Юность императора

Глава II

Утром мальчик отправился на берег моря, где в небольшом гроте хранил свои сокровища: эполеты, солдатские пуговицы, шомпола, сломанные сабли и найденное в горах ружье.

Целый час он очищал длинное узкое лезвие подаренного ему одним из завсегдатаев таверны старинного кинжала от ржавчины, а затем долго любовался на славу сработанным клинком.

А что если, мелькнула шальная мысль, явиться с этим кинжалом на сегодняшнюю битву с мальчишками с соседней улицы. Но слишком славная история была у этого кинжала, да и не мог он унизиться до того, чтобы выйти с ним против безоружных ребят.

Впрочем, он и без кинжала расправился с ними на удивление легко, и устроенное им избиение младенцев удалось прекратить только с помощью проходивших мимо рыбаков.

Вечером к Летиции явилась целая делегация разъяренных жестокой расправой над их детьми родителей. Как только они ушли, мать взялась за ремень. Однако ударить сына ей так не пришлось: победа досталась дорогой ценой, и все его худенькое тело было покрыто кровоточащими ссадинами.

– Ну вот, – покачала головой Летиция, отбрасывая ремень в угол, – тебя и ударить-то некуда! Ладно, давай лечиться! – вздохнула она и принялась промывать многочисленные ссадины и смазывать их настоенной на травах мазью.

Летиция не жаловала тихонь, но необузданный характер сына пугал ее. До двух лет это был спокойный и тихий ребенок, за которым ухаживали мать, бабка и кормилица Камилла Илари. Но уже очень скоро он начал проявлять свой необузданный темперамент.

Он был самым непослушным из всех детей Летиции. Упрямый и настойчивый, он всегда делал, что ему хотелось. Нередко в семье Бонапартов происходили из-за него ссоры, особенно между Саверией, бабкой с отцовской стороны, и кормилицей. «Служите лучше свои мессы, только оставьте в покое моего Наполеона», – говорила с досадой Камилла, и на этом споры заканчивались.

Однако строгая Летиция сумела вселить в сына уважение к себе, что было собенно важно, так как отец был чересчур снисходителен к детям. Каким упрямым не был в детстве Наполеон, авторитет матери он признавал.

«Матери и ее строгим правилам, – говорил он позже, – я обязан всем своим счастьем и всем тем, что я сделал хорошего. Я утверждаю даже, что все будущее ребенка зависит от матери».

Несмотря на всю строгость матери, не скупившейся на розги, Наполеон отыскивал пути и средства по временам ускользать от ее бдительного ока. Он бегал с другими городскими детьми по крепостному валу, лазил по скалам и играл в солдаты.

Он всегда был предводителем победившей стороны, слова «поражение» для него не существовало. Домой он возвращался с разгоряченными щеками, горящими глазами, в промокшем насквозь и часто разорванном костюме, зная прекрасно, что его ожидает. Упрямый и настойчивый, он не считался ни с кем. Все запретное прельщало его, и он тянулся к нему даже под угрозой самого жестокого наказания.

В надежде хоть как-то смягчить неукротимый нрав сына Летиция отдала его в школу для девочек, но из этого благого начинания ничего не вышло. Наполеоне часто вспоминал об этом счастливом времени среди маленьких девочек, которые послушно исполняли все то, чего требовал от них необузданный мальчик.

Его живость и то, что он был единственным мальчиком в школе, сделали его любимцем благочестивых сестер. Они баловали его сладостями и ласками.

Их питомец быстро понял это и сумел использовать свое положение. Мало того, что он стал любимчиком благочестивых сестер, которые руководили школой, так он еще и влюбился.

Доведенные до отчаяния его страстью родители девочки потребовали принять меры, и Летиция, не надеясь пронять сына побоями и уговорами, забрала его из пансионата.

Однако тот быстро нашел себе новое развлечение и с великим знанием дела принялся терроризировать старшего брата. Впрочем, от него доставалось не только Жозефу, он лез в драку по любому поводу, и очень скоро сверстники стали избегать его.

– Скажи мне, Наубли, – спросила Летиция, макая очередной тампон в мазь, – почему ты не можешь играть так, как другие дети? Без драк, ссадин и скандалов? Посмотри на Жозефа. Никто о нем не сказал ни одного плохого слова. Всегда спокойный и опрятный, он играет совсем в другие игры. Неужели ты так не можешь?

