Никто не ангел. Рассказы и повести из Владивостока

– Не медаль на шее! Хату ей справили, пусть теперь сама крутится. Будет жить одна – быстрее замуж выйдет. Сдадим в эксплуатацию, туда и дорога! – Родительские обязанности к восемнадцати дочкиным годам мамаша сочла завершёнными.

Петров привык к Ирине, замуж официально она не просилась. Жили, да и жили, ни хорошо, ни плохо – как все. Годы шли, детей общих не появлялось. А Павел не очень-то и задумывался о них в свои тридцать с небольшим лет.

4

– Пашка! Иди сюда, тебя спрашивают! – в дверь мастерской заглянул Володя Калинин, бригадир из цеха.

– Кто там? У меня руки в краске, скажи, пусть заходят, – Петров стоял на коленях лицом к двери, перед ним на полу был расстелен длинный холст, на котором белыми трафаретными буквами художник выводил очередную «агитку» по технике безопасности.

К нему и раньше приходили гонцы от начальства – то с поручениями, то забрать какую-нибудь картину на подарок деловым партнёрам. Павел склонился над работой. Подумал: сами дойдут. Не баре, чтобы встречать их у порога.

– Здравствуйте! Вы – Павел? – окликнул его мягкий женский голос.

Петров поднял голову и, так и стоя на коленях, застыл, будто его заморозили. В правой руке он держал кисточку, краска с неё капала на полотно, заливая только что отцентрованные буквы. Он молчал, девушка ждала ответа. Пауза становилась слишком затянутой, но художник не замечал ни возникшей неловкости, ни испорченной работы – он вообще не мог сейчас ничего. Ни сказать, ни сделать.

Он впился взглядом в женский силуэт, он им питался, он хотел запомнить, запечатлеть в памяти эту нереальную игру радужных красок. Этот волшебный абрис, колышущийся в проёме двери, в потоке солнечного света, струящегося сверху из огромных окон-витрин и пронизывающего шёлковое белое платье насквозь. Как будто и не было его вовсе. Только анатомические подробности женского тела. От контура одежды исходили светящиеся лучи, размывая вполне конкретные линии кроя и делая их неочевидными. Тонкий стан просвечивал сквозь одежду, выдавая ошеломительные пропорции. По плечам у девушки струились чёрные волосы, но они не контрастировали с цветом одежды, а напротив, своей пышной волнистой структурой лишь усиливали воздушность образа. Алым пятном на бледном лице горели ярко очерченные красной помадой губы. Выдавая истину – что это не ангел с нимбом, а реальная молодая женщина. Нереальной красоты.

– Я за картиной пришла. Муж сказал, что у вас можно выбрать. Он директор. Директор завода, – девушка уточнила, от кого она, чтобы художник не сомневался, что всё законно. Хотя какой закон? Тут и без закона всё отдашь… Она говорила, а Павел всё так же стоял перед ней на коленях, подняв голову вверх. Безнадёжно залитый краской плакат разделял их как неприступная граница.

До художника медленно доходил смысл слов гостьи.

– У нас дом загородный, нужно для интерьера подобрать картины. Муж хочет гостиную сделать в морском стиле, везде штурвалы, якоря… Как на работе, так и дома, такой вкус, я не спорю с ним… У вас есть что-нибудь? Площадь зала большая, я бы выбрала несколько.

Солнце сместилось на полградуса в сторону запада, светящееся вокруг девушки волшебное облако пропало, и Петров встал, наконец, с колен.

– Да, конечно. Здравствуйте. Есть, я рисую, да. Проходите, – Павел отшвырнул ногой в угол заляпанное полотно, испорченное теперь, конечно, полностью, давая проход девушке к картинам.

– Сейчас, я помою руки, извините, пять минут.

В подсобке мастерской у него был свой санузел. Намылив руки, петров мимоходом глянул в зеркало, висевшее над раковиной. Щёки горели, уши, казалось, распухли, глаза блестели жёстким антрацитовым блеском. Сердце выстукивало морзянку с методичностью «SOS».

«Шандарахнуло не слабо, – подумал Павел. – Ну, иди, выполняй приказ директора».

Девушка стояла у картины, которая была написана Павлом два года назад в туманный июньский день. Из-за нечёткости изображения, размытости берегов и контуров пароходов она казалась незаконченной, слабой, несовершенной, поэтому её не брали другие визитёры, и Семибратов для продажи её тоже не оценил.

