохая погода, и они еще жмутся под одеялами, нежатся до начала утреннего обхода. Ей это на руку – очереди нет. Чашку кофе и кусочек сыру – и мир вокруг стал бы другим. Боже, какой дождь! Вот продавец, вот прилавок. Впереди нее гражданин, мирно читающий журнал. А перед ним еще дамочка, которая никак не может выбрать кусок колбасы.

– Ну можно же поскорее! Не бриллианты же выбираете!

Подумать только, она сказала такое! Что же удивляться, что Алеша сегодня лупил собаку! Она тоже выступила сейчас как хамка. Какое, по сути, этой женщине дело, что она, Тина Толмачёва, опаздывает на врачебную конференцию? Хотя, если разобраться – подумаешь, один раз за пятнадцать лет опоздает, что с того? Все равно ее в больнице все знают и простят. Нет, она все-таки жутко нервничает. Надо расслабиться и ни о чем пока больше не думать.

В магазин вошла парочка. Мужчина и женщина, уже не молодые. Женщина держала в руках цветы, желтые круглые хризантемы, они только недавно появились на улицах в киосках в этом году. Парочка наклонилась к витрине и стала обсуждать, какие конфеты купить. Наверное, кому-то в подарок. Потом они встали в очередь за ней, Тиной, и шепотом что-то другу говорили, говорили…

А они с мужем почти не разговаривали. Она совершенно не понимала, о чем с ним говорить? Да и Василий никогда не впутывал ее в свои дела, не делился. А дела у него были сугубо материальные. Сначала – как заработать денег, потом – где достать то, что хотел купить. Он, со своей деловой хваткой, смекалкой, склонностью быстро заводить знакомства и образованием инженера-строителя, попал в струю. Сколько людей хотели воспользоваться его услугами! Он был и подрядчиком, и проектировщиком, и удачливым торговцем в одном лице, имел репутацию хитрого, тертого делового человека, быстро приспособившегося к временам. Муж умел лавировать между необходимостью платить налоги и иметь «крышу» – словом, с ним можно было вести дела.

Тине в его жизни места не было, а работа мужа ее совершенно не интересовала. Толмачёва, выросшая в небогатой московской семье (мать была учительницей в школе, а отец – преподавателем истории в институте), выбрала специальность и образ жизни еще в ту пору, когда для этого не нужны были баснословные деньги, и привыкла гордиться знаниями, а не богатством. Над такими, как она, смеются модные красавицы, проводящие свободное время в косметических салонах и бутиках. Ей были не нужны дорогие вещи; она говорила: что ни надень – под медицинским халатом все равно ничего не видно. А потом, ей унизительно было просить деньги. Муж так долго выяснял, действительно ли добротную вещь она хочет купить, что к моменту, когда он все-таки давал ей деньги, весь запал у Тины пропадал, и вещь, как правило, оставалась не купленной. Еще Василий не любил дарить цветы. Считал, что это все равно что выбрасывать деньги прямо на помойку, минуя промежуточную стадию. Поэтому цветы она иногда покупала себе сама. Больные практически никогда не дарили. Их переводили из ее отделения в другие не в таком состоянии, чтобы они могли думать еще и о цветах, а родственники одаривали подарками и цветами врачей, уже заканчивающих лечение. Да и какие подарки могли быть в их самой обычной больнице, находившейся на бюджетном финансировании? Хорошо, если говорили «спасибо». А она редко когда слышала и это.

«Ну и хорошо, что он не покупает цветов, – думала она. – А то можно было бы умереть со скуки». На день рождения и праздник Восьмого марта муж дарил ей всегда одинаковые бордовые розы – дорогие, но ужасно безвкусные, ничем не пахнущие, привезенные из Аргентины, в то время как она была бы рада простому синему букету васильков или летней белизне колокольчиков. День Тининого рождения приходился на середину июля, и ей было непонятно, как из всего многообразия цветов, которые продаются в Москве у каждой станции метро, муж не мог выбрать что-нибудь другое, кроме этих кровожадных роз в похоронной блестящей обертке.

Да, замужество – вещь тяжелая. Валентина была замужем уже много лет, и с каждым годом находиться рядом с мужем с одной квартире ей было все труднее. Он стал теперь такой большой и толстый, что заполнял собой все пространство. Вырос и Алеша. И она, невысокого роста, чувствовала себя маленькой пичужкой в сравнении с двумя гигантами.