– Не могу и не хочу! – покачал головой мальчик.

– Но почему? – в отчаянии воскликнула Летиция.

– Потому что хочу стать солдатом! – последовал быстрый ответ.

– Хочешь стать солдатом? – на всякий случай переспросила Летиция, хотя и ожидала услышать нечто подобное.

– Да, мама!

– И с кем же ты собираешься воевать?

– С французами! – последовал быстрый ответ. – Я должен освободить от них Корсику!

– Освободить Корсику? – уставилась на сына в великом изумлении Летиция.

– Да! – кивнул тот. – То, что не удалось вам, сделаем мы!

Летиция промолчала. Да и что говорить? Все было ясно и без слов. Впрочем, иного и быть не могло.

С младых ногтей ее сын слушал рассказы рыбаков и пастухов, с которыми сталкивался на своих прогулках за городом.

Все они были истинными корсиканцами, свободными, независимыми и гордыми. О французском владычестве они и слышать не хотели. Их героем, их богом был Паоли. Только одному Паоли хотели они повиноваться, и мальчик с первых дней общения с ними слышал неистовые проклятия на головы французов.

Внесли свою лепту в дело «патриотического» воспитания Наполеоне и Николо Паравичини с женой, рассказывавшие племяннику трогательные истории о героях-патриотах, которые ради свободы шли на смерть как на праздник. Эти в высшей степени романтические рассказы падали на хорошо удобренную почву, и в результате они получили то, что получили.

Накладывали свой отпечаток и повествования о вендетте, уносившей из жизни целые семейства. И мальчик не мог не видеть той жажды кровавой мести, которая блистала в глазах рассказчиков. Все эти рассказы могли вести только к тому, что Наполеоне начинал относиться к запретам (вендетта была официально запрещена) как к чему-то такому, что можно было обойти.

В детской маленьких Буонапарте было всегда очень оживленно. Мать, желая предоставить им больше свободы движения, отдала им большую комнату. Но играли они в разные игры. И если Жозеф и Люсьен рисовали на стенах человечков, шумели и прыгали, то Наполеоне выказывал особую любовь ко всему, что было связанно с армией и войной.

Опоясавшись деревянной саблей, с бумажным шлемом на голове, он начинал бить в барабан, а когда сестрыупрашивали его прекратить шум, он начинал гонять их по дому. При этом он не скупился на удары и шлепки.

Особенно доставалось мягкому по характеру Жозефу, и не случайно возмутителя спокойствия стали называть дома «Смутьяном».

«Я был упрямым мальчиком, – часто повторял император. – Мне ничто не импонировало, ничто не вселяло уважения. Я был сварлив и драчлив, не боялся никого. Одного я бил, другого царапал и все боялись меня. Особенно же страдал от меня мой брат Жозеф. Я колотил и кусал его. И его же потом за это ругали, потому что, пока он оправлялся от страха, я шел уже пожаловаться на него матери. Моя хитрость была очень кстати: мать не терпела драк!»

Когда он немного подрос, его вместе с Жозефом отдали в иезуитскую школу. Любовь мальчика к цифрам снискала ему прозвище «маленького математика». Он мог целыми часами решать математические задачи.

В восемь его любовь к арифметике дошла до того, что мать велела специально для него выстроить на террасе своего дома маленькую будку, в которой он мог решать свои задачи.

Наполеон просиживал в ней целые часы и выходил лишь вечером, рассеянный, небрежно одетый, с растрепанными волосами и спустившимися чулками. Потом он отправлялся гулять под руку со своей маленькой подругой из женской школы. Сверстники смеялись над ним и кричали: «Вот идет влюбленный в Джикоминетту Наполеоне со спущенными чулками!»

Мальчик бросался на насмешников с палкой или камнем. При этом его совершенно не смущало, сколько было врагов, и он бесстрашно лез в драку. Его властная натура не знала опасностей.

Почему стать солдатом и освобождать Корсику собирался именно Наполеоне, а не его старший брат Жозеф? Он тоже слушал рассказы о мужестве и стойкости корсиканцев, но рос тихим и спокойным ребенком.

На этот вопрос у Летиции не было ответа. На него ответит сам император, и мы еще услышим от него это весьма непростое для него объяснение.