Но это было не так! Картина была полностью закончена. Петров написал бухту Золотой Рог именно такой, какой увидел её в день, когда впервые поднялся на сопку Крестовую в поисках живой натуры.

Позже Петров ещё не раз бывал здесь. В солнечный день с высоты холма открывался пронзительный вид на четыре стороны света, и везде – вода. Заливы, проливы и бухты, в отдалении обрамлённые грядой сопок. Петров узнал полуостров, очертания которого с детства на Чайке он видел каждый день. С южной стороны огромным массивом в воду погружён остров Русский. А в северном направлении узкий перешеек в районе железнодорожного вокзала соединял полуостровной район с материковой частью города, разраставшейся вширь и вглубь домами и проспектами. Выход в открытое море определялся небольшим островом с маяком, указывающим океанским судам путь в родной порт.

Петров любил забираться на эту верхотуру. К вершине вела узкая тропа с осыпающимися из-под обуви мелкими камнями, по склонам росли только трава да невысокий кустарник, за которые уцепиться на крутом подъёме было невозможно. Поэтому кое-где приходилось идти как лыжникам на подъёмах – «лесенкой». На финише можно было укрыться от ветра за большими валунами и устроить себе уютное местечко для пленэра. Горячий чай в термосе с железной кружкой, конфеты (Петров любил сладкое с детства), мольберт, краски, складной стульчик. Кроме ветра здесь – тишина, которая в шумном городе была слишком большой роскошью. И ещё на вершине сопки кто-то водрузил крест, вообразив это место Голгофой.

Но в начале лета над всем этим висело рыхлое водяное одеяло – не дождь, не туман, а влажная взвесь, морось, чилима – мелкая дождевая пыль, от которой краски на картине расплывались, и сделать подмалёвок с натуры было невозможно. Павел набросал карандашом этюды, из которых и родилась потом картина.

– Можно мне вот эту, – девушка показала на туманный Золотой Рог.

Павел пожал плечами. Он старался смотреть не на гостью, а на стену с висящими на ней работами:

– Конечно. Выбирайте любую. Она украсит ваш интерьер? Туман тут, не солнечно. Грустный, в общем-то, вид.

– А мне нравится. Очень тонкая работа. Очертания кораблей размыты, море серого цвета, не такое, как при ярком солнце, дома на берегах сливаются друг с другом, но всё узнаваемо. Слева – наша центральная улица, здесь – порт. Там, вдали – спальный район с многоэтажками, вы их сплошным массивом сделали. Я видела эту бухту с другой точки. Вон с той сопки, слева, над фуникулёром, видите? – Девушка показала рукой в левый угол картины.

– Я жила там, неподалёку. В ненастный день бухта выглядит именно так, как здесь нарисовано. Хотя, наверное, вы правы. Для гостиной это будет не лучший вариант. Муж любит всё яркое, красивое… – девушка оборвала фразу, сочтя, видимо, лишним только что сказанное. – Но я возьму её для себя, если не возражаете. А что вы ещё посоветуете?

– Обычно берут узнаваемое: порт, яхт-клуб, набережную, маяк… Не знаю… Мне трудно судить о вкусах других людей. Я пишу картины не ради соответствия географии, – и Петров тоже замолчал, не зная, поймёт ли девушка то, о чём он говорит.

– Вы пишете настроение, да? Вы чувствуете эти нюансы – место, запах, вкус, время? – Гостья отвернулась от картин и подняла глаза на художника, ища ответного взгляда.

Петров был немного выше девушки, и теперь была её очередь смотреть вверх. Павел повернулся к ней и оказался в беззащитной близости.

«Что в ней такого? Господи, почему я опять поплыл? Почему кровь бьёт в болевые точки, эти красные губы – так хочется впиться в них, сжать её всю, приклеить к себе, со мной такого никогда не было! Где магнит у неё, я бы за ней, а директор не дурак, старый ведь, зачем всё так? Неправильно. Может, за деньги? Какая она! Хочется потрогать, пальцами провести по шее, по груди… Мучение-то какое. Я бы взял её, здесь, прямо сейчас. Как? О чём ты, Паша? Ей не надо. Предложить нарисовать? Кто я по сравнению с ней? Да никто!» – Петров как будто сжал все свои кровеносные сосуды, чтобы стуком пульса не выдать своего волнения. Он стоял, съедая девушку глазами и не отвечая на вопрос. Он вообще забыл, о чём она его спросила.