Они называли ее «мать». «Мать, есть готово?» Это началось, когда Алеше было около пяти лет. Вначале она вздрагивала, когда муж называл ее так, и никак не могла включиться, что слово относится к ней. Но когда пятилетний Алеша, приехав от бабушки, тоже закричал во всю свою маленькую глотку: «Мать, есть хочу!», Тина поняла, что развернуть его мироощущение на сто восемьдесят градусов она будет не в силах.

– А что здесь такого? Нормальное обращение, – удивился муж, когда она пыталась поговорить с ним на эту тему. – Мои родители всю жизнь называют друг друга «мать», «отец» – и мы, дети, их тоже так зовем.

– Я не хочу, чтобы вы так звали меня, – сказала она. – Мы с Леной зовем родителей «мама» и «папа».

– То вы с Леной, – уточнил Василий. – Я так не привык. «Мать», «отец» звучит более солидно.

Вначале она хотела не отзываться, но это ни к чему не привело. К тому же жизнь была такая беспокойная и оставалось так мало времени для дома, что она решила не возбухать по пустякам. «В конце концов, какая разница, – устало думала Тина, – суть одна, у них так принято, значит, не искоренить. Надо было думать перед тем, как выходить замуж, а теперь уже поздно».

Иногда, возвращаясь из больницы домой и наблюдая, как молоденькие девчонки профессионально водят машины и ловко управляются с компьютерами и современной бытовой техникой, Тина чувствовала себя безнадежно отсталой. Еще и поэтому она боялась оторваться от мужа.

Василий перестал ей нравиться внешне. Из высокого спортивного молодого человека, лучше всех игравшего в волейбол на любом пляже, он почему-то превратился в огромного толстого дядьку, много пившего, много курившего, сыпавшего двусмысленными анекдотами и жутко храпевшего по ночам. Иногда она вообще не могла понять, зачем и кому теперь надо, чтобы этот чужой, обрюзгший человек считался ее мужем. Неужели только затем, чтобы ей было кому готовить еду, подавать чистое белье и взамен брать у него деньги на жизнь? Без душевной близости трудно делиться мелочами. Так, она никогда не знала, где и с кем он в настоящий момент находится. Муж ничего не рассказывал, только говорил с усмешкой, что умеет вести дела. Вначале это обижало, потом она научилась обходиться без него. Вот так почти всю жизнь Тина и провела в больнице: день-ночь, день-ночь. Она знала двух богов: больница – Алеша, больница – Алеша. Зато стала хорошим специалистом. Кому только теперь это надо…

Ну вот! Оказывается, она так охала и вздыхала, так суетилась и дергалась, что умудрилась толкнуть стоявшего впереди гражданина.

– Ну извините! Что вы смотрите на меня, как солдат на вошь?!

Он удивился. Правильно: настоящая хамка. Голос визгливый, выражение лица, наверное, идиотское. Гражданин даже журнал сложил.

– Неужели непонятно, что я тороплюсь? Я же не нарочно вас толкнула! Читаете журнал, ну и читайте!

О господи, там и читать-то нечего! Одни голые тетки. А он их рассматривает. То так страницу перевернет, то другим боком! Со всех сторон хочет полюбоваться!

Покупатель обрел наконец дар речи:

– Если хотите, я вас пропущу вперед.

– Буду вам чрезвычайно признательна! Вы, видимо, никуда не торопитесь… Даже наоборот, у вас будет больше времени, чтобы разглядеть этих красоток во всех деталях!

Она терпеть не могла, когда ее муж приносил и смотрел порно.

– Если вам интересно, я рассматриваю не как любитель, а как профессионал!

– Вы сутенер, что ли? – удивилась Валентина Николаевна.

– Говорите же! – заорала вдруг ей толстая продавщица.

Тина проворно встала впереди незнакомца.

– Банку кофе и двести граммов сыру.

– Какого кофе, какого сыра? – Продавщица выпучила на нее глаза. – Сами говорят, что торопятся, а потом сказать толком, что им надо, не могут!

– Сыру любого острого, а кофе хорошего, какой есть!

– Сто пятьдесят два рубля! – механическим голосом прокричала толстуха и выкинула вместе со свертками чек.

– Слава богу, успела! – не сдержавшись, вслух выдохнула Тина и, даже не поблагодарив незнакомца, схватила два пакета и помчалась коротким путем, через дыру в больничном заборе. Человек с журналом с интересом глянул ей вслед через стеклянные стены магазина.