Конечно, как истинной корсиканке, Летиции следовало гордиться сыном, но ей этого уже не хотелось. Слишком уж незавидна была участь корсиканского патриота.

– И все же, – примирительно сказала она, в глубине души довольная сыном, – я попрошу тебя обходиться в своей подготовке к будущей службе без таких кровопролитных сражений… Договорились?

– А вот этого я тебе обещать не могу… – покачал головой Наполеоне.

– Тогда, – потеряла терпение Летиция, – пообещаю тебе я! Ремень и розги! Ты понял меня?

– Да… – спокойно ответил сын, который давно уже привык к подобному окончанию бесед с матерью.

За ужином Летиция передала разговор с сыном Карло.

– Вот и сбылись твои мечты! – усмехнулся тот. – Можешь радоваться!

– Да хватит тебе, Карло! – с отчаянием в голосе воскликнула Летииция. – Не время иронизировать! Надо что-то делать, пока он кого-нибудь не искалечил!

– А сделать можно только одно, – пожал плечами Карло, – помочь ему стать солдатом! Все остальное, как ты сама понимаешь, бессмысленно…

Летиция вздохнула: что-что, а это она понимала.

– Вся беда в том, – продолжал Карло, – что для получения вакансии на королевскую стипендию во французское военное училище требуется разрешение военного министра!

– В таком случае, – взглянула на мужа Летиция, – придется просить Марбёфа! Ничего другого нам не остается…

Карло кивнул. Де Марбёф симпатизировал ему, и не только потому, что бывший секретарь Паоли в 1773 году выступил в защиту графа, которого политические противники обвинили в неблаговидных поступках, и командированный корсиканским дворянством в Версаль Карло выступил перед самим Людовиком XYI. Граф боготворил Летицию и ради ее благополучия был готов на все…

Де Марбёф с величайшей охотой откликнулся на просьбу своих друзей и обещал Карло получить вакансии для Наполеоне и Жозефа, которого он обещал устроить в духовный колледж. СамомуКарло надлежало получить свидетельства о «недостаточных средствах» и знатном происхождении.

Он обратился к известным корсиканским аристократам, и те в письменной форме подтвердили, что «сеньер Карло ди Буонапарте не обладает необходимыми средствами для воспитания детей».

А вот со свидетельством о благородном происхождении Карло пришлось помучиться, поскольку от него потребовали предъявить комиссии… герб его рода. И когда после долгих блужданий по инстанциям он представил его королевскому комиссару, де Марбёф отправил документы с рекомендательным письмом в Париж и посоветовал Карло и Летиции запастись терпением.

Пока бумаги блуждали по канцеляриям и кабинетам, маленький террорист продолжал свои выходки, и очередной его жертвой стал директор школы аббат Рекко. На одном из уроков чистописания аббат в какой уже раз с неудовольствием заметил, что Наполеоне не слушает его и рисует в тетради.

– Опять лошади и опять солдаты! – покачал он головой, незаметно подойдя к увлеченному своим занятием мальчику.

Мягкий и деликатный, он попытался придать своему голосу строгое выражение, но на Наполеоне показная строгость учителя не произвела ни малейшего впечатления, и он с обычным для него вызовом ответил:

– Да, опять лошади и опять солдаты!

– Ну что же, – внимательно разглядывая рисунок, одобрительно покачал головой Рекко, – на этот раз лучше… А свой хлеб ты опять отдал солдатам?

– Да!

– Значит, сегодня мать снова накажет тебя, – с мягким укором покачал головой Рекко.

– Что делать, – пожал плечами мальчик, который каждое утро менял у солдат свою белую булку на серую лепешку, – мне надо привыкать к солдатскому хлебу!

Аббат покачал головой. Подумать только! Всего девять лет и такая несокрушимая твердость духа. Вот только шла она не всегда на пользу. И в то же время ему не в чем было упрекнуть Наполеоне. Он прекрасно учился и легко разбирался с самыми сложными математическими задачами, над которыми другие ребята бились часами. Любил он и древнюю историю и мог целыми часами слушать о древней Греции, Риме, Спартаке, Ганнибале и Цезаре…

– Конечно, – мягко продолжал Рекко, который давно уже не подходил к Наполеоне с общими мерками, – хорошо, когда у человека есть в жизни цель… Плохо другое! Ты слишком часто огорчаешь своих родителей!