Девушка почувствовала смятение молодого мужчины, как будто его биотоки шли через её тело и разжигали в ней жажду равного естества. Она не отвела взгляда, напротив, смотрела куда-то вглубь зрачков Павла, как будто там, за этими чёрными точками, ей открывалась некая истина, нужная ей, искомая ею. Воздух между ними сгустился, сделав их единой скульптурной группой из двух молодых людей, почувствовавших что-то своё, одинаковое – по мыслям, по коже, по возрасту, по темпераменту. Несколько секунд длилось это бесконтактное взаимное погружение, где оба молча вошли в согласие, доверились, договорились о главном, не говоря ни слова, не прикасаясь друг к другу…

Молчаливая пауза не могла длиться вечно.

– Давайте остальные картины для вас я выберу сам, – и художник решительно повернулся к стене.

Петров стал снимать морские пейзажи и относить их в угол для обертывания типографской бумагой, которая рулоном стояла в углу для подобных случаев. В этой суете он совсем забыл про валяющийся под ногами испорченный плакат и, заслонив себе обзор очередной рамой, споткнулся об него. Девушка инстинктивно подхватила его под локоть, пытаясь остановить падение. Художник справился с ситуацией сам, но руки прекрасной гостьи были так теплы, так близки, так беззащитно слабы в попытке его удержать, что ему хотелось бросить с размаху эту раму об пол, самому обхватить молодую женщину руками, слиться с ней в единое целое…

Но – нет.

Ничего это не случилось. Что тому виной или причиной? Незримая тень мужа-директора? Трусость или ступор перед невиданной красотой? Условности рабочей мастерской?

Знать бы в тот миг, что нужно было делать…

Павел помог донести укутанные работы до багажной двери огромного серебристого джипа «Land Cruiser». Шофёр уже открыл дверцу пассажирской двери, ожидая жену начальника.

Девушка ещё раз посмотрела Петрову в глаза:

– Спасибо вам за выбор. А «Туманную бухту» я повешу в своей комнате. До свидания.

Водитель захлопнул дверь машины и увёз вожделение Петрова в другую реальность…

Павел ходил по мастерской кругами как полярник, вышедший на замеры погодных условий, но потерявший из виду набитые камнями бочки из-под солярки. В них воткнуты столбики с натянутой верёвкой, ухватившись за которую, можно вернуться в точку отсчёта. Где-то совсем рядом вход в тёплое помещение, видно окна, светящиеся сквозь пургу. Но метель, но ветер – где же эта спасительная нить, которая приведёт его к заветной двери?

Художник остановился в том месте, где полчаса назад стоял на коленях перед женщиной, от которой у него свело спазмами не только физиологию, но и душу. Ему тридцать пять лет, почти десять из них – с Ириной. По привычке, по образцу родительской семьи. Без любви, без страсти. Тихо-мирно, обывательски скучно. Обыденно и предсказуемо.

А тут такое… Какое?..

Память воссоздала в проёме двери только что ушедший силуэт. Петров придвинул мольберт и стал набрасывать штрихи к будущему портрету.

Картина долго ему не давалась. Он всё пытался ухватить тот невесомый ореол, что окружал девичью фигуру, дать воздуха, ещё больше воздуха! Кидал белила на полотно, растушёвывал с голубым, с жёлтым – с лучами солнца, бликом неба, но не шло! Добавлял теплинки, остужал фрагмент холодинкой. Не получалось как в жизни! Отвлекал этот белый цвет платья: не ложился в тон, не играл со светом, не передавал того впечатления, что вонзилось ледяным осколком в мозг в первую же секунду встречи.

Павел отшвыривал кисть, задвигал мольберт за ширму, накидывал на него драпировку, не хотел к нему больше возвращаться! Но проходил месяц-другой, и он снова лепил из красок скулы, руки, выводил линию бедра, синеву глаз, копну чёрных волос…

Через год картина была закончена. Не справившись с золотым сиянием, исходившим от платья девушки в потоке солнечного света, Петров решил этот вопрос кардинально.

Нарисовал обнажённую натуру. В стиле «ню», попросту говоря.

Соответствовала ли она образцу, он знать не мог. Догадывался. Додумывал. Мечтал и страдал, трогал, проводил пальцами по полотну, обводил тонкой кистью контурные линии, укутывал от посторонних глаз, открывал для себя и любовался…

5

Ирина уволилась с работы и объявила Павлу:

– Манала я там за три рубля впахивать! Двадцать лет стажа есть – на пенсию хватит. Ты работаешь, нам хватает, чего я там уродоваться на дядю буду?