– Шалава какая-то! – недовольно поджав губы, проскрипела продавщица. – Волосы растрепаны, плащ наперекосяк! Примчалась как бешеная! «Банку кофе и кусок сыру!» – довольно похоже передразнила она Тину. – Часто здесь появляется и всегда говорит так, что ничего не поймешь!

– Просто опаздывает, наверное, – предположил незнакомец.

В голосе его не прозвучало ни интереса, ни осуждения. Он был на редкость спокоен, продавщица даже поглядела на него с интересом. А покупатель, свернув окончательно свою газету, зажал под мышкой купленную бутылку самого лучшего коньяка, какой был в магазине, и проследовал в больницу через ту же дыру в заборе, что и Валентина Николаевна.

Тина же, ворвавшись вихрем в раздевалку для персонала, мимоходом пролетела мимо зеркала и не узнала себя в нем. Уже потом, в лифте, каким-то посторонним чувством она осознала, что растрепанная светловолосая тетка в сползшем с головы платке, с веснушчатым бледным лицом и зелеными, ненакрашенными глазами – это и есть она, заведующая отделением анестезиологии и реанимации Валентина Николаевна Толмачёва. Женщина, слывущая в больнице решительной, но не рисковой, имеющей обо всем собственное мнение, но предпочитающей красноречиво молчать и заниматься своим делом. Да, это была она, Тина Толмачёва, когда-то почетная институтская стипендиатка. А до этого – лучшее, подающее надежды сопрано музыкально-педагогического училища (но об этом Валентина Николаевна вспоминать и распространяться не любила).

– Господи, что это я так по-дурацки сегодня выгляжу!

Она торопливо стянула с головы платок и побежала от лифта по коридору своего отделения, чтобы не попасться в таком виде на глаза кому-нибудь, а главным образом – доктору Барашкову. И это ей удалось. Незаметно проскочив мимо ординаторской, Тина скрылась за дверью своего кабинета, и только одни глаза – очень черные, жгучие, под разлетающимися крыльями красивых бровей – пристально поглядели ей вслед из-за приоткрытой двери сестринской комнаты. Марина уже сменилась с дежурства, но Валентина Николаевна не заметила ее взгляда.

Она пулей влетела в свой кабинет, захлопнула дверь и на секунду спиной прислонилась к ней, чтобы перевести дух. В следующее мгновение резкими движениями сбросила туфли, швырнула в кресло принесенные свертки, влезла в высокие «шпильки», стоявшие наготове у письменного стола, вонзила расческу в волосы, прошлась по губам помадой, а по ресницам тушью, надела крахмальный халат, надушилась. На все эти приготовления у нее ушло две с половиной минуты – и без пятнадцати девять слегка еще запыхавшаяся, но уже спокойная и собранная Валентина Николаевна Толмачёва вошла в ординаторскую.

Случайно встреченный ею в магазине человек с бутылкой коньяка под мышкой в эту самую минуту обнимал главного врача больницы в его кабинете и крепко, на правах старого знакомого, пожимал ему руку.

3

За окнами посветлело. Из окна женской реанимационной палаты стоящий человек мог увидеть скучные серые многоэтажные дома, выросшие недавно прямо за забором больницы. Лежащему виден был только кусок такого же скучного серого неба, но за небом этим утром некому было наблюдать. Девочка Ника спала медикаментозным сном, медсестра, заступившая на дежурство вместо Марины, принимала лекарства и не имела обыкновения любоваться небесами, а Валерий Павлович Чистяков, доктор, сменивший Барашкова, не имел времени обращать внимание на небо.

Это был грузный пожилой человек с большим жизненным и врачебным опытом, обремененный огромной семьей: не очень здоровая супруга, две дочери, их мужья и внуки. У Чистякова были дача, на которой срочно нужно было вскапывать огород, и обычная трехкомнатная квартира, давно нуждавшаяся в ремонте. Поскольку все эти обстоятельства уже не позволяли ему чувствовать себя рассеянным романтиком, каким он ощущал себя в молодости, небеса он воспринимал в сугубо утилитарном смысле: интересовался осадками, чтобы не забыть зонт.