Вот тут-то с полнейшим равнодушием внимавший аббату Наполеоне и выдал то, отчего в классе установилась неловкая тишина.

– Мой отец, – холодно произнес он, – тоже сильно огорчил меня тем, что предал дело Паоли и служит нашим завоевателям! На его месте, – добил он бедного аббата, – я бы погиб в бою, но не сдался!

Добрый священник был потрясен этим откровением, но куда больше его поразило не столько само признание, сколько тот мрачный огонь, который горел в устремленных на него глазах мальчика.

Отвечать он не стал. Слишком щекотлива была тема для ее обсуждения с детьми. Свободолюбивые и гордые корсиканцы ненавидели как завоевателей, так и тех своих соотечествеников, которые служили французам.

Наполеоне приходилсь в этом отношении хуже других. Он был сыном не только бывшего секретаря почитаемого всеми Паоли, но и автором знаменитой на всю Корсику присяги, в которой призывал патриотов умереть, но не сдаваться. Правда, сам он почему-то не умер и сдалася.

В глубине души Рекко и сам недолюбливал завоевателей, но в силу своего мягкого характера никогда не высказывал крамольных мыслей. Беседовать же на подобные темы в школе он считал занятием даже не столько опасным, сколько не этичным. Потому и решил отвлечь детей от слишком печальной для корсиканцев темы, предложив поиграть в войну.

Ребята, которым надоело чистописание, с великой радостью откликнулись на его призыв. Как всегда, Рекко разделил детей на «римлян» и «карфагенян», их командирами он назначил братьев Буонапарте.

– И какая у нас будет битва? – спросил Наполеоне.

– Выбирайте сами! – ответил аббат.

– При Каннах! – закричали «карфагеняне».

– При Зама! – запростетсовали «римляне».

Рекко улыбнулся. Все правильно, Канны – это слава Ганнибала и позор римлян, и, наоборот, Зама – сокрушительное поражение Карфагена, навсегда потерявшего возможность противостоять Риму.

– Хорошо, – сказал он, – пусть будет Зама!

Но не тут-то было! Наполеоне наотрез отказался командовать потерпевшей много веков тому назад поражение армией, и напрасно аббат убеждал маленького упрямца, что выступать в роли Ганнибала даже при Зама не позорно и что, как полководец, он был на голову выше многих римских военначальников.

– Ладно, – безнадежно махнул рукой аббат, – давайте бросим жребий! Согласен?

– Бросайте, – пожал плечами Наполеоне, – но своего мнения я не изменю!

Теперь не только учитель, но и рвавшиеся в бой «карфагеняне» принялись уговаривать своего командира как можно скорее начать игру. Попытался образумить брата и сам предводитель «римлян», за что тут же и получил болезненную оплеуху. Расправившись с братом, мальчик торжествующе взглянул на директора.

– Так кто же из нас больше достоин звания победителя?

Понимая, что ни к чему хорошему дальнейшее выяснение отношений не приведет, Рекко недовольно сказал:

– Ладно! Пусть будут Канны!

По условиям игры победа доставалась тому, кто сумеет захватить знамя противника и сберечь свое собственное. Поставив знаменосца впереди своего войска, Наполеоне двинул его на противника. Жозеф приказал подпустить «римлян» как можно ближе и, отрезав знаменосца от основных сил, отнять у него знамя.

Но не все оказалось так просто, и как только «карфагеняне» бросились на знаменосца, ряды «римлян» расступились, и тот побежал назад.

Разгоряченные схваткой ребята кинулись за ним, и когда большинство «солдат» вбежало в образованный специально для них коридор, «римляне» сомкнулись и отрезали противника от его штаба.

Тем временем посланные Наполеоне в лагерь противника лазутчики без особого труда оттеснили немногочисленную охрану и завладели знаменем «карфагенян». Победа была полной, и «римляне» в один голос славили своего предводителя.

– Если мы бы начали все сначала, – заявил тот, – я победил бы еще быстрее!

Заметив удивленный взгляд далекого от воинских забав аббата, он быстро изложил ему еще более остроумный план захвата чужого знамени.