И вправду, зарплату художнику платили стабильно, премии – квартальные и к праздникам. Ещё и тринадцатая зарплата – годовое вознаграждение за преданность заводу. Семибратов тоже молодец, крутился в интересах себя и Павла, это дополнительный доход, непостоянный, но существенный. На дочку Ира денег не отвлекала – та сразу после школы привела к себе на восьмой этаж портового грузчика с хорошими заработками, и сама сидела продавцом в каком-то обувном бутике.

Петров немного напрягся, когда пришли капиталистические времена. На заводе сменились собственники, вряд ли им будет нужен художник в штатном расписании, это лишние затраты на зарплатный фонд. Но он переживал не о возможной потере работы, а о мастерской. Привык к ней. Всё под рукой, свет хороший, недалеко от дома. Где искать новое помещение? Художники с именем получали от городских властей мастерские на Миллионке, в старинных домах исторического центра. Но Петров не был членом их союза, а значит – не положено.

Но всё решилось в его пользу самым лучшим образом. Начальник строительного управления, от которого новым хозяевам теперь не только такелаж требовался, но и живые деньги от коммерческой деятельности, сказал Павлу:

– Власть на заводе меняется, директор продал нас с потрохами каким-то «новым русским». Пока неразбериха, надо пользоваться! Нам твоя каморка погоды в прибылях не сделает, а парень ты хороший, не чужой. Плати арендную плату за двадцать квадратных метров и твори, что хочешь и как хочешь. Я половину кабинетов в пристройке на втором этаже тоже в аренду коммерсантам сдаю, живые деньги в обороте всем нужны.

И добавил, теребя в руках пачку каких-то документов:

– Тут разнарядка из управления пришла, ставку художника сокращают. Смотри сам, хочешь – увольняйся, из мастерской не выгоню, если будешь арендатором. А хочешь – столяром оформлю, всё при зарплате какой-никакой будешь. Руки у тебя к дереву привычные, с номенклатурой нашей справляешься. Давай, если не против, иди за паспортом, оформим трудоустройство и аренду, пока другие не позарились.

Павел, не снимая рабочей одежды, сунул пропуск и ключ от дома в карман и пошёл в общежитие. Рядом же, десять минут до дома. На звонок Ира не открыла, ушла, наверное, в магазин за продуктами. Ключ в двери не проворачивался. Павел не мог понять: сломался он, что ли? Может, пацаны в коридоре общежития баловались, спичек в замочную скважину натолкали? Присел на корточки, заглянул – нет, ничего не торчит, но и не просвечивает, как должно быть. Изнутри закрыто? Постучал в дверь ещё раз, прислушался – какой-то шум. Стул, что ли, упал? Воры? Пятый этаж, не спрыгнут. Павел стоял и не знал, что делать. Милицию вызывать? Так это долго будет, телефонный аппарат только возле магазина на углу улицы, и мелочи в карманах «робы» нет. Или к соседям постучать? Нет, на работе же все, день на дворе. Какая дурацкая ситуация… Уйти, дать им возможность понять, что гости постучались да ушли, и самим бы пора отчаливать? Что там брать у них, господи? Кастрюли да трюмо с поплывшей по бокам амальгамой зеркала.

Петров спустился по лестнице вниз (лифт, как обычно в этом муравейнике, не работал), сел на лавку возле подъезда. Через несколько минут из него вышел здоровый мужик с густыми чёрными бровями и усами. Волосатые руки венчали огромные, как кувалда, кулаки. Петров узнал в нем рубщика мяса с местного рынка «Маячок», куда они с Ириной ходили иногда за парной свининой, и кивнул ему, мол, «здрасьте!». Но тот прошёл мимо, не отвечая.

Подождав ещё минут десять на лавке, Петров понял, что никто больше не выйдет, и решил снова подняться в квартиру, чтобы ломать дверь. Нет там никаких воров, почудилось, конечно же. Замок, наверное, заело, а что остаётся? Придёт Ирина из магазина, открыть не сможет, будет возле двери с сумками сидеть, ждать его с работы. Павел с силой толкнул деревянную дверь плечом, та не поддалась. Наверное, ботинком надо стукнуть ниже замка. Петров только хотел сменить диспозицию, как дверь открылась сама.

– Ну что ты колотишься, Павлуша? Я слышу, слышу! – Ирина стояла в проходе счастливая, улыбающаяся, с красными щеками, в узком халате на трёх пуговицах, в промежутках между которыми просвечивало белое упитанное тело. – А ты чего средь бела дня? Заболел? Или пораньше отпустили? Праздник, что ли, какой?