К тому же Валерий Павлович стал с годами порядочным брюзгой. Вот и сейчас, наблюдая за девочкой Никой, а также не выпуская из памяти и трех пациентов, лежащих в соседней палате, он что-то недовольно бурчал под нос. Но все уже давно привыкли к его глухо рокочущему бурчанию и не особенно обращали на него внимание. Зато когда Валерий Павлович бывал чем-нибудь недоволен, он поднимал тревогу громовыми раскатами своего сочного голоса, в сравнении с которым мягкий баритон Барашкова казался маленьким ручьем, бегущим к мощной горной реке, шумящей водопадами и порогами. Если же Валерий Павлович совсем расходился (а нередко случалось и такое), приходилось звать на помощь Валентину Николаевну. Она мягко обнимала Чистякова за круглую толстую талию и мягкий живот, напоминала, как много он сделал для отделения и лично для нее, говорила, как она ему благодарна за его опыт, за науку. И Валерий Павлович таял, потихоньку успокаивался и замолкал и потом долго сидел в Тинином кабинете. Они разговаривали о жизни и пили кофе, несмотря на то, что ему было нельзя пить кофе из-за повышенного давления.

Из окна мужской палаты виднелся тополь. Приятнее всего за ним было наблюдать весной, когда под лучами солнышка он распускал свои пахучие маслянистые почки. Летом из-за тополиного пуха невозможно было раскрыть окно – и все кляли на чем свет стоит неповинное дерево. К августу листья тополя желтели и покрывались бурыми пятнами. Сейчас, в начале октября, длинные ветки были уже по-зимнему голы и бледно-серы, а внизу под окнами земля была покрыта влажным золотистым ковром.

Из окна мужской палаты землю под ногами прохожих никто, естественно, не разглядывал, а вот из окна соседней ординаторской, где часто торчали те, кто курил, несмотря на строжайший запрет больничного начальства, кое-кто любил выглянуть вниз. Чаще других в ординаторской курили молодые, Татьяна и Ашот, причем окурки они гасили в горшке единственного на подоконнике чахлого растения с экзотическим названием «обезьянье дерево». Маленькая Мышка и Валерий Павлович не курили вовсе, а Аркадий Петрович, до того куривший мало и нерегулярно, после запрета начальства вдруг засмолил вовсю в знак протеста. Валентина Николаевна потихоньку тоже курила у себя в кабинете, но после этого обязательно пила кофе и жевала жвачку. Правда, Тина курила редко, только если в отделении случались какие-то неприятности. Из комнаты же медицинских сестер часто валили смачные клубы дыма. Бороться с этим, как хорошо понимала Тина, было абсолютно бесполезно, и потому просила лишь об одном: не попадаться на глаза высокому начальству. Но начальство редко заходило к ней в отделение. Да и что ему было делать там, где лежат самые тяжелые и неблагодарные больные? Работа, казалось, была организована сама собой, специалисты хорошие – и жизнь в отделении текла замкнуто и размеренно.

Из окон же высокого начальства, расположенных в центре больничного здания на втором этаже, не было видно ни высокого тополя, ни серых домов. Прямо под окном кабинета главного врача расстилалась бетонированная дорожка к входу в больницу. Летом по обе ее стороны разбивали круглые клумбы с бархотками и петуниями, а зимой еще лет десять назад ставили с одной стороны большую елку, а с другой – огромного снеговика, вылепленного персоналом к Новому году. Теперь настроения лепить снеговиков ни у кого не было, и зимой клумбы заносило снегом, а к больничному подъезду вела плохо расчищенная дорожка. Машины «Скорой помощи» подъезжали с торца прямо к приемному отделению, а врачи и медсестры, спотыкаясь и падая, поддерживали друг друга, утаптывая снег. Дворник же выходил расчищать дорожку и стоянку для машин лишь к двенадцати часам, когда весь персонал уже приходил на работу. Стоянка для служебных автомашин располагалась чуть дальше. В середине нее рядышком стояли больничная «газель» с красным крестом и подержанный «БМВ» главного врача. Туда же, вместе с другими машинами сотрудников, ставил свою беленькую «четверку»-пикап доктор Барашков, а кудрявый Ашот – «Ауди-80», подаренную братом. Валерий Павлович же солидно ездил на старой «Волге», которую приобрел еще на внешторговские чеки после четырех лет работы в Африке. Сейчас, в октябре, все эти и другие машины сиротливо мокли под мелким дождем, а последние бархотки на клумбе наполнялись осенней влагой и мечтали о теплых днях несостоявшегося бабьего лета.