Рекко задумчиво покачал головой. Да, видимо, все-таки не зря отдавал этот мальчик свой хлеб солдатам… А ведь ничего особенного на первый взгляд! Обыкновенный и не очень заметный ребенок. Но если заменить маленький рост несгибаемой волей, а слабость сложения – необыкновенной мощью и быстротой мышления, то мальчик представал совсем в ином свете.

К счастью для Рекко, помимо других талантов, у Наполеоне была превосходная память, и он всегда помнил добро. Став властелином Европы, он не забудет о старом священнике и пришлет ему двадцать тысяч франков.

– Ладно, ребята, – улыбнулся Рекко, – на сегодня все! А теперь отправляйтесь по домам и готовьтесь к завтрашним занятиям!

В тот день маленький патриот решил поразить не только аббата, но и всю свою семью и, облачившись в подаренную ему форму французского офицера, целый час ходил по саду под проливным дождем.

Напрасно испуганая Летиция умоляла его прекратить это самоистязание: Наполеоне не слушал мать. Когда он вернулся в дом, и мать спросила его, для чего он подвергает себя таким мучениям, он только пожал плечами.

– Мне надо привыкать ко всему…

Летиция вздохнула. В бесконечной борьбе с сыном у нее не осталось даже желания наказывать его. Да и какой смысл наказывать человека, который презирал побои?

Она еще что-то говорила, но Наполеоне было не до нее. На чисто вымытомнебе ярко сияло солнце, из сада тянуло сыростью, пахло цветами и посвежевшей листвой. Дома сидеть не хотелось, и он решительно направился к двери.

– Ты куда? – недовольно спросила мать.

– Пройдусь!

Летиция обреченно махнула рукой.

– Иди…

Глава III

Утром мальчик отправился на свою любимую скалу. Море сильно штормило, и далеко внизу огромные волны с силой бились о камни.

В высоком чистом небе парил морской орел, и Наполеоне залюбовался могучей птицей. На какое-то мгновение ему даже показалось, что он встретился с орлом глазами и птица, не выдержав его пристального взгляда, взмахнула мощными крыльями и полетела в горы.

Интересно, подумал он, как бы повел себя этот орел, если кто-нибудь попытался бы отнять у него свободу? Безропотно променял бы это огромное синее небо на уготованную ему железную клетку или сражался бы до последней капли крови? Наверное, все-таки сражался бы…

Почему же тогда так легко смиряются с потерей свободы люди? Разве они не рождаются такими же свободными, как эта гордая и могучая птица? А если это так, то кто же дал право другим людям отнимать у них эту дарованную самой природой свободу? Это был вопрос вопросов, и сколько не бился над ним юный патриот, ответа на него он так и не нашел.

Вдоволь налюбовавшись бушующим морем, мальчик решил исполнить свою давнишнюю мечту и подняться по узкой расщелине, которая начиналась рядом с площадкой, как можно выше в горы.

Это рискованное восхождение чуть было не стоило ему жизни. Росшее на камнях небольшое деревцо сломалось, и Наполеоне повис над пропастью. На его счастье, кустарник выдержал, и мальчик упрямо продолжал карабкаться по скалам.

Уже очень скоро одежда на нем висела клочьями, а тело было покрыто ссадинами и царапинами, но он с таким упорством продолжал свое восхождение, словно от него и на самом деле зависел успех сражения.

Целый час играл он со смертью, пока не оказался на небольшой ровной площадке. Обогнув поросший рыжим мхом огромный камень, Наполеоне увидел мельницу.

Около нее, с наслаждением плеская воду на поросшую черным волосом грудь и бронзовое от загара тело, умывался рослый мужчина лет пятидесяти. Заметив одетого в окровавленные во многих местах лохмотья мальчика, он удивленно и в то же время встревоженно воскликнул низким голосом.

– Что с тобой? Заблудился?

– Нет, – покачал головой Наполеоне.

– А как ты сюда попал?

– Хотел подняться как можно выше в горы!

– Подняться в горы? – удивился мельник. – Но зачем?

– Проверить свои силы! – без малейшего смущения ответил мальчик.

– Для чего? – улыбнулся мельник. – Поспорил с кем-нибудь?

– Нет, – покачал головой гость, – я хочу стать солдатом…

– Хочешь стать солдатом? – удивленно воскликнул мельник.

– Да, стать солдатом и освободить Корсику! – ответил мальчик, пытливо вглядываясь в лицо мельника: засмеется тот или нет.