6

В мастерскую он забрал только сумку с одеждой и бабушкину перину. На ночь раскатывал её, днём убирал. Вдруг ещё раз придёт за картинами его муза? А он бездомный спит на полу, как собака. Хотя директор уже другой, что ей здесь делать? Других художников найдут для своих богатых домов. И спросить о ней не у кого. Но вдруг? Может они там второй или третий этаж достроили, или друзьям на подарки. Если картины пришлись ко двору, то может ещё прийти, не проблема же пропуск выписать, как Семибратову.

«Я даже не спросил, как её зовут…» Павел думал о девушке постоянно. Вся предыдущая жизнь с Ириной казалась теперь каким-то абсурдом. На что потрачено десять лет? Его не столько угнетал факт измены, сколько собственная близорукость. Зачем вообще связал свою жизнь с абсолютно чужим по всем параметрам человеком? Так после армии же, дело молодое, завертела Ирина тогда быстро для «дембеля» эту чашу с блинами. Завернула, накормила, обогрела. И он повёлся.

«Всё же не так плохо было у нас? – спрашивал он себя и сам отвечал: – Да что хорошего? Ей дочку надо было поднять на ноги. Так я и не против, меня тоже отчим воспитывал. Комнату в общежитии потерял. Крутанула она эту аферу. Прописку в паспорт мне поставила, а ордер на себя оформила. Что я с ней, судиться буду? Оля там в моей уже с малышом живёт – не выгонять же их. Ирине этот усатый больше подходит, чем я. Руки у меня не пудовые. В таких, как у него, только топор и держать, а не кисть художника. И вес у него больше центнера, явно не мне, худосочному, ровня. Усы ещё, дугой по физиономии. Гусар, куда бы деться…

Наверное, Ирке такой мужик и нужен. А кто я в её глазах? Тонкая кость? Непьющий интеллигент? На разнице с бывшим мужем-алкоголиком? Не того поля ягода? Или вошла во вкус к сорока годам?»

Хоть и не расписаны были, но он считал её женой. А кем его считала она? Петров запретил себе думать об Ирине…

Лето шло к концу, и спать зимой в мастерской было не лучшей перспективой. Да и не дело это. Мужики в цеху, конечно, всё узнали в подробностях. В этом городе все спят под одним одеялом, оказывается. Но никто не шутил по этому поводу, не обсуждали его переселение с матрасом, лишь бригадир Калинин, зайдя по дружеской привычке в мастерскую, сказал:

– Баба с возу, коню легче. Отметишь с нами холостяцкую жизнь?

– Да нечего отмечать. Пусть живёт, как хочет. А я теперь сам.

Родной дом Павла в пригороде последние три зимы сдавался студентам под жильё: бесплатно, лишь бы топили печь и не допускали бомжей. Мать, мучимая болями в коленях, уже не могла обихаживать огород, и старики перебрались в городскую квартиру, которую предусмотрительно купил дядя Лёша на моряцкие заработки. Летом они ещё наезжали в усадьбу, черемши да щавеля нарвать, малину собрать, смородину – то, что само растёт и не требует хозяйских хлопот. А когда умер дядя Лёша, то и мать перестала туда ездить.

Сам Петров к земледелию был равнодушен, мотаться на работу на электричке тоже не в радость. Ностальгию вызывали только старые, дедовские ещё вещи. Круглый стол, этажерки с потемневшими книгами, комод в коридоре с грузилами, лесками и крючками для рыбалки. Но не нужно это всё теперь, отжило свой век. И передать некому.

Так на семейном совете и решили: дом продать, а на вырученные деньги купить городскую квартиру и Павлу. Требований к новому жилью было немного – поближе к работе и подальше от бывшего общежития. Вариант нашёлся быстро, его подсказали соседи Валентины Семёновны. Они забрали свою бабушку на постоянное место жительства к себе, а её квартиру подремонтировали, чтоб подороже продать. Сразу и покупатель нашёлся: надёжный, с деньгами не обманет, всё-таки сын соседки, знакомые же люди.

Оформили сделку, и Павел перетащил свою перину в очередное место жительства. На кухню завёз типовую мебель, купил холодильник, чайник, сковородку для утренней яичницы. В зал – раскладной диван и два кресла. Зачем кресла, если в гости он звать никого не собирался? Ну, для комплекта, заполнить квадратные метры. Одна комната стояла пустая, как резерв под мастерскую, если так когда-нибудь сложится. На этом оснащение квартиры Павел счёл достаточным.

Петров был настолько неприспособленным к обустройству собственного быта, что занавесками в его квартире служили простыни, прибитые на два гвоздя по верхнему краю окон. Своего рода броня от поползновений на обустройство случайных теперь в его жизни женщин. Никаких серьёзных отношений он больше не хотел. Нажился.

Матушка, проводив в последний путь дядю Лёшу, воли к жизни не проявляла, болела. Павел как мог помогал ей, ухаживал, мыл, кормил. В последние месяцы перед её уходом он поселился у неё и исполнил сыновний долг до конца.

А когда вернулся к себе домой и снял запылившиеся простыни с гвоздей, в окнах квартиры с высокими потолками в старинном трёхэтажном доме на берегу Амурского залива его снова приветствовал полуостров, знакомый с детства своими очертаниями.

7

Семибратов зашёл в мастерскую как всегда шумно, с приветствиями прямо с порога, кинул модную, простёганную квадратиками куртку на стул у двери и деловито начал:

– Ну что? Переварил за ночь мою идею? Давай, показывай свои нетленки, я ж у тебя, поди, целый год не был!

– Смотри, всё на стенах, – Павел сел на стул, скрестил руки на груди и молча наблюдал за движением Виталия вдоль стены. Тот, как и положено, рассматривал работы с некоторого расстояния.

– Неплохо, неплохо… Как всегда, старик, ты на высоте. Вот нашёл же себе нишу, «моряк с печки бряк»! Тридцать лет одно и то же красишь, а всё как новое. Завидовать не буду, каждому своё. Я тоже к выставке готов, посмотришь потом, когда оформим всё на точке.

– А тут что? – Семибратов подошёл к мольберту, на котором стояла картина в раме, прикрытая бумажным листом. – Свеженькая?

Он посмотрел на художника, как бы спрашивая разрешения посмотреть.

– Эта красавица пятнадцать лет ждала, пока тебе понадобится. В стиле «ню», как ты говоришь. Или обнажённая натура, как учили в институте. Посмотри. На выставку я тебе её не дам, не по теме будет. Ну, просто так глянь, зацени. Увидишь не только море в моём творчестве, – Павел встал, подошёл к мольберту и убрал бумагу, закрывающую полотно от взгляда случайных визитёров.

Семибратов, увидев портрет, сначала вздёрнул брови, расширил от удивления глаза до размеров как у обезьянки лори, потом произнёс нечто вроде «йоу» или «ёпрст». Затем наклонился, разглядывая лицо девушки, выпрямился, с изумлением посмотрел на Петрова и снова – на портрет в полный рост. В недоумении он обратился к художнику:

– Пашка! Вот это новости! А ты откуда Лику знаешь? Ничего себе, молчун-отшельник! Употребил в соответствии, что ли? Она ж тут ещё молодая совсем! Каким боком ты с ней? Когда успел? Да ты погоди, она позировала тебе, что ли? Прямо здесь?! – Вопросы сыпались один за другим, без паузы на ответ. – Ну, ты даёшь стране угля, хоть мелкого да много! Ничего мне про неё не рассказывал. Так это до Ирки было или после? Или во время того?

Виталий развёл руками и, так и забыв опустить брови и руки на место, с восхищением смотрел на картину.

– Как же хороша, зараза, а! Ты ж посмотри, какие там прелести-то прятались! Ты видел всё это, что ли? А, Петров? Затворник ты наш… Волк-одиночка. Да ты настоящий волчара, через пень твою коромысло! Что она вот так и стояла, голышом у дверей? Где ты её закадрить успел? Это до того, как она за директора замуж вышла, молодая ж тут совсем ещё? Потом-то вряд ли, когда в ежовых рукавицах оказалась.

Павел не ожидал, что тайна, которую он хранил полтора десятка лет, раскроется в пять секунд. Озадаченный этим обстоятельством, он не знал, как комментировать домыслы друга.

– Так её зовут Лика? – Павел Семёнович не ответил ни на один вопрос Виталия, но задал свой.

– Ну да, Анжелика. Но ей не нравилось, как в романах бульварных, про короля и Анжелику, и она представлялась всем Ликой. Постой, – приятель обернулся к художнику. – Ничего не понял, честно. Девку-красавку голой ты видел, а имя её не знаешь? Как так? Или это не повод для знакомства? Семибратов прищурил один глаз и ждал от Петрова подробностей.