Мельник не засмеялся, и на его загорелом до черноты лице появилось какое-то несвойственное ему выражение. Он перевел взгляд своих погрустневших глаз на костер, и на какое-то мгновенье ему показалось, что он увидел в его пламени лица погибших товарищей.

– И как? Проверил?

– Не совсем! – покачал головой тот.

– Ладно, – улыбнулся мельник, – проверишь в другой раз, а сейчас будем ужинать! Проголодался, наверное?

Мальчик кивнул. После тяжелейшего подъема, на который отважился бы далеко не каждый взрослый, ему очень хотелось есть.

– Как тебя зовут? – спросил мельник, усаживаясь за грубый стол.

– Наполеоне Буонапарте! – назвал мальчик свое не совсем приятное для корсиканского слуха имя.

По лицу мельника пробежала тень.

– Сын Карло?

– Мне, – произнес мальчик, – стыдно за отца!

– Да, – понимающе покачал головой мельник, – бывший секретарь Паоли, который громче всех кричал «свобода или смерть» и первым побежал на службу к французам. Нет, не зря я никогда не верил тем, кто надрывается больше всех… Но к тебе это не относится, – поспешил добавить мельник, заметив, как помрачнело лицо мальчика. – Ты за него не ответчик! Главное, – улыбнулся он, – что из тебя растет настоящий корсиканец! Можешь называть меня папашей Луиджи! А теперь садись и ешь!

Маленькому гостю не надо было повторять подобное предложение, и он с удовольствием принялся за нежную поджаристую куропатку, запивая ее превосходным вином. Не отставал от него и мельник, который никогда не страдал отсутствием аппетита и особенно налегал на вино.

Насытившись, он взял из костра уголек и, раскурив трубку, выпустил такое огромное облако синего душистого дыма, что на какое-то мгновенье скрылся из вида.

– А где вы получили этот шрам? – спросил мальчик, даже не сомневаясь в том, что услышит сейчас какую-нибудь трагическую историю.

Сам того не ведая, он задел самое больное место, и на лице мельника появилось выражение глубкой печали.

– Лет пятнадцать назад, – глубоко затянувшись, начал тот, – пьяный генуэзец оскорбил невесту моего сына. В потасовке Геро ранил своего обидичка и убил одного из его товарищей. В тот же день его расстреляли…

Мельник вздохнул. Нет, никогда ему не забыть то ранне утро, когда его Геро вывели к свежевырытой могиле и генуэзский офицер взмахнул саблей. Он мотнул головой, словно стараясь отогнать от себя печальное видение и, жадно затянувшись, продолжал:

– Конечно, я расчитался с тем генуэзцем… Но убил я его в честном бою, на память о котором он и оставил мне вот этот самый шрам… – слегка коснулся он своими разбитыми работой пальцами правой щеки.

Печальные воспоминная нахлынули на мельника, он несколько раз глубоко зхатянулся и долго молчал, неподвижно глядя на пляшущее пламя костра.

– Несколько лет, – наконец продолжал он слегка дрогнувшим голосом, – я жил в горах и только ночью выходил на охоту! И каждая такая охота стоила жизни одному или нескольким захватчикам, и ты не можешь даже представить себе, малыш, с каким нетерпением я ждал той минуты, когда смогу сойтись с нашими врагами в открытом бою и как я был счастлив, когда этот священный для меня час наступил!

– Да, – воскликнул мельник, и в его потемневших глазах Наполеоне увидел такой восторг, словно ему удалось уничтожить всех прибывших на Корсику захватчиков, – мы славно бились и узнали, что такое свобода! Да вот только, – снова погрустнел он, – ненадолго…

Мельник налил вина и выпил. Тронутый его рассказом Наполеоне положил свою тонкую ручонку на его круглое плечо и с некоторой торжественностью произнес:

– Не печальтесь, папаша Луиджи! Вы честно исполнили свой долг, и теперь дело за нами! И я клянусь вам, что мы сделаем Корсику свободной!

Растроганный мельник прижал к себе мальчика одной рукой, а другой нежно погладил его по спадавшим на плечи длинным волосам. Глаза его повлажнели. Вот также он мечтал ласкать своих внуков, ибо после Корсики папаша Луиджи больше всего на свете любил детей.